→︎ so many different people to be !
Цитата: Прекраснейшая Лилия от 22.07.2023, 08:18У меня есть идея для тносительно продолжительной, детективной ветки, под которую нужно создать персонажей (моего умершего и обычного человека)
Если кто-нибудь заинтересован, очень прошу ответить! Буду с нетерпением ждать)
Предложение все ещё активно. Продолжительная детктивная ветка с моим умершим/вашим обычным человеком. Создам персонажа как раз под эту ветку
//давайте все дружненько забудем правила сайта ок ок??
Марселло быстро утер проступившие слезы, благо, их было немного, и всхлипнул.
А ведь это было больно, даже после смерти, когда, казалось бы, больно быть уже не может. Бессонные ночи, трепет, пробегающий по коже, а самое важное — жуткие мысли. Разве это то, чего он хотел?
Он осторожно стряхнул грязь с носа платком, немного рассеянно повертев его в руках. Стало ли ему лучше? Нет, но дышать теперь было значительно тяжелее. В мыслях он проклинал себя за отсутствие выдержки.
Он постарался вернуть взгляду былую самоуверенность, а осанке — горделивость. Он не был уверен, что у него вышло первое, что в успехе второго он убедился благодаря легкому хрусту. Он скривился.
— Ты от меня так просто не избавишься, — сказал он почти что шутливо, но в глазах сверкали отнюдь не веселые нотки.
Он хотел бы уйти, хотел бы распрощаться и сесть в машину (ему было плевать, что машина была не его), хотел бы уехать и забыть, но он остался. Что-то держало его здесь. Что-то не давало ему уйти.
Странное чувство ударило ему в грудь. Могут ли мертвецы чувствовать присутствие своей цели? Он не знал этого, он вообще мало что понимал с того самого момента, когда получил пулю в живот. Но сейчас в его сердце, уже переставшем биться, горел пыл, который он еще никогда не чувствовал. Не это ли ощущение скорой кончины? Кончины в прямом смысле этого слова.
Он никогда не думал, что будет так яростно жаждать своей смерти, но с тех самых пор, когда жизнь перестала приносить былое удовольствие, он стал думать об этом постоянно. И будто бы высшие силы (ну, что-то ведь держит его здесь, не так ли?) специально послали ему такое наказание: он не может не думать об этом, не может забыться в оптимистичном духе вечной вечеринки (а было бы славно!), нет, теперь он остался наедине со своими мыслями. И это его пугало.
— А что будет, если он внизу? — вдруг подумал вслух он.
Предупредительный выстрел? Девчонка (или с кем он там) сбежит, а bastardo останется без живого щита. Но вряд ли это так, верно? Такие как он не любят чувствовать себя «на дне», не так ли?
Его взгляд устремился в щель в двери, но краем глаза он наблюдал за Фридой. Решимость свою он решил отложить до времени, когда нужно будет стрелять. Пусть она сделает первый шаг. Цель ведь ее, в конце концов, а он лишь помогает ей.
//я аж испугался когда мне уведомление пришло 😟 (у меня пост тоже не таким большим получился)
Исаак убрал руку от лица и улыбнулся уже более спокойно. Его все ещё забавляла реакция собеседницы. Видимо он задел ее за что-то живое, ведь он видел какое количество эмоций этот разговор вызывал у девушки.
- Ну...на это есть причины, которые будет странно озвучивать едва ли знакомому человеку, - голос его звучал ровно без каких-то видимых эмоций. Казалось что эта улыбка не покидала лица патологоанатома. Она даже выглядела как некая насмешка, - Я бы мог рассказать... чуть-чуть...если вы мне тоже поведаете, почему же вы считаете себя немного виноватой в смерти вашего супруга!
Джонс нашел прекрасный вариант. Он был готов рассказать... чуть-чуть. Мужчина привык говорить загадками, лишь бы увильнуть от ответа. Тут ситуация вряд-ли бы изменилась. Он бы придумал как рассказать о произошедшем в паре слов, и максимально неясно.
Пока они шли погода словно подстраивалась под тему разговора. Когда они только начинали идти, солнце светило невероятно ярко. Оно слепило глаза и напекало голову. Когда они начали разговаривать об этих...темных историях прошлого, ветер стал дуть сильнее. Он был прохладный и сильный, что приходилось снова щуриться. Цветы медленно колыхались от ветра, а бабочки слетали в другом направлении. Солнце тоже зашло за большое облако над их головами. Будто мир стал темнее вместе с их разговором, что являлось очень интересным и забавным совпадением. Исаак не считал это совпадением, он думал, что это было нечто вроде знака. Он прищурил свои яркие глаза и взглянул на Ребекку в ожидании ответа на его предложение.
@potassiumcyanide
//простите за долгое ожидание и короткий ответ 😢
Дуки задумчиво смотрела на мигающие фонари, пока ее темные глаза отражали их искусственный свет. Эта встреча совсем не вписывалась в прописанный ею сценарий существования. Девушка нервным движением поправила волосы, взгляд стал жестче. Она посмотрела на знакомую незнакомку, пытаясь понять что за человек стоял перед ней, с каким прошлым, с каким настоящим.
Ее голос был приятным, а произношение хлестким. Дуки улыбнулась, заглядывая в сверкающие ночью глаза, и слушала. Что, в общем-то, представляла эта встреча? Наверное, ничего.
Певица опустила взгляд. Последняя фраза девушки была сказана так, как никто уже не говорил. Чисто и интеллигентно, блестя словами, на языке, который она давно не слышала, застряв здесь. А как ею зовут? Перед ней, стоявшей так спокойно, уверенно и гордо, хотелось представиться старой Дуки, хотелось сбросить это платье, это унизительно мерзкое облачение, в которое она превратилась. Дуки потянулась в карман… которого не было, не было и того, что в нем обычно лежало. Еще одна липкая привычка. Она нервно усмехнулась.
- Quel est mon nom? Дуки Пальфи, - сказала девушка, немного растягивая гласные, словно она получала удовольствие от произнесенных слов.
Немного прищурившись, Дуки не отводя взгляда от собеседницы спросила.
- Qu'en est-il de Vous?
Где-то что-то упало, звонко разбившись о серый асфальт. Скелетоподобные кошки с недовольным визгом поспешили покинуть свое пристанище.
Ночь не торопилась, медленно рассыпая блеклые звезды. Люди вымерли с улиц этого города.
Кончиком рта Ольга улыбнулась, горделиво и важно, как человек, привыкший смотреть на других с высокого пьедестала, с возвышающейся сцены, стоя на цыпочках и утягивая голову вверх.
— Минакова Ольга, — произнесла она жеманно.
Самолюбия ей было не занимать. Каждый слог своего имени она точно смаковала. Будто ведущий, объявляющий о том, что в представлении участвует знаменитость.
Однако за маской холодной самоуверенность скрывалась легкая досада. Ольга не хотела скрывать того, что то, что она осталась неузнанной, ее расстроило. В свое время она красовалась на самых красивых афишах, облаченная в летящие, воздушные ткани, увешанная фальшивыми драгоценностями, бутафорными украшениями, с элегантной прической на голове. Ее тонкое тело тянулось ввысь к мириадам звезд, а глаза, большие и печальные, пустым взглядом прожигали зрителей.
Когда-то она была знаменитой.
Но все рано или поздно уходит, верно? Уходит и Ольга, как бы болезненно ей это не давалось. Кончилась эпоха балета, началась эра свинга. Кончилось время чопорности, манерности, время пышных платьев и пудры, время изысканных балов и рабского труда, на котором вся эта идиллия держалась. Началась новая глава в истории, которую Ольга считала вульгарной.
Новое время, время раскованности и ухода от ограничений. Время быстрой музыки и легких танцев, время глупых платьев и сияющих машин. Время, когда меняется общество.
Ольга не знала, к лучшему ли это, надо сказать, волновало ее это слабо. Ее вообще слабо волновало все, кроме нее самой. Но она понимала, что ее забывают. Что она тает, как догорающая свеча, тлея в расплавившемся воске. Это, и только это, пугало ее больше всего. Она жила публикой, жила славой. Она и умерла по их вине. Что же она будет делать без этого?
Мысли о смерти пронзили ее голову неприятной острой дрожью. Физически больно не было, но боль была бы уместна, а дальше ее мозг делал свое дело. Ольга действительно верила в ту наигранную ложь, которую скармливала другим. По крайней мере, в часть.
— Возможно, мое имя вам знакомо, — не без легкой тоски в тоне сказала она.
А что будет, если и не знакома? Она может обвинить ее в неразборчивости в искусстве, только и всего! Зачем устраивать драму, Ольга, если выходы так рядом?
Но разве ее волнует то, что думает она сама? Ее волнует то, что думают все, кроме нее. А получить одобрение чужих тебе людей непросто.
Тонкая и гаснущая искра в глазах бывшей Пальфи фон Эрдед медленно тонула в мыслях сознания. Как же пышно и пафосно звучит эта уже пустая и забытая времен фамилия. Сколько же прошло лет, сколько… и зачем?
Дуки с некоторой осторожностью смотрела в глаза женщины. Это имя ей было знакомо.
В бледно-темных сумерках лицо певицы казалось фарфоровым: слегка искусственный румянец, слабая улыбка бесцветных губ и тонкие, словно нарисованные, печально опущенные брови. Пальчики сжимали складки молочного платья, то ли от холода, то ли от неуверенности.
- Я видела афиши с вашим именем, хотя это было давно.
И, кажется, довольно часто. Но все погасло, уплыло, оставшись легкой дымкой ушедшего. Дуки не любила прошлое, она его избегала и всячески пыталась не принимать. То, что для кого-то было блеском изысканности и сдержанным триумфом аристократии, для уставшей певицы стало чем-то ненавистным и вяжущим, будто разлившееся шампанское, оставляющее неприятные липкие следы.
Этот лоск, эта утонченность переливались для нее пустотой. То было наигранно и излишне манерно. Прошедшее смеялось, прикрывая рот тонкой ладошкой в белоснежной перчатке, и было равнодушным. Этот холод ей ненавистен.
Девушка виновато обернулась, как-будто бы кто-то подслушивал ее жалобные мысли. Только окна дома засалено светились за ее спиной. Она снова посмотрела на женщину, на этот раз через чур прямо. Ее кольнули та уверенность и гордость, которые, казалось, были стержнем этого тонкого и изящного стана. А ведь в чем-то они были очевидно похожи, и это диаметральное сходство ее обижало.
Да, она хотела бы так же гордо нести себя другим! Но ей было слишком хорошо известно о том, во что она превратилась, и при всем желании оставшееся внутреннее благородство не позволяло ей поднимать голову слишком высоко. Но выбранное было добровольным, а значит обязательным.
Фонарики окон неторопливо гасли по ломаной линии, одно окошко за другим. Становилось неуютно горько, хотелось вдыхать яды белой полоски, мысленно плача о своей ничтожности. Дуки, смотря на темные пейзажи, неприязненно повела плечами, пока ее руки слегка дрожали, прячась в складках одежды.
- Далеко ли отсюда сломалась ваша машина? - тихо спросила она, не поднимая взгляда.
Хотелось то ли уйти, то ли заплакать. Она, неожиданно для себя самой, рассмеялась:
- Какая странная встреча, n'est-ce pas?
Дуки слегка наклонила голову и прищурившись посмотрела на Ольгу.
- Куда же вы ехали, если не секрет, раз случайно застряли в этом неподобающем городе? - спросила она, выделив предпоследнее слова немного издевательски.
// прости прости прости 💐 зря я клялась сердцем, отдаю своё тебе ❤
— Это врядли, — только и проговорила девушка, не смотря на Марселло.
Фрида выдохнула, резко открывая дверь в чужой номер,она (дверь), на удивление, не издала ни звука. Аккуратно переступив через порог, она встала на мягкий ковер, оглядываясь по сторонам. Здесь, в маленьком коридорчике, света не было, зато в основном помещении, где обычно располагается кровать, тёплым приглушенным светом горела витьеватая люстра, отголоски этого освещения попадали и в проход, тускло падая на жёлтые стены.
Рядом с входной дверью девушка приметила обувницу, совмещенную с настенной вешалкой. Очень небрежно стояли две пары обуви: мужские классические, лакированные ботинки и маленькие на их фоне женские туфли, точно от какого-то известного и дорогого бренда. Что девушка в таких ту́флях могла делать в такой дыре, да еще и с таким человеком? А она ведь так хотела, чтобы этот abschaum был один в этом треклятом номере, чтобы разобраться с ним один на один, не привлекая большого внимания, без свидетелей, не мороча себе голову тем, как поступить, если что с дамой, не нанося ей сильного вреда.
С другой стороны от входа находилась дверь, скорее всего в ванную. Фрида только сильнее сжала пистолет, дабы в случае, если кто-то там находится, быстро среагировать.
Да, следует отметить первую странность: ни скрипа кровати, ни шума из душевой, даже частого дыхания слышно не было, в комнате, будто отключили все звуки, только открытое, по-видимому, окно или форточка где-то в глубине номера, напоминала о жизни уже не таким частым и сильным стуком дождя по карнизу и подоконнику.
Мысль, заставившая Фриду мрачно усмехнуться, скользнула в подсознании, как капля по окну: вдруг её ждут? Слишком уж все просто, слишком странно: и дверь почти напяты открыта и звуков никаких в номере не имеется. Что если её ждут или ждали и сейчас способны устроить перестрелку? Нет, быть такого не может. Разве в таком случае dieser scheißkerl позвал бы кого-то ещё? Он кретин, но ведь не настолько, чтобы использовать кого-то в качестве живого щита намеренно, готовясь к этому. Нет, её точно не ждали.
Фрида аккуратно прошла чуть дальше по коридорчику, стараясь не издавать звуков вообще, благо ковер на полу помогал скрывать шаги. За углом оказалась кровать, обзор на которую открывался с этого участка коридора. Мятое белое пастельное белье податливо скрывало под собой два, скорее всего, нагих тела. Можно было разглядеть только женскую фигуру, но тут над головой неизвестной дамы поднялась уже мужская, кучерявая с коштановыми волосами и таким до боли знакомым и ненавистным профилем. Его она бы узнала из тысячи, из тысячи одинаковых шатенов с однотипными голубыми, как лёд, глазами и носами с горбинкой. Его лицо отпечаталось на подкорке вместе с дурацким властным выражением на нём в ту ночь в Вене.
Злость сильной волной захлестнула изнутри, она стиснула зубы и в этот же момент их взгляды встретились. Его зрачки расширились, брови поползли вверх, глаза раскрылись в недоумении и страхе, страхе неподдельном, он не двинулся с места, застыв в таком положении. Фрида быстро выхватила пистолет, хладнокровно направляя оружие на мужчину.
//что за тенденция в соу мэни дифферент пипл ту би встречать бывших любовников?
Мягкими, осторожными движениями Марселло крался за Фридой. Отель не мог похвастаться красиво обставленными комнатами. Не пять звезд, разумеется, мебель-то дешевка! Марселло скривился. М-да уж, да и человек, которого так жаждет убить Фрида, едва ли мог позволить себе номер люкс. Почему-то это дало ему чувство мысленного превосходства.
Первым же делом его взгляд упал на обувь. Но не на мужские грубоватые ботинки, а на женские изящные туфли. Длинные и тонкие, немного старомодные. Внезапно он напрягся. Странное чувство, напоминающее déjà vu, пронзило его голову. Где-то он видел эти туфли раньше.
Он поспешно откинул эту мысль. Эти туфли, наверняка, очень популярны. Он мог видеть их в магазинах для богачей, которые он так часто посещал. Женщины знали — он богат, он оплатит все, что им нужно, всего лишь на неделю удовольствий. Они отлично этим пользовались. Марселло это нравилось, их притворное остроумие и наигранный смех. Они были умнее, чем пытались показаться.
Плавными шагами он двигался по комнате, внимательно ее осматривая. В нос ударил запах духов, терпкий и пряный, яркий и… да, слишком уж яркий, к нему не примешивался запах пота, характерный для подобного рода встреч. Этот показался ему до боли знакомым.
Тишина, почти что
(мертвая)
болезненная оглушала его. Ни одного звука. Неестественно, странно, как-то искуственно. Он нахмурился, еще крепче сжимая пистолет в руке.
Застыв в дверях, Фрида вытащила пистолет. Марселло последовал за ней, подойдя ближе. Холодно, беззвучно, совсем не как в шпионских триллерах Хичкока. Наверняка, его сердце билось бы с невероятной скоростью, легкие колотили бы грудную клетку, потому что ему было страшно, пусть он и не желал этого показать, но он был мертв, и страх теперь был чувством исключительно психологическим.
Его взгляд, полный презрения и отвращения, посмотрел на замершего мужчину. Не самый впечатляющий портрет, внешность крайне заурядна. Он отвел взгляд от него, теперь критически посмотрев на женщину, и обомлел.
Его пальцы расслабились, пистолет чуть не выскользнул из рук. Рот раскрылся сам собой в дурацком выражении удивления. Глаза расширились. Тупым взглядом он пялился на женщину, полулежавшую на дешевом матрасе.
Пышные волосы были испорчены, обесцвечены, уложенные некогда в элегантную прическу, они растрепались и взъерошились (мужчина, похоже, был с ней так же груб, как и с Фридой в тот самый день). Макияж размылся, тушь потекла, образовывая тоненькие ручейки на щеках, худых и бледных. Выщипанные брови (такие носили в 40-е года!) вскинулись высоко ко лбу, превратив лицо в маску недопонимания. Губы, ярко-красные, алые, тряслись… только вот не от страха. От злости.
Она не пыталась прикрыться, потому что знала, что человек перед ней видел ее и в более неловких положениях. Она не пыталась звать на помощь, потому что знала, что этот человек не причинит ей вреда. Она не пыталась задавать вопросов, потому что знала, что этот человек не даст ей ответов. Она отлично знала этого человека.
Холодные глаза-льдинки прожигали его своей морозностью, пока длинные ногти вжимались в ладони, оставляя красные следы. Холодные глаза-льдинки светились злобой, тоской и непониманием. Она была в не себя от ярости. Почти как в тот вечер, когда ее властные, требовательные движения резко замерли, когда возбуждение в глазах сменилось изумлением, когда наслаждение превратилось в ослепляющий рывок боли.
— Mitä helvettiä?! — воскликнула женщина.
— Виргиния!.. — Вот и все, что он сумел выдохнуть.
Безусловно, это была она, иначе быть не могло. Виргиния Пало, урожденная Хяннинен, умершая с ним в одной постели в 1948-ом году.
Ольга ухмыльнулась. Разумеется эта… Дуки? Верно, Дуки, видела ее имя на афишах. Ее время уходит, но ее имя навсегда останется отпечатком в истории балета. Рядом с Анной Павловой и Галиной Улановой (хотя последнюю Ольга находила слегка заносчивой), гордыми витиеватыми буквами. Это обдало ее теплым чувством гордости.
Но в то же время какая-то тоска не уходила из головы. Она мертва, так какое теперь ей дело? ЕЕ мышцы уже не так пластичны, она же живой труп! Она уже не та великая балерина, теперь от Минаковой Ольги осталось лишь имя витиеватыми буквами рядом с Анной Павловой и Галиной Улановой.
Немного растерянно она посмотрела на девушку.
— И в самом деле странно.
А потом смутилась.
Секунда неприятной тишины кольнула ее уши беззвучным, но ужасным скрипом. Ее слух, привыкший к громкой музыке, почти что ранила это мерзкое безмолвие, продлившееся всего лишь пару мгновений.
Она уже жалела о том, что вообще вышла из ресторана, нарушив свою печальную, томную гордость. Вечерний ветер обдал ее сухим ветром, и она поежилась. Холода не почувствовала — была мертва, уже давно, — а вот ощущения остались. Фантомные, незримые, какие-то… театральные. Отголоски старых привычек. Длинные ногти впились в предплечья.
— Машина в мастерской, — как-то рассеянно отозвалась она. Внезапно вспомнилось, что она вообще не помнила, где именно оставила машину. Почему-то этот легкомысленный и чересчур беспечный поступок ее рассмешил.
Бедняга Альфред, наверное, совсем измаялся, пока пытается найти фрау Минаков, верно? Однако сочувствия к водителю Ольга не испытывала. Скорее лишь смесь высокомерной снисходительности и отвращения. Альфред был обычным мужланом, как ни посуди. Господи, вот бы здесь была Анна…
— В столицу, — немного угрюмо отозвалась Ольга. — Останавливаться здесь в планах не было. Однако… в общем, вы сами понимаете. Между прочим, — добавила она задумчиво, — тут весьма живописные пейзажи.
— Скажите, вы любите театр? — спросила она, желая разбавить молчание.
Что-то натянулось в душе жгучей струной, а затем, горько взвыв, так же быстро оборвалось. Черные ресницы дрогнули, и она отвела взгляд.
Ночь скрывала обезображенное своей небрежной материей, испуганные очертания предметов стыдливо выставляли полувидимые формы, а зной прошедшего дня мягко таял в дыхании снов. Луна съедала солнце и все застывало, пряча свою уродливость. Даже этот город, душный, прожженный и грязный при свете дня, ночью начинал дышать. Дверь одного из домов, еще горевшего слепым светом окон, открылась с мучительным скрипом. Дама в летах, поправляя небрежно съехавшую на бок шляпу, стремительно-пружинной походкой вылетела из темного подъезда, поспешив скрыться в тени улицы. Впрочем, для жителей этого города темное небо лишь обнажало и без того неприкрытые пороки.
Пальфи проводила ночную бабочку тяжелым взглядом.
- Театр, - медленно промурлыкала она своим мелодичным голосом, - Скорее, он любил меня.
Ее бескровное лицо сжалось в болезненной гримасе.
С детства она играла в театр жизни, улыбаясь до боли в щеках, играя свою «идеальную роль» безупречной княжны. Странно, что осознание своей кукольности было для нее неправильным. Пальфи фон Эрдед наивно гордилась исполнением своих обязанностей, пусть и искусственно, но зато это радовало (скорее удовлетворяло) ее семью. Хорошенькая аристократка, танцующая в музыкальной шкатулке.
Пусть смерть была мучительной, но она принесла ей хоть какую-то иллюзию свободы. А театр реальный подогревал эти призрачные ощущения, даруя к тому же надежду. Ее признают, а значит, возможно, полюбят.
Все эти мысли жалили. У Дуки был принцип не вспоминать прошлого, особенно неприятного. Иронично, но других чувств ее воспоминания не вызывали. Рано или поздно (а скорее второе) все отравлялось желчным соком ненависти к самой себе. Это выедало изнутри и было уже привычным оборотом колеса «жизни».
Ей хотелось умереть, а она горделиво не принимало этого. Дуки хотела обрести покой, сгорев, как та ледяная красавица из русской пьесы, от прожигающих лучей любви. Но именно последнее ей не нравилось.
- Значит, вы направлялись в столицу.
Эта фраза была сказана просто так, не обращаясь ни к кому и не неся в себе ничего. Ха, прямо как та, что ее сказала!
Девушка улыбнулась немного восковой улыбкой, обратив взгляд на собеседницу. В блестящих глазах читался то ли интерес, то ли непонимание. Она пафосно-печально вздохнула, поправляя (уже в который раз) черные волосы.
//иногда я принимаю опрометчивые решения
//я постаралась цензурить, честно((( но я все равно не уверена
//хельге мой маленький повод для гордости, так что пусть висит здесь в самодовольном одиночестве, даже если мне не удастся за него поролить
= > @scaramouse
Имя, фамилия: Хельге Шрёдер [ Helge Schröder ], однако после смерти именует себя Райнхольдом Векке [ Reinhold Vecke ]. Причина проста — слишком уж запятнано имя Хельге.
Национальность: немец.
Дата рождения, возраст на данный момент: 05.03.1769 | хронологически 191 год.
Возраст на момент смерти и дата смерти: 07.08.1797 | 28 лет на момент смерти.
Внешность
~ Детали внешности ~
Отсутствуют кончики двух пальцев (безымянного и среднего) на левой руке (что неприятно, ибо это рука у него в приоритете).
Гигиена страдает. Он до сих пор не может толком перестроиться после грязного 18-го столетья.
Грызет ногти всякий раз, когда нервничает (а нервничает он относительно часто), отчего они у него неровные.
Почти не появляется в одежде священнослужителей, несмотря на профессию, предпочитая ей гражданскую.
Характер
Есть тонкая грань между Хельге и Райнхольдом, порой она стирается.
Райнхольд Векке, пожалуй, из тех, кого за глаза называют "Ein Mann, der sich seiner Seele beraubt hat" ("Человек, лишивший себя души"), в чем-то они даже правы. Райнхольд и впрямь лишил бы себя души, если бы верил, что это возможно, и что она у него есть. Однако он полагает, что нельзя лишить себя того, что ты потерял еще очень давно, примерно в то же время, в которое умер Хельге.
Райнхольд — бессердечная машина, одержимая местью, в теле хрупкого слуги Господа. Божья воля ему не нужна, пока у него есть своя. Почему-то он все еще здесь, ходит по земле, будто бы живой, но он чувствует, что это не так. Бог есть, просто ему нет дела до такого грешника, как он. Бог не собирается ему помогать, а значит нужно рассчитывать лишь на свои силы. Расчетливый и холодный, он двигается вперед, подобно ледоколу, разбивая все на своем пути и не взирая на расколотые куски за его спиной. Он жесток, алчен и мрачен, а еще он жалок в своей вечной погоней за призраками, которая никогда еще не оканчивалась успешно.
Его безудержное стремление к незримой цели своей будоражит и пугает его (не Райнхольда, Хельге, есть разница) одновременно. Он точно темная тень, неизменно следующая за объектом, к которому привязана. Он потерял настоящего себя еще давно в Райских воротах, в этом лживом дурмане. Как же рад он был бы отдать свою душу, разбить ее, растоптать, избавиться! Но это невозможно. Она у него есть.
Хельге был трогательным Агнцем Божьим, разве что в Агнца Божьего он не верил. Его тело не было невинно, но душа была кротка и чиста, несмотря на всю ту грязь, через которую она прошла. Хельге был маленьким ангелом с вырванными крыльями и и<>ной душой, слишком слабым и тлеющим перед жестоким миром вокруг. Он был слишком слаб, за что и поплатился, но не бойся, маленький Хельге, Райнхольд страшен в своей ужасающей вечной агонии, заставляющей его с неистовостью зверя рваться вперед, навстречу со старыми врагами.
Хельге взирал на весь мир со скорбным взором человека, разочарованного во всем. Он страстно желал помогать другим, для этого он и стал священником — чтобы нести пользу, чтобы подсказывать верный путь заблудшим душам. Он служил не Богу, он служил людям. И чем больше служил, тем сильнее понимал, что именно люди — главные фурункулы на теле Матери-земли. Что их распущенность и омерзительность не знает границ. И что если ты слаб, чист и невинен, то вскоре ты потеряешь остатки добросовестности. Это лишь вопрос времени. Впрочем, к последнему выводу пришел не Хельге, а медленно заменивший его Райнхольд.
Священник — понятие символическое. От него теперь у Райнхольда теперь лишь колоратка и крестик на шее, обжигающий его грудь своим присутствием. Священник остается священником всегда, даже если он открывает Ворота в Рай раньше и чаще положенного, даже если единственная суть его существования — это убийство, даже если он не просто не верит в Бога, если он Его ненавидит. Он все еще читает проповеди, взывая к благоразумию, а не к вере, он все еще принимает исповеди, сжимаясь от омерзения, он все еще служит Господу, пусть и делает это неохотно, через силу.
Хельге — остаток человечности в Райнхольде. Тонкий и слабый огонек понимания и сочувствия, милосердия и сострадания, который Райнхольд отчаянно пытается приглушить. Хельге прекрасен в своей мягкой невинности, вот только прекрасность эту мастерски удается извратить, превратить в кошмарное уродство, в Райнхольда Векке, человека, лишившего себя души, ибо зачем ему душа, если есть Хельге.
Райнхольд жесток в деяниях своих, но он не может переступить через совесть, через Хельге. Хельге невыносимо смотреть на то, как другие страдают, даже если это кто-то, причинивший ему боль. Это странное его свойство, вкупе с почти свирепой жестокостью Райнхольда, эта двойственность разрывает его душу напополам. И если когда-нибудь у Райнхольда спросят, кто лучше, он или Хельге, он ответит: "Хельге, но будь моя воля — я бы никогда не остался бы в его теле".
Воспоминания о тяжком бремени райских кущ мучают Хельге по сей день. Отголоски старых желаний, невидимые боли, ноющее тело — такова плата за выходные в раю. И он чувствует, что никогда не будет достаточно чист, чтобы ступить на порог настоящего рая, а не искусственной жалкой пародии, созданной им самим. Впрочем, ныне Райнхольду все равно, он мертв, а тело его такое же, как и у трупа. Инстинкт самосохранения исчезает с каждой минутой, проведенной на земле после смерти, он более не боится боли, ибо не может ее почувствовать. Однако кроме боли физической есть еще боль душевная, и вот ее Райнхольд избегает всеми возможными способами. Боится, как огня.
Райнхольд держится холодным куском металла, но на самом деле ему до безумия страшно. Хельге страдает. Хельге с каждым днем угасает все сильнее, и Райнхольд чувствует, что теряя его, он теряет частицу себя самого. Хельге всегда был его бременем, его звуком мучительной совести, но без него будет еще хуже. Хельге слабеет, чахнет, умирает вновь, а Райнхольд не может ничего с этим сделать, лишь смотреть со смиренной покорностью наблюдателя.
Наблюдателя за грязью.
Биография
В Кенигсберге (ныне Калининграде) в определенных кругах можно услышать старую байку, давно уже позабытую и сочиненную заново, как одна дама еще давно родила прямо во время проведения похорон. История, конечно, страшная, пусть и отчасти красивая, ибо родившегося младенца назвали Хельге, как и покойного старика, вот только правдива она лишь немного. Герда Шрёдер и впрямь родила в церкви, вот только не во время похорон, а во время проповеди, впрочем, настолько же унылой, насколько и могли бы быть похороны, а имя Хельге младенец получил лишь потому, что у родителей его, вероятно, не доставало воображения.
Первое, что увидел маленький Хельге — то была грязь. Черная, скопившаяся на полу забытого хозяином дома Божьего, вонючая, кишащая мелкими жучками, что быстрым роем поползли по нему. А потом он увидел Христа, его хрупкую фигурку, повисшую почти у самого потолка, освещаемую ярким светом витражей, таких же замызганных, как и прочее церковное убранство. И сам Иисус весь в пыли и жирных пятнах смотрел на него своими печальными, грустными глазами. И настолько мученическим был взгляд тех огромных глаз, что Хельге не зарыдал, как делают это все новорожденные, а лишь уставился на него в немом изумлении. Позже он еще зарыдает, да и не раз, но пока он, терпя адскую боль во всем теле, пялился на Христа, пока прихожане тянули к нему свои жирные пальцы, чтобы поднять его с пола.
С детства Хельге понял, что Бога нет, но при этом он чувствовал с этим незримым существом какую-то особую связь. Церкви были как правило местом настолько грязным, что возникало сомнение, а приходят ли туда для того, чтобы очиститься? Хельге тоже задавался этим вопросом, много раз, даже когда уже сам стал священником, но церкви ему все равно нравились. Было что-то в этих величественных, пусть и порядком потрепанных, взводах что-то особенное, что-то возвышенное. И всякий раз, когда он молился, он шептал себе под нос: "Я знаю, что Вас нет, так же, как и я знаю, что Вы меня не услышите, что прискорбно, но я не могу ничего с этим поделать. Но Вы мне все равно нравитесь. Аминь".
Бесстыдство, порочность, скверна — все это окружало его, сдавливало своими мерзкими руками его горло. Струпья и рубцы, присыпанные изысканной пахучей пудрой, шрамы и царапины, скрытые под толстым слоем макияжа, слезные всхлипы под легкомысленными смешками. Все это — бремя суровой, тяжелой жизни, на которую сверху накинули блестящую светскую мишуру.
Хельге не нравилось то, что происходило вокруг него, это были неприятные зрелища, в которых он никак не хотел принимать участия. Он занял позицию тихого наблюдателя, с интересном и легкой усталостью во взгляде наблюдающим за всем. Отстраненный и молчаливый, он почти не говорил, но его быстрые глаза запоминали все, что происходило.
Время шло, а Хельге так и оставался задумчивым и послушным мальчиком. Ему сказали, что он должен стать священником ("У тебя страсть к религии, Хельге!"), и он стал им. Он посвятил себя богословию, потому что это было интересно. А еще потому, что он желал очистить хотя бы ту часть мира, которая будет находиться на территории его прихода. Он не верил, но понимал Библию лучше, чем многие другие глубоко религиозные его коллеги, ибо он смотрел на нее с точки зрения обычного зрителя, не пытаясь вовлечь себя, не пытаясь смотреть на все с личной точки зрения. А если так поглядеть, то и Иуда покажется неплохим, просто сломленной душой.
И его ждала спокойная участь мирного аббата: богослужения, исповеди, молитвы перед сном (имя Господа заменяется на "Кто-то, кому обычно молятся"), потом снова богослужения, исповеди, молитвы перед сном, приемами пищи, на рассвете и на закате. И так по кругу. Пока не появился князь.
В свои двадцать восемь Хельге мог похвастаться не сколько поэтичной внешностью, сколько просто приятной наружностью. Он не слыл первым красавцем, но смотреть на него, когда он вещал с кафедры, стройный и тонкий, точно фарфоровая статуэтка, а глаза в обрамлении мягких ресниц лучились тоской. Да и сама его фигура точно искрилась божественным свечением, когда ровный и меланхоличный голос, льющийся плавным потоком с его уст, произносил ежедневную (скорее художественную, чем религиозную) проповедь. Он был миловиден, молодой Хельге, это и вышло ему боком.
Князь Фогель был мужчиной лет шестидесяти, надо сказать, сохранившим былую привлекательность. Глубокие каньоны морщин не уродовали его лицо, скорее уж они добавляли ему умудренности. Дряблые щеки, седые волосы, тщательно напудренные и заплетенные в неизменно тугую прическу, старомодный камзол, но ярко-голубые, точно цирконы, глаза сверкали воистину юношеским блеском.
Князь Фогель был богат, был эксцентричен, а еще он скучал. Жутко скучал. Когда старость берет свое, а былые удовольствия уже труднее получить, он в основном коротал дни в полнейшем одиночестве (не считая слуг, конечно же, кто считает слуг?). И ему нужен был кто-то молодой рядом. Кто-то, кто живительной привлекательностью юности мог бы напоминать ему прошедшие годы.
— Вы нужны мне, аббат, считайте, что с этого дня вы — мой религиозный наставник. — Таковы были слова князя. И Хельге повиновался. Дал клятву, о которой жалел не только всю оставшуюся жизнь, но и после нее тоже.
Князь Фогель был богат, очень богат, а еще очень жесток, распутен и так же грязен, как и канавы на улицах Кенигсберга. Его душа, извращенная и прогнившая насквозь, жаждала кого-то, кто мог бы удовлетворить его низменные потребности. А остатки совести требовали кого-то, кто мог бы ему это простить. И сам того не ведая, Хельге оказался в настоящем Приюте разврата.
Князь Фогель любил молодость, только вот сам молод уже не был. В своем поместье он построил идеальную гармонию гедонизма, чья суть была приносить удовольствие, но лишь ему и его друзьям ему под стать. Молодые девушки, которых строго окликали Konkubine, покорно подчинялись его властным приказам. Их губы шептали комплименты прямо ему на ухо, щекоча своими длинными ресницами, вот только глаза их были наполнены ужасом, стыдом и скорбью.
А когда одна из них, дрожащая от страха, тихо сказала сидящему за столом князю, что желает уйти, она получила хлесткий удар. Хлесткий удар, захлебывающийся звук. И она упала на пол с легким стуком.
И самым отвратным было то, когда князь с кривой усмешкой смотрел на него в моменты тех жестоких утех, смотрел на его растерянность, и говорил: "Аббат, не желаете присоединиться?". Присоединиться к Konkubinen, разумеется.
Хельге неистово молился, молился каждый день, взывая к тому, в кого не верил. И порой ему казалось, что он верит в Бога еще меньше, когда он прощал грехи князю, ибо первобытное, трусливое чувство внутри него не позволяло ему составить компанию той девушке, что тихонько умерла на его же глазах. Он исполнял волю князя, а в глубине души хотел его придушить.
Konkubinen в доме князя долго не протягивали. Их отпускали спустя несколько месяцев, ибо князю нравилось разнообразие. На их место находились все новые и новые девушки, молодые и прекрасные, точно нераскрытые бутоны, нищие оборванки с прелестными личиками и манящими изгибами тел. Каждая могла стать Konkubine, вот только выбраться из этого кошмара удавалось не всем. Выбраться-то они могли, а вот забыть все, что произошло — разве что содрать с себя слой старой кожи.
Каждый день становился для Хельге новой пыткой. Ему хотелось вмешаться, но страх получить в живот делал свое. Он боялся смерти, ибо был обычным человеком. И это замечал князь. И он улыбался. Ему нравилось причинять боль, это было своего рода извращенным развлечением.
Однажды он понял, причем так резко, будто на него сошло божественное видение — надо бежать. Бежать, бежать куда угодно, лишь бы подальше от этого зарождения порочности. Его сердце разрывалось, когда он думал о Konkubinen, но разум велел ему уносить ноги. Иначе рано или поздно он присоединится к ним, это точно.
Только вот попытка побега оказалась неудачной. Официально князь с ним бы не распрощался, а уйти тихо не получилось. Он и не думал, что у князя настолько преданные слуги.
— Аббат, вы меня разочаровываете, — сказал князь почти обиженно, глядя прямо в глаза Хельге. — Вы ведь поклялись в верности, не так ли?
— Я хочу уйти, — упрямо протянул Хельге. В его зрачках читались стыд и горечь.
— Пожалуйста, — равнодушно сказал князь. — Только учтите, что вы должны вернуться.
Хельге стиснул челюсти так сильно, что казалось, что они вот-вот треснут. Он хотел уйти навсегда, именно это он пытался сказать. Но князю было все равно.
— Неужели вам не нравится? Не по душе мои милые развлечения? — с притворной наивностью в тоне поинтересовался князь.
— Это — логово разврата, это пристанище греха, это сборище самых худших человеческих пороков! — вскричал Хельге с неистовой искренностью в тоне. — Я не хочу прощать вам то, что не может быть прощено.
Лицо князя заплыло уязвленным самолюбием.
— Знаете, есть такая старая персидская притча, — начал он с невероятной, пугающей серьезностью, — о том, как лжецу удалили язык, стукачу — кусочек уха, а предателю отрубили два пальца на руке. А знаете почему, аббат? Потому что лжец более не смог бы лгать, стукач подслушивать, а ловкие пальцы предателя более не полезли бы в важные дела царя.
Он посмотрел на него, ухмыльнувшись.
— Вы предатель своих убеждений, аббат. Вы предатель…
И все началось заново сплошным черным водоворотом, утягивая Хельге в бездну, не давая возможности выплыть наружу.
Однажды Гретта — так звали одну из девушек, — с жалостью в печальных глазах наблюдая за муками Хельге, тихонько подкравшись, протянула бархатный мешочек.
— Нет сил смотреть на то, как вы мучаетесь, аббат, — сказала она тихо. — Но у меня есть решение.
Хельге рассеянно повертел мешочек. Когда он его открыл, в нос ударил резкий запах жженого сахара.
— Китайцы называют это «Входом в рай». Это лекарство, — прошептала она, озираясь. — Лекарство. Врачи его используют, кажется, для лечения душевнобольных. Я покажу…
Надо отдать должное Гретте, это действительно помогало. Ненадолго, потом становилось хуже. И все вновь вертелось ужасным круговоротом: Konkubinen, рай, князь, пудра, пытки, и везде мелькали их искривленные тоской, страхом и возбуждением гримасы, и все это сводило Хельге с ума.
Мешанина ярких красок, вычурных форм и цветов, все это пятнами плыло перед его глазами. А потом он вошел в рай. И вернулся через пятнадцать лет озлобленным духом, жаждущим мести.
Райнхольд появился позже, в 1903 году. Хельге нашел его на кладбище. Райнхольд Векке, родившийся пятого января, скончавшийся парой месяцев позже. Прошлое царапало его своими мерзкими, грязными когтями, ему хотелось избавиться от себя, а это невозможно. Но он может избавиться от ненавистного имени. Это проще.
Он скинул с себя старую шкуру, ибо слишком уж грязна была она. Хельге умер, ныне он Райнхольд Векке, бывший капеллан (не нацист, уже хорошо), человек с суровыми принципами и строгой душой. Хельге был мил, но слишком слаб. Жестокий Райнхольд быстро расправится со всеми его земными делами...
Быстро ведь, да?
Причина смерти
Он понимает, что Бог накажет. Но важен ли ему Бог? Важен, ибо Он интересный и внимательный собеседник, но может ли он что-то сделать? Хельге в этом сомневался.
Он видит, что душа его в смятении. Как и десятки других душ в этом Логове греха. Но только у него есть столь заманчивая возможность, столь привилегированная должность.
Он чувствует, что пора уходить. но он не знает куда, не знает как, не знает, что будет делать, если князь узнает. Двух пальцев он уже лишился. Вот только голов у него не десять. Лишаться единственной он не желал.
Он знает, что все это до добра не доведет. Поэтому он вновь отворяет райские ворота.
Он откроет дверь. Откроет так широко, что его затянет внутрь. А дверь захлопнется. Душа его останется в раю.
Навсегда ли?
Его обмякшую фигурку нашли в маленькой комнатке с засаленными от свечного воска стенами. С пеной у рта, разбитыми в кровь костяшками пальцев, с темными кругами под широко распахнутыми от ужаса глазами. Видит Бог, вход в рай сопровождается ужасными видениями. Ничего в мире не сходит никому с рук.
Его тело так и не было похоронено. Он сгнил в грязной кенигсбергской канаве, такой же замызганной и испорченной, как и он сам. Он преступил черту и преступил осознанно. За все нужно платить. Его проступок не простит даже Господь.
Поэтому он обречен ходить здесь, в поисках призраков прошлого, ускользающих от него уже почти что двести лет.
Цель: отомстить Фогелю, который по сей день живет и радуется жизни.
Дополнительные детали
❉ Жутко боится насекомых.
❉ С тех как в райские кущи путь ему заказан, он предпочитает объедаться сладким (на самом деле он жестоко переедает, впрочем его это не слишком волнует). Однако избавляться от навязчивых желаний пойти в рай снова ему пришлось долго. Очиститься достаточно, чтобы войти в настоящий рай, а не в безвкусную имитацию, ему удалось только спустя шестьдесят лет после смерти.
❉ В совершенстве знает разве что лишь немецкий, но неплохо говорит на латыни. На других языках, которые он изучал за свою долгую жизнь, говорит с жутчайшим акцентом.
❉ Прототипы: Джон Уорд ("Faith: the unholy trinity"), частично (!) Эжени ("La philosophie dans le boudoir", хотя Жюстина из "Justine ou les Malheurs de la vertu" подходит ему больше), частично (!) Альфонсина Плессис (La storia vera della signora dalle camelie), аббат дю Кольмьер (Quills).
❉ Арка князя Фогеля фактически полностью основана на истории одного из персонажей-грехов во вселенной "Хроников Эвиллиоса" [ ヴェノマニア公の狂気 | Madness of Duke Venomania]. К тому же напоминает сюжет книги "120 дней Содома".
❉ На самом деле, когда я сказала о том, что его гигиена страдает, я не имела в виду, что он ужасно грязен. В прошлом это было так, к сожалению, но в его защиту могу сказать, что в те времена все такими были. Ныне же он скорее неряшлив, нежели вызывающий брезгливость.
❉ "Вход в рай" (с современной точки зрения) трудно назвать лекарством. Но раньше люди искренне полагали, что его можно считать методом лечения нервных расстройств.
❉ Ассоциации^^
Ребекка несколько наигранно вздëрнула бровь. Предложение Исаака не так уж её удивило, хотя, разумеется, было довольно неожиданным. Затем девушка усмехнулась каким-то своим мыслям и склонила голову на бок, изучающе глядя на мужчину словно тот был диковинным экспонатом в музее.
Заманчивая идея, безусловно. Да только что она может рассказать об истории с мужем? Говоря о том, что потеряла дорогого человека в своей жизни, рыжеволосая имела ввиду отнюдь не его, но собеседник этого не понял или не расслышал, и спрашивал теперь именно о её покойном супруге. Ламонт не прочь поговорить на эту тему, вот только с ответом на вопрос возникают сложности. Не скажешь же напрямую "я убийца". Она хоть и мëртвая, но сидеть за решёткой - сомнительное развлечение, к тому же, препятствующее выполнению цели.
Ребекка мельком осмотрелась вокруг. Рядом никого не оказалась, никто не мог бы подслушать их разговор. Интересно, поверит ли Исаак, если она скажет ему правду? И что он ответит на это? Доказательств столь давнего преступления нет, вряд ли ему поверят на слово, а сама Ламонт будет всё отрицать. И всё же открывать такие секреты весьма рискованно, а усложнять себе жизнь так не хочется.
- Хм, Вы несколько неверно меня поняли. Я сожалению о смерти другого человека, хотя и в судьбе мужа я в некоторой степени виновна. Не уверена, что Вы захотите услышать подробности обеих историй, даже если любите трагедии. Однако, я готова кое-что Вам рассказать... Да боюсь, здесь не самое подходящее место для подобных разговоров. - уголки губ девушки медленно поползли вверх, в глазах заблестел азарт. Очевидно, Ребекка готова рискнуть, от чего-то будучи уверенной в положительном исходе дела.
//бракованная душа
//надеюсь, доля логики во всём этом есть и я не перепутала факты и имена. молюсь, чтобы все картинки отображались
Имя, фамилия: Габриэль Висконти, но скорее всего перед вами предстанет Элла Гриффин
Дата рождения: 07.04.1896
Возраст: на момент смерти - он не прожил свой век - ему было 30. Считаю нужным уточнить и дату смерти: 23.09.1926. Сейчас же (в 1960) ему 20
Национальность: в нём течёт кровь итальянца, но он вынужденно это скрывает, прикрываясь тем, что он свободная гражданка США, которая имеет корни в Польше.
Внешность:
к сожалению, его образ в виде женщины отсутсвует, и мы можешь лишь представлять, как человек подобного телосложения прикидывается старой девой.
Характер:
“Оставь пистолет. Захвати пирожные.”(фильм “Крёстный отец”)
Вы спускаетесь в один подпольный бар, в котором не утихает игра, где мужчины обнимают за талию девушек, при виде которых днём стыдливо опустят глаза и покрепче возмутится за руки жён; есть здесь и неугомонные спорщики у барной стойки, за которой стоит средних лет мужчина с ухоженными усами и вытирает стаканы, изредка приподнимая взгляд над дужкой очков, чтобы проконтролировать ситуацию. Заместо музыки здесь разговоры и шепотки, заместо еды здесь страсть. Кто же правит этим местом?
Несомненно ваше внимание привлечёт мужчина, который держится отстранённо от происходящего, хотя изредка и подходит к игральному столу, неосознанно вынуждая всех людей завороженно обратить на него взгляды, словно он сладко пахнет мёдом, привлекая к себе жертв, и одурманивает всех. Кто-то ждёт его одобрительного взгляда, но, поверьте, на ожидание уйдёт не один день или месяц.
Вы даже можете сесть возле него — он не против компании, хотя самостоятельно изредка ищет — только если в присутствии какого-то определённого человека нет выгоды. Будет обходителен и галантен с вами, улыбка будет освящать его доброе лицо, и вы непременно отметите искренность, которая зажигает огонёк в его глазах, его живую мимику, которой он будет проявлять участие в ваших рассказах. Вежливость, должное уважение собеседника, непринуждённые флирт — поверьте, повода для него может и не быть, тем более позже от какой-нибудь ночной бабочки вы узнаете, что этот господин просто играет разные роли и не стоит верить его словам — они были сказаны обдуманно, а не от переизбытка чувств.
Да, вы узнаете, что он не идеален и знакомство с вами — это желание найти вас выгодным или же возможность скоротать время. Никогда и ничего итальянец не будет делать без желания выиграть что-то для себя или своей семьи. Спокойно заключает пари, и, на удивление, всегда остаётся с выигрышем, о чём, к слову, не будет хвастаться на каждом шагу, даже скажу больше: он не будет принижать проигравшего, с долей понимания отнесётся к его положению, может подтрунит над отсутствуем Фортуны в его жизни, но на этом всё. Он не склонен добиваться одобрения в глазах людей и показывать своё превосходство каждому смертному, поэтому о его успехах вы узнаете только через кого-то, кому он доверяет, но при всём при этом он горделив и самовлюблён — лучше избегать комментариев о его положении, внешности или же о чём-то ином.
Не советую, правда, спорить с ним после того, как вы остались ни с чем, или же предпринимать попытки разжечь между вами конфликт: Габриэль при всём своём обаянии крайне раздражителен, крайне эмоционален и злопамятен, поэтому ваша ссора очень легко может перерасти в нечто серьёзное и в дело пойдёт не дипломатия, а сила — он придерживается мнения, что человек, который лезет на рожон, не понимает ничего, кроме силы и власти. Впрочем, если же вы решите показать своё превосходство над ними или кем-либо другим, то будьте готовы к резкому и очень твёрдому приземлению обратно в наш мир. Рядом с ним лучше обдумывать каждое слово и действие, если, конечно, вам важно приятное существование в этом мире ближайшие часы, иногда же парень молча наблюдает за вами, может даже показаться, что он в расположении духа и не собирается вам отвечать — на деле же собирается выждать какое-то время.
Изредка вы сможете сказать, что итальянец импульсивен, и будете правы. По этой простой причине он нуждается в ком-то, кто сможет на время переключить его фокус внимания на себя, предложить что-то альтернативное — для успокоения ему нужно достаточно много времени, он легко становится одержимым какой-то идеей и мыслью.
Габриэль принципиально достигает всех поставленных целей, заранее продумывая всё наперёд, и не терпит, когда кто-то перекрывает ему дорогу — ожидайте, что вас в скором времени или пододвинут, или спихнут — это зависит от его мнения о вас. Он не будет стрематься никаких методов, как, собственно, и никакой работы — в этом кроется один секрет и урок, который был услышан им от бизнесменов.
Не смотря на то, что он дурман, да ещё и ядовитый, Габриэль признательный и благодарный человек, который никогда не забывает о людях, которые когда-то ему помогли, даже если это было что-то незначительное. Его сердце способно и на жалость, и на любовь, и на другие чувства, просто ему не свойственно об этом говорить и его истинное отношение к вам можно понять только по действиям, по мимолётным взглядам, как бы невзначай. Смею сказать, что он порой стыдиться своей сердечной мягкости и некоторой ранимости — это и есть причина его крайней гневливости. Открою маленькую тайну, но он, не смотря на всё сказаное ранее, находится в поиске любви, кажется, это дарит ему ощущение спокойствия и стабильности.
Висконти — это человек, который быстро привыкает к обстоятельствам и окружающим его людям, поэтому уход кого-то он переносит тяжело. Вы даже можете застать его, когда он впадает в апатию, но обычно преступник старается скрываться в это время, подпуская к себе кого-то одного. Ему не легче переносить трудные моменты в одиночку — Габриэль боится показывать себя уязвимым, ведь вы легко можете этим воспользоваться и нанести какой-то удар.
Не склонный судить людей по одной встрече, формирует мнение о них достаточно скрупулёзно, используя наблюдательность и умение подмечать детали. Итальянец, если он не видит в этом какой-то вред, спокойно спустя какое-то время выскажет вам в лицо всё, может в мягкой форме, может в грубой — это сложно предугадать, в этом аспекте он непредсказуем.
Биография:
“И боль, и страх проходят, неизменна только смерть.” (“Крёстный отец” Марио Пьюзо)
Сиди мы с вами на собрании миссии, где каждый участник покорно поднимается на ноги, чтобы перед лицом Господа и остальных грешников, чьи сердца гораздо тяжелее пера, покаяться в своих грехах, сминая поля шляпы, или же в тихом баре, где нет ничего крепче, чем чёрный английский чай, который, конечно, оставит послевкусие на языке, о чём вы непременно решите мельком упомянуть и упрекнуть или похвалить, вам бы всё равно не довелось бы услышать мою настоящую историю, ведь в её тёмных углах кроются порой неприятные тайны, о которых я не прочь и сам забыть, иногда память даже помогает мне с этим.
За одним столом, играя в очередной раз в покер, собирались четыре давних друга, что помнили, как воровали, дрались и спорили на улочках итальянского квартала в одном штате США, как планировали совместно построить империю — план не реализовался: один был чахлый и каждый день восклицал: «Последние дни вы меня видите»; второй и третий разругались между собой, но укрепили свои семьи, дали им право существования, заключили договор о мире; четвёртый был той связующей нитью, тем самым секундантом — не смотря на герцогскую фамилию Висконти, Данте был обычным юристом, который любезно помогал всем — то был мой покойный отец, с которым мне не посчастливилось познать все тонкости жизни.
Брак с Витторией был заключён по любви — не такая уж и редкость в Италии, как мне кажется —главное, чтобы невеста нравилась будущей свекрови. Маленькая квартирка переросла в небольшой, но уютный дом, в котором не утихали детские разговоры. Нас было трое: старший — Винченцо, средний — я, а доля младшей выпала Сюзанне.
Не посчастливилось моему отцу увидеть, как клан третьего в одночасье прекратил своё существование — он вступил в конкуренцию с людьми, чьё влияние было по величине больше его. Не повезло ему и украсть деньги у уважаемого Дона, которые позже доверили Данте на сохранение, тем самым подписывая смертный приговор ему и его семье.
Они пришли ночью, когда мама ласково напоминала нам о часах и времени, которое указывали их стрелки. Первым закрыл глаза брат — предупреждение, хотя наши судьбы были предрешены ещё до того, как преступники переступили порог. Пока крики и угрозы заполняли гостиную, Виттория спрятала меня с Сюзанной в шкафу, заклиная нас молчать. Вторым стал отец, после того как он отдал деньги. Мама заняла любимое число Бога — она кинулась на мольбы мужа и не сдержала крика ужаса, на который выбежала испуганная сестра, желая разделить горе своего родителя… Четыре ещё тёплых тела, хотя все знали, что в доме проживает пять человек. Решимости мне было не занимать: осознавая, что меня могут рассекретить в минуту другую и выждав удачный момент, я вырвался из укрытия, прямиков в окружающий нас лес, на что, конечно, последовала реакция. Мадонна мне тогда улыбалась: на дело был взят паренёк постарше меня, на тот момент мне было десять, и именно ему доверили довести дело до конца — навести дуло на мою спину и нажать на курок, но его рука дрогнула, виной тому были то ли нахлынувшее чувство жалости, то ли страх сковал его — я мог лишь подводить итоги: я остался круглой сиротой без образования, без жилья и без работы, к тому же меня могли искать, а, главное, у меня появилась цель, пусть и не благородная, — месть.
Дон Фазетти — второй друг — принял меня в свою семью, конечно, дал свою фамилию и обьявил сыном со стороны, о котором он бы и не знал, если бы не смерть матери бедняги от туберкулёза. Поистине мне оказывали поддержку и помощь настолько искренне, что к шестнадцати воспоминания о семье Висконти небрежно стёрлись острым кончиком ножа, чтобы поверх записать другие. Я был близок с его сыновьями, рождёнными в браке с американкой: Джонни и Майкл — деловые рыжие ребята, которые негласно конкурировали между собой — кто-то из них станет Доном, а кто-то уедет в другой штат, чтобы контролировать бизнес там. Перо моей судьбы было в руках папы Стефано: он решил, кем я стану, куда поеду учиться, какими будут мои интересы, моё хобби — всё, чтобы однажды я стал честным консильери. Позже я был уверен и в том, что моя свадьба была запланирована, когда я весь грязный и в порванной одежде явился с просьбой о помощи. От меня требовали лишь беспрекословного повиновения и разрешали думать лишь в данных мне рамках.
Мне сложно отрицать преданность и признательность к отцу Стефано: я кушал с его семьёй за одним столом, внимал его поучительные речи, чувствовал, как он одобряющие похлопывает меня по плечу и неизмеримо гордился собой, когда он ставил меня в пример своим сыновьям; он одевал и обувал меня, брал с собой в контору и не злился, когда я подсматривал за его встречами или подслушивал, как он принимает какие-то решения, через маленькую щель в стене. Его жена Аннет знала, каким было начало моей жизни, но не проявляла той женской жалости, которая считается оскорбительной, но всё же её сердце было удивительно велико и она принимала меня, как своего сына, но не рушила тот дивный образ мамы Виттории: обращалась с ним очень любезно, словно они были сёстры.
После вступления Америки в первую мировую, Дон Фазетти отправил меня в армию, чему позже я был благодарен. Его дети не встали со мной плечом к плечу: отец уже стал отходить от дел, продуманно перекладывать свои обязанности на плечи подготовленных парней. Поэтому особую школу жизни я прошёл в одиночку. Мне посчастливилось воевать на Итальянском фронте, хотя это и вызывало во мне противоречивые чувства: я поднимал оружие на тех, в ком течёт та же кровь, что и во мне. После тех месяцев я навсегда сохранил в памяти редкие прекрасные пейзажи, пообещал, что непременно вернусь, как будет покончено с вендеттой.
По возвращении домой и стоя на пороге ещё в военной форме, меня поспешили познакомить с гостями и их дочерью — Виолеттой Гвиччардини — из-под покорно опущенных ресниц которой скатывались тихие слезинки, но сжатый кулачок с платком спешно смахивал их под осуждающими взглядами родителей с обоих сторон.
Конечно, полагать, что брак был заключён из желания сделать меня счастливым, будет наивно. Наш союз был выгоден, но мне не хотелось особо вдаваться в эти мерзкие подробности и размышления, которые непременно печалили кроткую жену.
Теперь я стоял рядом с Джонни — нынешним Доном Фазетти, возвращался в квартиру, где меня ожидала жена с готовым ужином. Я по сей день благодарен ей: она так и не сказала причину своих слёз, но стала прилежной хозяйкой и верной женой, которая за считанные месяцы научилась понимать меня по одному лишь взгляду. Я сказал в начале, что браков без любви не бывает и не отказываюсь от своих слов, лишь с одной оговоркой: к Виолетте я испытывал влечение, но оно скорее было дружеское и со временем я к ней привык и привязался, должно быть.
Был 1921 — сухой закон и идея подпольного бизнеса. Конкуренция витала в воздухе, поэтому я редко приходил к жене, часто разъезжал в поисках поставщиков или же мест, где можно было бы основать цех по производству запрещённого напитка, поэтому при первой же выпавшей мне возможности — то был день рождения сына Джонни — с женой и дочкой отправился на тихое летнее празднество. Это было днём и в саду были лишь члены семьи и приближённые. Было принято решение не задерживаться до вечера, но Бог счёл нужным изменить наши планы: пришла телеграмма странного содержания от Майкла из соседнего штата, и я остался с названным братом. Свою машину я оставил у дома — вечера были тёплые и мы с Виолеттой раздумывали прогуляться после, поэтому Джонни одолжил ей свою. Я помню, как жена садилась за руль, как целовала меня в щёку и взывала к Мадонне, чтобы она помогла нам. Махнув им рукой, отошёл к лестнице и прихожей с колоннами, когда прозвучал хлопок и в следующую минуту машину объяло пламя.
Данный ход — это конец перемирию с кланом американцев, которые настойчиво продвигали мысль, что это их земля и только их товар имеет право занимать потайные прилавки. Да, Джонни клялся мне, что они не оставят это без ответа, пытаясь остановить меня от реализации новой цели: лично заложить бомбы под их контору, чтобы они все в одночасье отправились передавать привет своим родным.
Это был сложный период в моей жизни, отягощала и мысль, что на самом деле было три смерти — жена была беременна. Никакая идея и никакой путный совет не могли вытеснить последние секунды, которые отпечатались в моих зрачках, и я смутно видел, как синхронно в нескольких местах в северной части города происходят взрывы, как после меня хлопают по плечу. Меня поражала мысль, что Бог забирает моих детей и мою семью, словно род Висконти обязан закончится на мне, словно семь веков назад мы запятнали нашу фамилию.
Чтобы развеется, я вызвался съездить к Майклу, от которого с того дня, как пришла странная телеграмма, не было вестей. Мы думали, что, если их решили убрать, то оставили бы одного, который передаст главе клана, кто это был и за что это, но никто не приезжал к нам — может просто не успел? Этот город был значительно меньше и тише, казалось, прохожий в лицо знает каждого и сколько у него детей, чем он завтракал и какая у него зарплата.
Итальянцы известны тем, что никогда не пренебрегают приёмами пищи, с чем я безусловно согласен, поэтому по прибытии отправился в кафе на окраине — чаще всего именно здесь скапливаются сплетни и новости, которые официальными станут лишь через день, но в этот раз я прогадал и зашёл совершенно в пустое заведение, стены которого кричали — удивительный эффект скрытой двери, обнаружить которую не составило труда, а там — маленький мир запретного, разврата и опасности, где возле барной стойки бушевал мужчина, которого не способны были утихомирить настойчивые удары бармена и некоторых гостей. Любопытство — это то, что всегда нужно удовлетворять, и каково было моё удивление, когда я разгадал в обросшем мужчине Майкла, нос которого был красный, как закатное солнце.
Объяснив, что я родственник, и подхватив названого брата, я отправился в специально отведённых комнату для подобных случаев. Он смеялся и плакал одновременно, задавал вопросы и сам же отвечал на них, меня же он будто не слышал и различал лишь лицо, по которому раздражающе похлопывал, словно пытался разбудить. Во всём этом бреду я разобрал следующее: их и впрямь постигла та же участь, что и клан американцев в нашем городе, и по счастливой случайности в тот момент Майкл был с любовницей за городом. Что случилось с выжившим, который должен был донести до нас послание — остаётся лишь гадать. Неожиданный рыдания сотрясли его плечи и он, кинулся ко мне на шею и стал молить меня, чтобы я простил его семью и дал им вернуть благосклонность Мадонны. Удивление и искреннее непонимание, и мои плечи тоже затряслись, только он тихого смеха, пока мне настойчиво не прикрыли рот и не стали шептать, что отец всегда больше доверял Джонни и даже тогда взял с собой именно его: мою семью убрал клан семьи Фазетти и тем пареньком, который не попал в меня, был нынешний дон.
Майкл не сопротивлялся и встретил смерть достойно — насколько это позволяло его состояние. Но оставшемуся сыну Стефано я, конечно, не сказал об этом, сухо констатировал факты, неожиданно осознав, что слово «семья» потеряло для меня какую-либо весомость. Мне было известно, где Джонни сделал общак — я был тем самым человеком, который имел к нему прямой доступ. Я не скрывался и не врал, просто пришёл поздно вечером, открыл всё своими ключами и набил чемодан пачками денег, оставляя сейф абсолютно пустым — это не считая некоторых личных документов. Невозмутимо вышел и сел на поезд, билет на который купил ранее. План был прост: петлять какое-то время по стране, чтобы позже спокойно отправиться в Италию.
Почему не реализовал вендетту — этот вопрос желал получить ответ. Да, они врали, бессовестно смотрели мне в глаза, но они пустили меня на порог своего дома, хотя, возможно, всего пару минут назад сами зашли в него после удачного завершения дела; они воспитали, вложили в меня знания. Я был им признателен и слепо любил их. Они были моей семьёй.
Потребовалось два дня, чтобы Джонни осознал, что произошло и отправил на мои поиски людей. Три месяца канули в прошлое, а в сейф так и не вернулись деньги, но они были нужны: долги, налоги, взятки — всё это находилось в подвешенном состоянии. Даже завод остановился — ему не на что было закупать ресурсы.
Следующим на мои поиски был отправлен киллер — я предпочту умолчать, как именно оставался в курсе происходящего. Унизительный новый план, в котором я становлюсь женщиной, на придумывание истории которой потратил пару дней, был реализован в Нью-Йорке. Перед следующей жизнью я буду молить всех святых, чтобы мою душу вновь одели в мужчину.
В 1925 в новом образе я отправился в Бразилию, по пути получил информацию, что мой преследователь умер от какого-то заболевания, находясь в пути. Я пережил его всего на год: в очередной поездке мне не посчастливилось стать жертвой карманников на одной остановке, которые неожиданно получили отпор от женщины. Меня вырубили, хотели было надругаться, но парик мой сполз, а под одеждой скрывалось не то, что они ожидали. Я умер из-за испуга этих преступников, которые скинули моё тело в кювет, когда поезд тронулся.
——
На землю Габриэль неожиданно вернулся в свои девятнадцать — его любимый возраст. Немного не понимающе он оглядывал себя, пока его душа задавалась вопросом: «Какую ошибку я сделал в молитве, что меня не просто отправили в тело мужчины, а отправили в тело Габриэля подростка, да ещё и одетого в женщину с чемоданом денег?»
Почему связаны с умершим: видите ли, умерший был киллером, сколько себя помнит, и когда он безрезультатно ездил за Висконти из города в город, бедняга, страдающий из-за почек, «пообещал долго жить» и не выполнил своё задание.
Дополнительные детали:
—Габриэль от природы имеет тихий голос, если он начнёт говорить громко, то его связки устанут и он неожиданно замолчит через десять минут, поэтому, когда он раздражен или в гневе, то практически шепчет угрозы и проклятья;
—Хоть все воспоминания и стёрлись в памяти, парень всё равно боится поездов и в них всегда старается либо сидеть абсолютно один, либо с одним попутчиком;
—Неизменными атрибутами Эллы являются веера и шляпки. В образе женщины Габриэль следит за модой, если же он уличит момент и вновь станет собой, то скорее всего не изменит стилю начала двадцатого века в Америке, всегда надевая часы.
Цитата: харон от 30.07.2023, 16:59//бракованная душа
//надеюсь, доля логики во всём этом есть и я не перепутала факты и имена. молюсь, чтобы все картинки отображались
Дата рождения: 07.04.1896
Возраст: на момент смерти - он не прожил свой век - ему было 30. Считаю нужным уточнить и дату смерти: 23.09.1926. Сейчас же (в 1960) ему 20
Национальность: в нём течёт кровь итальянца, но он вынужденно это скрывает, прикрываясь тем, что он свободная гражданка США, которая имеет корни в Польше.
Внешность:
дополнительно
Характер:
“Оставь пистолет. Захвати пирожные.”(фильм “Крёстный отец”)
Вы спускаетесь в один подпольный бар, в котором не утихает игра, где мужчины обнимают за талию девушек, при виде которых днём стыдливо опустят глаза и покрепче возмутится за руки жён; есть здесь и неугомонные спорщики у барной стойки, за которой стоит средних лет мужчина с ухоженными усами и вытирает стаканы, изредка приподнимая взгляд над дужкой очков, чтобы проконтролировать ситуацию. Заместо музыки здесь разговоры и шепотки, заместо еды здесь страсть. Кто же правит этим местом?
Несомненно ваше внимание привлечёт мужчина, который держится отстранённо от происходящего, хотя изредка и подходит к игральному столу, неосознанно вынуждая всех людей завороженно обратить на него взгляды, словно он сладко пахнет мёдом, привлекая к себе жертв, и одурманивает всех. Кто-то ждёт его одобрительного взгляда, но, поверьте, на ожидание уйдёт не один день или месяц.
Вы даже можете сесть возле него — он не против компании, хотя самостоятельно изредка ищет — только если в присутствии какого-то определённого человека нет выгоды. Будет обходителен и галантен с вами, улыбка будет освящать его доброе лицо, и вы непременно отметите искренность, которая зажигает огонёк в его глазах, его живую мимику, которой он будет проявлять участие в ваших рассказах. Вежливость, должное уважение собеседника, непринуждённые флирт — поверьте, повода для него может и не быть, тем более позже от какой-нибудь ночной бабочки вы узнаете, что этот господин просто играет разные роли и не стоит верить его словам — они были сказаны обдуманно, а не от переизбытка чувств.
Да, вы узнаете, что он не идеален и знакомство с вами — это желание найти вас выгодным или же возможность скоротать время. Никогда и ничего итальянец не будет делать без желания выиграть что-то для себя или своей семьи. Спокойно заключает пари, и, на удивление, всегда остаётся с выигрышем, о чём, к слову, не будет хвастаться на каждом шагу, даже скажу больше: он не будет принижать проигравшего, с долей понимания отнесётся к его положению, может подтрунит над отсутствуем Фортуны в его жизни, но на этом всё. Он не склонен добиваться одобрения в глазах людей и показывать своё превосходство каждому смертному, поэтому о его успехах вы узнаете только через кого-то, кому он доверяет, но при всём при этом он горделив и самовлюблён — лучше избегать комментариев о его положении, внешности или же о чём-то ином.
Не советую, правда, спорить с ним после того, как вы остались ни с чем, или же предпринимать попытки разжечь между вами конфликт: Габриэль при всём своём обаянии крайне раздражителен, крайне эмоционален и злопамятен, поэтому ваша ссора очень легко может перерасти в нечто серьёзное и в дело пойдёт не дипломатия, а сила — он придерживается мнения, что человек, который лезет на рожон, не понимает ничего, кроме силы и власти. Впрочем, если же вы решите показать своё превосходство над ними или кем-либо другим, то будьте готовы к резкому и очень твёрдому приземлению обратно в наш мир. Рядом с ним лучше обдумывать каждое слово и действие, если, конечно, вам важно приятное существование в этом мире ближайшие часы, иногда же парень молча наблюдает за вами, может даже показаться, что он в расположении духа и не собирается вам отвечать — на деле же собирается выждать какое-то время.
Изредка вы сможете сказать, что итальянец импульсивен, и будете правы. По этой простой причине он нуждается в ком-то, кто сможет на время переключить его фокус внимания на себя, предложить что-то альтернативное — для успокоения ему нужно достаточно много времени, он легко становится одержимым какой-то идеей и мыслью.
Габриэль принципиально достигает всех поставленных целей, заранее продумывая всё наперёд, и не терпит, когда кто-то перекрывает ему дорогу — ожидайте, что вас в скором времени или пододвинут, или спихнут — это зависит от его мнения о вас. Он не будет стрематься никаких методов, как, собственно, и никакой работы — в этом кроется один секрет и урок, который был услышан им от бизнесменов.
Не смотря на то, что он дурман, да ещё и ядовитый, Габриэль признательный и благодарный человек, который никогда не забывает о людях, которые когда-то ему помогли, даже если это было что-то незначительное. Его сердце способно и на жалость, и на любовь, и на другие чувства, просто ему не свойственно об этом говорить и его истинное отношение к вам можно понять только по действиям, по мимолётным взглядам, как бы невзначай. Смею сказать, что он порой стыдиться своей сердечной мягкости и некоторой ранимости — это и есть причина его крайней гневливости. Открою маленькую тайну, но он, не смотря на всё сказаное ранее, находится в поиске любви, кажется, это дарит ему ощущение спокойствия и стабильности.
Висконти — это человек, который быстро привыкает к обстоятельствам и окружающим его людям, поэтому уход кого-то он переносит тяжело. Вы даже можете застать его, когда он впадает в апатию, но обычно преступник старается скрываться в это время, подпуская к себе кого-то одного. Ему не легче переносить трудные моменты в одиночку — Габриэль боится показывать себя уязвимым, ведь вы легко можете этим воспользоваться и нанести какой-то удар.
Не склонный судить людей по одной встрече, формирует мнение о них достаточно скрупулёзно, используя наблюдательность и умение подмечать детали. Итальянец, если он не видит в этом какой-то вред, спокойно спустя какое-то время выскажет вам в лицо всё, может в мягкой форме, может в грубой — это сложно предугадать, в этом аспекте он непредсказуем.
Биография:
“И боль, и страх проходят, неизменна только смерть.” (“Крёстный отец” Марио Пьюзо)
Сиди мы с вами на собрании миссии, где каждый участник покорно поднимается на ноги, чтобы перед лицом Господа и остальных грешников, чьи сердца гораздо тяжелее пера, покаяться в своих грехах, сминая поля шляпы, или же в тихом баре, где нет ничего крепче, чем чёрный английский чай, который, конечно, оставит послевкусие на языке, о чём вы непременно решите мельком упомянуть и упрекнуть или похвалить, вам бы всё равно не довелось бы услышать мою настоящую историю, ведь в её тёмных углах кроются порой неприятные тайны, о которых я не прочь и сам забыть, иногда память даже помогает мне с этим.
За одним столом, играя в очередной раз в покер, собирались четыре давних друга, что помнили, как воровали, дрались и спорили на улочках итальянского квартала в одном штате США, как планировали совместно построить империю — план не реализовался: один был чахлый и каждый день восклицал: «Последние дни вы меня видите»; второй и третий разругались между собой, но укрепили свои семьи, дали им право существования, заключили договор о мире; четвёртый был той связующей нитью, тем самым секундантом — не смотря на герцогскую фамилию Висконти, Данте был обычным юристом, который любезно помогал всем — то был мой покойный отец, с которым мне не посчастливилось познать все тонкости жизни.
Брак с Витторией был заключён по любви — не такая уж и редкость в Италии, как мне кажется —главное, чтобы невеста нравилась будущей свекрови. Маленькая квартирка переросла в небольшой, но уютный дом, в котором не утихали детские разговоры. Нас было трое: старший — Винченцо, средний — я, а доля младшей выпала Сюзанне.
Не посчастливилось моему отцу увидеть, как клан третьего в одночасье прекратил своё существование — он вступил в конкуренцию с людьми, чьё влияние было по величине больше его. Не повезло ему и украсть деньги у уважаемого Дона, которые позже доверили Данте на сохранение, тем самым подписывая смертный приговор ему и его семье.
Они пришли ночью, когда мама ласково напоминала нам о часах и времени, которое указывали их стрелки. Первым закрыл глаза брат — предупреждение, хотя наши судьбы были предрешены ещё до того, как преступники переступили порог. Пока крики и угрозы заполняли гостиную, Виттория спрятала меня с Сюзанной в шкафу, заклиная нас молчать. Вторым стал отец, после того как он отдал деньги. Мама заняла любимое число Бога — она кинулась на мольбы мужа и не сдержала крика ужаса, на который выбежала испуганная сестра, желая разделить горе своего родителя… Четыре ещё тёплых тела, хотя все знали, что в доме проживает пять человек. Решимости мне было не занимать: осознавая, что меня могут рассекретить в минуту другую и выждав удачный момент, я вырвался из укрытия, прямиков в окружающий нас лес, на что, конечно, последовала реакция. Мадонна мне тогда улыбалась: на дело был взят паренёк постарше меня, на тот момент мне было десять, и именно ему доверили довести дело до конца — навести дуло на мою спину и нажать на курок, но его рука дрогнула, виной тому были то ли нахлынувшее чувство жалости, то ли страх сковал его — я мог лишь подводить итоги: я остался круглой сиротой без образования, без жилья и без работы, к тому же меня могли искать, а, главное, у меня появилась цель, пусть и не благородная, — месть.
Дон Фазетти — второй друг — принял меня в свою семью, конечно, дал свою фамилию и обьявил сыном со стороны, о котором он бы и не знал, если бы не смерть матери бедняги от туберкулёза. Поистине мне оказывали поддержку и помощь настолько искренне, что к шестнадцати воспоминания о семье Висконти небрежно стёрлись острым кончиком ножа, чтобы поверх записать другие. Я был близок с его сыновьями, рождёнными в браке с американкой: Джонни и Майкл — деловые рыжие ребята, которые негласно конкурировали между собой — кто-то из них станет Доном, а кто-то уедет в другой штат, чтобы контролировать бизнес там. Перо моей судьбы было в руках папы Стефано: он решил, кем я стану, куда поеду учиться, какими будут мои интересы, моё хобби — всё, чтобы однажды я стал честным консильери. Позже я был уверен и в том, что моя свадьба была запланирована, когда я весь грязный и в порванной одежде явился с просьбой о помощи. От меня требовали лишь беспрекословного повиновения и разрешали думать лишь в данных мне рамках.
Мне сложно отрицать преданность и признательность к отцу Стефано: я кушал с его семьёй за одним столом, внимал его поучительные речи, чувствовал, как он одобряющие похлопывает меня по плечу и неизмеримо гордился собой, когда он ставил меня в пример своим сыновьям; он одевал и обувал меня, брал с собой в контору и не злился, когда я подсматривал за его встречами или подслушивал, как он принимает какие-то решения, через маленькую щель в стене. Его жена Аннет знала, каким было начало моей жизни, но не проявляла той женской жалости, которая считается оскорбительной, но всё же её сердце было удивительно велико и она принимала меня, как своего сына, но не рушила тот дивный образ мамы Виттории: обращалась с ним очень любезно, словно они были сёстры.
После вступления Америки в первую мировую, Дон Фазетти отправил меня в армию, чему позже я был благодарен. Его дети не встали со мной плечом к плечу: отец уже стал отходить от дел, продуманно перекладывать свои обязанности на плечи подготовленных парней. Поэтому особую школу жизни я прошёл в одиночку. Мне посчастливилось воевать на Итальянском фронте, хотя это и вызывало во мне противоречивые чувства: я поднимал оружие на тех, в ком течёт та же кровь, что и во мне. После тех месяцев я навсегда сохранил в памяти редкие прекрасные пейзажи, пообещал, что непременно вернусь, как будет покончено с вендеттой.
По возвращении домой и стоя на пороге ещё в военной форме, меня поспешили познакомить с гостями и их дочерью — Виолеттой Гвиччардини — из-под покорно опущенных ресниц которой скатывались тихие слезинки, но сжатый кулачок с платком спешно смахивал их под осуждающими взглядами родителей с обоих сторон.
Конечно, полагать, что брак был заключён из желания сделать меня счастливым, будет наивно. Наш союз был выгоден, но мне не хотелось особо вдаваться в эти мерзкие подробности и размышления, которые непременно печалили кроткую жену.
Теперь я стоял рядом с Джонни — нынешним Доном Фазетти, возвращался в квартиру, где меня ожидала жена с готовым ужином. Я по сей день благодарен ей: она так и не сказала причину своих слёз, но стала прилежной хозяйкой и верной женой, которая за считанные месяцы научилась понимать меня по одному лишь взгляду. Я сказал в начале, что браков без любви не бывает и не отказываюсь от своих слов, лишь с одной оговоркой: к Виолетте я испытывал влечение, но оно скорее было дружеское и со временем я к ней привык и привязался, должно быть.
Был 1921 — сухой закон и идея подпольного бизнеса. Конкуренция витала в воздухе, поэтому я редко приходил к жене, часто разъезжал в поисках поставщиков или же мест, где можно было бы основать цех по производству запрещённого напитка, поэтому при первой же выпавшей мне возможности — то был день рождения сына Джонни — с женой и дочкой отправился на тихое летнее празднество. Это было днём и в саду были лишь члены семьи и приближённые. Было принято решение не задерживаться до вечера, но Бог счёл нужным изменить наши планы: пришла телеграмма странного содержания от Майкла из соседнего штата, и я остался с названным братом. Свою машину я оставил у дома — вечера были тёплые и мы с Виолеттой раздумывали прогуляться после, поэтому Джонни одолжил ей свою. Я помню, как жена садилась за руль, как целовала меня в щёку и взывала к Мадонне, чтобы она помогла нам. Махнув им рукой, отошёл к лестнице и прихожей с колоннами, когда прозвучал хлопок и в следующую минуту машину объяло пламя.
Данный ход — это конец перемирию с кланом американцев, которые настойчиво продвигали мысль, что это их земля и только их товар имеет право занимать потайные прилавки. Да, Джонни клялся мне, что они не оставят это без ответа, пытаясь остановить меня от реализации новой цели: лично заложить бомбы под их контору, чтобы они все в одночасье отправились передавать привет своим родным.
Это был сложный период в моей жизни, отягощала и мысль, что на самом деле было три смерти — жена была беременна. Никакая идея и никакой путный совет не могли вытеснить последние секунды, которые отпечатались в моих зрачках, и я смутно видел, как синхронно в нескольких местах в северной части города происходят взрывы, как после меня хлопают по плечу. Меня поражала мысль, что Бог забирает моих детей и мою семью, словно род Висконти обязан закончится на мне, словно семь веков назад мы запятнали нашу фамилию.
Чтобы развеется, я вызвался съездить к Майклу, от которого с того дня, как пришла странная телеграмма, не было вестей. Мы думали, что, если их решили убрать, то оставили бы одного, который передаст главе клана, кто это был и за что это, но никто не приезжал к нам — может просто не успел? Этот город был значительно меньше и тише, казалось, прохожий в лицо знает каждого и сколько у него детей, чем он завтракал и какая у него зарплата.
Итальянцы известны тем, что никогда не пренебрегают приёмами пищи, с чем я безусловно согласен, поэтому по прибытии отправился в кафе на окраине — чаще всего именно здесь скапливаются сплетни и новости, которые официальными станут лишь через день, но в этот раз я прогадал и зашёл совершенно в пустое заведение, стены которого кричали — удивительный эффект скрытой двери, обнаружить которую не составило труда, а там — маленький мир запретного, разврата и опасности, где возле барной стойки бушевал мужчина, которого не способны были утихомирить настойчивые удары бармена и некоторых гостей. Любопытство — это то, что всегда нужно удовлетворять, и каково было моё удивление, когда я разгадал в обросшем мужчине Майкла, нос которого был красный, как закатное солнце.
Объяснив, что я родственник, и подхватив названого брата, я отправился в специально отведённых комнату для подобных случаев. Он смеялся и плакал одновременно, задавал вопросы и сам же отвечал на них, меня же он будто не слышал и различал лишь лицо, по которому раздражающе похлопывал, словно пытался разбудить. Во всём этом бреду я разобрал следующее: их и впрямь постигла та же участь, что и клан американцев в нашем городе, и по счастливой случайности в тот момент Майкл был с любовницей за городом. Что случилось с выжившим, который должен был донести до нас послание — остаётся лишь гадать. Неожиданный рыдания сотрясли его плечи и он, кинулся ко мне на шею и стал молить меня, чтобы я простил его семью и дал им вернуть благосклонность Мадонны. Удивление и искреннее непонимание, и мои плечи тоже затряслись, только он тихого смеха, пока мне настойчиво не прикрыли рот и не стали шептать, что отец всегда больше доверял Джонни и даже тогда взял с собой именно его: мою семью убрал клан семьи Фазетти и тем пареньком, который не попал в меня, был нынешний дон.
Майкл не сопротивлялся и встретил смерть достойно — насколько это позволяло его состояние. Но оставшемуся сыну Стефано я, конечно, не сказал об этом, сухо констатировал факты, неожиданно осознав, что слово «семья» потеряло для меня какую-либо весомость. Мне было известно, где Джонни сделал общак — я был тем самым человеком, который имел к нему прямой доступ. Я не скрывался и не врал, просто пришёл поздно вечером, открыл всё своими ключами и набил чемодан пачками денег, оставляя сейф абсолютно пустым — это не считая некоторых личных документов. Невозмутимо вышел и сел на поезд, билет на который купил ранее. План был прост: петлять какое-то время по стране, чтобы позже спокойно отправиться в Италию.
Почему не реализовал вендетту — этот вопрос желал получить ответ. Да, они врали, бессовестно смотрели мне в глаза, но они пустили меня на порог своего дома, хотя, возможно, всего пару минут назад сами зашли в него после удачного завершения дела; они воспитали, вложили в меня знания. Я был им признателен и слепо любил их. Они были моей семьёй.
Потребовалось два дня, чтобы Джонни осознал, что произошло и отправил на мои поиски людей. Три месяца канули в прошлое, а в сейф так и не вернулись деньги, но они были нужны: долги, налоги, взятки — всё это находилось в подвешенном состоянии. Даже завод остановился — ему не на что было закупать ресурсы.
Следующим на мои поиски был отправлен киллер — я предпочту умолчать, как именно оставался в курсе происходящего. Унизительный новый план, в котором я становлюсь женщиной, на придумывание истории которой потратил пару дней, был реализован в Нью-Йорке. Перед следующей жизнью я буду молить всех святых, чтобы мою душу вновь одели в мужчину.
В 1925 в новом образе я отправился в Бразилию, по пути получил информацию, что мой преследователь умер от какого-то заболевания, находясь в пути. Я пережил его всего на год: в очередной поездке мне не посчастливилось стать жертвой карманников на одной остановке, которые неожиданно получили отпор от женщины. Меня вырубили, хотели было надругаться, но парик мой сполз, а под одеждой скрывалось не то, что они ожидали. Я умер из-за испуга этих преступников, которые скинули моё тело в кювет, когда поезд тронулся.
——
На землю Габриэль неожиданно вернулся в свои девятнадцать — его любимый возраст. Немного не понимающе он оглядывал себя, пока его душа задавалась вопросом: «Какую ошибку я сделал в молитве, что меня не просто отправили в тело мужчины, а отправили в тело Габриэля подростка, да ещё и одетого в женщину с чемоданом денег?»
Почему связаны с умершим: видите ли, умерший был киллером, сколько себя помнит, и когда он безрезультатно ездил за Висконти из города в город, бедняга, страдающий из-за почек, «пообещал долго жить» и не выполнил своё задание.
Дополнительные детали:
—Габриэль от природы имеет тихий голос, если он начнёт говорить громко, то его связки устанут и он неожиданно замолчит через десять минут, поэтому, когда он раздражен или в гневе, то практически шепчет угрозы и проклятья;
—Хоть все воспоминания и стёрлись в памяти, парень всё равно боится поездов и в них всегда старается либо сидеть абсолютно один, либо с одним попутчиком;
—Неизменными атрибутами Эллы являются веера и шляпки. В образе женщины Габриэль следит за модой, если же он уличит момент и вновь станет собой, то скорее всего не изменит стилю начала двадцатого века в Америке, всегда надевая часы.
принят ^^
//и снова простите(((
Ах, театр! Это слово шныряло в ее голове, мелькало в каждой клеточке тела, пронзало ее насквозь, прорезало своими толстыми корнями. Оно проросло в нем плотно и вальяжно, прекрасно зная — избавиться от него не так-то просто.
Ольга любила театр. Более, она жила им. А театр пропитал ее насквозь своим дурманящим ароматом изысканности. Она жила им, она от него зависела, а театр игрался с ней, как с ненужной ветошью. Она дышала духом сцены. Там же она и умерла.
Она помнила эти тяжелые бархатные занавески, алые, подобно крови, расшитые золотыми нитями и перевязанные тоненькими веровочками. Она помнила величественные своды зала, маленькие балкончики по стенкам и ряд мягких кресел. Обычно там было практически пусто, когда она танцевала для нулевой публики, чтобы отточить движения до желанного, но, увы, тяжело достижимого результата. Танцевала, а сама представляла, как ей аплодируют, как сыплются комплименты из чужих уст. Как ею восхищаются.
Она помнила скрипучие полы за кулисами, которые отдавали плесенью. Она помнила грязные зеркала, в мутных водах которого ее строгое, уставшее, измученное лицо казалось расплывающимся. Она помнила душистые ароматы костюмов — духи, краски и воск, смешанные с пылью. Она помнила звонкие голоса балерин на ранг поменьше. Им тоже приходилось стараться, но не так сильно, как ей, они могли позволить себе беспечность. А она ведь лучшая во всем!.. была когда-то.
И снова тоска связала ее сердце плотными цепями. Она фыркнула, оглядевшись.
— Театр — моя жизнь, — сказала она высокомерно. — Не столько мой хлеб, сколько воздух.
Она сомневалась, что после смерти ей вообще нужны хлеб и воздух.
— Театр, ma chère, театр — это образ жизни, это выше, чем просто любовь, это… — Она посмотрела в небо. — Это скорее уж зависимость.
Она рассеянно взглянула на Дуки.
— Это болезненное чувство.
Пальфи, или же Фукете (она сама не знала) горячо взглянула на женщину, сжав маленькие кулачки. Ее обожгло жаром воспоминаний и чувств, нахлынувших безжалостной волной. А ведь ей себя было жалко, очень-очень жалко!
- Театр, - почти прошептала она - это добровольная казнь.
В душе заклокотал гнев, а едкие слезы неприятно кололи глаза. Она схватила себя за плечи, отвернув голову.
О, театр, как много ее жизни и даже смерти поместилось в этом слове! Каждый день был выигран до кровавых мозолей на щеках от непрекращаемых слез. Она просто хотела, чтобы ее любили, чтобы обратили искренний взгляд, чтобы… Чтобы поняли и не осудили. Окружающие превратились в бесконечный зрительный зал, и Дуки хотела понравиться каждому из этих зрителей. Она готова была стать любой, только быть хоть кто-нибудь дал надежду растрескавшейся душе.
Ее душили обида и злость. Да она просто не понимала, в сотый раз умоляюще спрашивая: почему?! Почему вы не любите меня, люди?..
Бесконечные падения, размазанное отражение заплаканного лица в треснутом зеркале, и все это ради кого-то, равнодушно проходящего мимо. И то было жестокой ценой за мгновения агонии в свете тысяч свечей.
Ветер был пустым, холод остался в памяти полузабытым ощущением. Она умерла, возможно, снова играя? Где в этих строках настоящая Дуки, простая искренняя девочка, а не актриса картинных ролей, вылетевшая из карточного домика страданий?
Ее потускневшие глаза бездумно смотрели в колючую тень. Она бессмысленная никто, вылепленная таковой собственными руками. Всего лишь мертвая, потерянная и утраченная собой.
Окружающее начинало давить. Она искала в этой темноте взгляд осуждения, возможно, не в темноте домов, а в темноте глаз, стоявшей напротив. Дуки боялась больших городов, наверное поэтому имя этой женщины было для нее лишь именем и светом красивых афиш. Но она была настоящей актрисой, в отличие от Дуки.
В ночных сумерках лицо певицы казалось фосфорическим. За стеклом карих глаз, точно картинки в фантоскопе, сменялись чувства. Жаль, что после смерти нельзя умереть.
Не поднимая взгляда на Ольгу она сухо сказала.
- Пожалуй вам пора. Ночью в этом городе далеко не théâtre.
Она скользнула взглядом по собеседнице.
- Наверное, вы не помните, где оставили машину, - Дуки вздохнула - Или не знаете как до нее дойти.
Would you stay if he promised you heaven?
Will you ever win?
Имя, фамилия:
(Сэр) Джордж «Джорджи» Фрэнсис Йохан Дойл (англ. Sir George «Georgie» Francis Yohan Doyle).
После смерти — Йохан Куимби (англ. Yohan Qiumby).
Национальность:
Ирландец.
Дата рождения, возраст на данный момент:
23. 02. 1877, 83.
Возраст на момент смерти и дата смерти:
15. 04. 1912, 35.
Внешность:
Характер:
Он схож, по мягкости своей, по хрупкости, с ростком — проделав начало своего пути в дали от чужих глаз, он пробился сквозь толстые слои земли, и протягивая к солнцу свои тонкие мальчишеские руки, был вновь воссоздан из крупиц блестящей звёздной пыли.
Джордж кроток и участлив, предпочитая нежность неуместной злости — услужливо касаясь чужих щёк он готов забрать себе чужое горе, шепча куда-то в волосы истории о нимфах. Губами проводить по светлым венкам, успокаивать, гладить сухими ладонями бёдра и впитывать в себя болезненную печаль. Дойл болен, одержим желанием быть достойным человеком — истраченные напрасно годы жизни возвращаются к нему в редких снах, словно боги, незнакомые, чужие, спешат напомнить ему о спрятанных (навечно), зудящих воспоминаниях. Болезненная тревога впивается когтями в его сущность.
Мечась меж оборванной жизнью и размазанной картинкой непонятного будущего, он хватается за остатки здравого рассудка, и старается, старается, старается плыть по течению мертвецкой реки, молясь на утонуть в пучине прошлых уничтожающих привычек. Тягучее чувство вины обхватывает его, сжимает его — проклиная себя за слабость, за трусость, он пытается вытянуть себя из извечной тоски, перебивая воспоминания новыми текстами.
Злость таится за привычной лёгкой радостью: колкие, острые частицы ярости вонзаются в запятнанное полотно простодушия и ластятся рядом с застывшим сердцем словно хрустальные птицы. Непонимание покрывает собой всё его сознание, будто его ощущения представляют из себя лишь квадратики красочных теней, испачканные смешанной воедино яркой пыльцой разбитых пластинок. Неимоверный ужас засел под кожей, словно иголочки (____) — Джордж чувствует, при каждом ложном вздохе, как страх выталкивает из лёгких что-то тёплое, что-то совсем-совсем хорошее.
Следы ударов, что покрывают его душу явной цепочкой синеватых, витиеватых цветков, служат напоминаем о том, что рушило его жизнь когда-то в прошлом. Пружинистое чувство пустоты, что отскакивает в глубине его фантомного существа раз за разом, обвито нитью неясного, странного умиротворения. Он испытывает из-за дня в день тягу к чистой, настоящей любви — такой же, о которой он пишет в детских книгах и неоконченных романах.
Манящее спокойствие исходящее от Джорджа обволакивает его знакомых, его собеседников, тех, кого он иногда приводит к себе домой. Рассказы льются из его уст, а его руки, серые, холодные, отстукивают совсем иные фразы на коричневой поверхности стола, словно на самом деле совсем не про духов зачарованного леса ему хочется молвить, а про те фантазии, что зародились в его разуме после смерти.
Биография:
Takes to the sky like a bird in flight
And who will be his lover?
Его маленькие ножки были слишком слабы чтобы унести его от разгневанного отца — пока его мама, глупая, лёгкая, совсем молодая, нашёптывала своим знакомым дамам о том, насколько плохо выглядела на последнем приёме Леди Монтгомери, его папа, страшный, словно монстры с джорджевых рисунков, загонял его в угол и п о л ь з о в а л с я им.
С самого начала всё было просто: была мама, что интересовалась лишь сплетнями и баллами, был отец, что любил чужих женщин больше, чем собственную жену, и был он, Джордж, для которого существовали лишь книжки и мягкий голос сиделки, что по вечерам разносился по его просторной комнате, когда чудовищный папа уже давно находился за пределами особняка.
Его мать была неоднозначной женщиной — она не слишком любила его, она, скорее, видела в нём что-то непонятное, что-то, что можно было свалить на горничных, когда желание общаться с ребёнком пропадало. Она относилась к нему славно, учтиво, с неким интересом, но для неё он не был чем-то горячо важным — он не был для неё чем-то, что порождало в её девичьем сердце материнские чувства. В её глазах он был лишь тем, что был создан ею в единственным момент взаимной страсти с отчуждённым мужем.
Его отец, что был ему так ненавистен, что делал ему столь больно, столь неприятно, яро испивал из кувшина детской податливости, когда светские девицы теряли к нему (отцу) всякое влечение — иногда, по вечерам он приходил, совсем тихо ступая, когда нянечки и мама уже спали, и забирал себе последние частицы мальчишеской невинности. А днём, когда у него что-либо не получалось, он оставлял но бледненьком лице багровые следы, перемещая ненавистные касания с коленок на впалые щёки.
Джорджа растили горничные, что работали в отцовском доме — с времён, что он больше не нуждался в присутствие матери, она отдавала его сиделкам и нянечкам, скидывая со своих хрупких, женских плеч ответственность за воспитание ребёнка. Нянечки учили его чтению и математике, ибо отец, что часто уезжал из Уэстпорта боялся, что отдай он своего сына в школу, тот расскажет обо всём, что происходило в доме семьи Дойл. Слуг же можно было подкупить — денег у него было предостаточно, а те, что работали на него нуждались в каждой данной им монете.
Иногда мама приходила к нему вечером — она садилась рядом с ним на кровать, брала его руку в свою и извинялась, много-много раз, словно во всем виновата была именно она.
На протяжении многих лет единственным, кто прикасался к нему, был его отец — на протяжении многих лет, единственным, кто возвращался к нему вновь и вновь, был его папа.
В четырнадцать Джордж сбежал, ибо отца, ибо папу, уже не было сил терпеть — кровь, казалось, навечно засохла на длинных ногах: красная жидкость была разбросана уродливыми кляксами по его существу. Бежал он, прячась иногда от мнимой погони, в сторону знакомого с детства порта — план, что был придуман им наспех, был не слишком надёжен, но юный наследник Дойлов надеялся, что вместо угрюмых фабрик Дублина, его новая жизнь, вдали от отца, будет связана с морем.
В порту, что Джордж знал лучше, чем сады при родительском особняке, в нём увидели достойного работника не сразу: в начале хлюпкий мальчик в дорогом костюме казался опытным морякам слишком слабым, ибо думалось, что сломать чужие костлявые пальцы можно было одним прикосновением. Лишь после долгих уговоров (и протянутого, в момент, когда казалось шансов на получение работы уже не было, кошелька) его взяли на службу на старый барк, что носил гордое название «Афродита», и чей капитан мог похвастаться большим опытом и историями о смертоносных штормах.
«Афродита» была прекрасна — для Джорджа могучий барк был проводником в новую жизнь, в которой не было отца. На парусном судне жить было значительно легче, чем в забытом ирлансдском особняке — работа была трудной, да и старые моряки были не самой приятной компанией, но они даже отдалённо не были похожи на папу, что травил джорджеву жизнь на протяжении десятилетия. Они были ворчливы и строги, ибо от качества работы на барке зависело многое, но когда их сильные руки по-дружески ударяли его по спине, он не чувствовал ничего кроме всепоглощающей радости: ужас, пережитый дома возвращался к нему только во снах.
В его первое плавание судно держало курс на Испанию: «Афродита» перевозила ценный груз из Уэстпорта в Порт Барселоны. В ночь с двадцать пятого на двадцать шестое марта начался сильный шторм, и в конце концов корабль чуть не потерпел крушение — первый же вояж Джорджа оказался обречённым на несчастья. (Позже, уже после ухода Дойла с парусных кораблей, Дита затонет во время столкновения с другим судном, затягивая за собой на дно несколько сотен человек).
Проработав на барках четыре года, в середине девяностых девятнадцатого столетия Джордж перебрался с парусных кораблей на пароходы. Поначалу работая на них как вперёдсмотрящий, он постепенно начал подниматься по рангу — в девяносто седьмом он получил должность младшего офицера. От родителей он давно ничего не слышал: если на кораблях встречались знакомые, он ловко обходил из стороной. Гневные письма отца до него не доходили.
В девяносто восьмом он поступил на службу на трансатлантический лайнер «Королева Виктория» — на нём он познакомился с Питером Хораном, что служил на пароходе пятым офицером.
Питер мягким был, чем-то на большого кота похожий. Он губы в полуулыбке растягивал, вздёрнутый нос морщил и пальцами отстукивал на Джорджевой ладони что-то, что понять Дойл не мог. Питер истории рассказывал, фуражку натягивая на глаза, глатая в спешке буквы и глядя куда-то в даль столь печально, словно километры разделяющие пароход от берега отпечатывались морозным штампом в сердце. Хоран старше был, опытнее — он вещи, совсем незнакомые Джорджу показывал. Он обвивал своими сильными руками Джорджево тело, гладил его по плечам и что-то невнятное ему на ухо молвил: он его (Джорджа) первым другом был. И последним.
Всего «Королева Виктория» совершила двадцать семь рейсов, начав свою работу в начале девяносто восьмого. Её последний вояж состоялся в ноябре того же года — ноябрьский рейс должен был предвещать грандиозность следующего, рождественского.
Столкнувшись с встречным судном, «Королева Виктория» пошла ко дну. Пробоина образовалась на носу корабля — пароход стремительно тонул, и из двадцати шлюпок на воду спустили только пять. Из двести тридцати семи пассажиров до пункта назначения добрались только сто десять — из шестидесяти членов экипажа домой вернулись только пять.
После крушения «Королевы Виктории» и смерти Питера, Джордж вернулся на сушу — на деньги, что были заработаны им за семь лет в море, и что были выписаны компанией как компенсация за нанесённый во время крушения ущерб, он купил себе дом в пригороде Лондона и устроился на работу в местной книжной лавке, в которой он позже встретил свою первую жену.
Джин нравились книги — ей вообще много чего нравилось, но книги она любила больше всего. Джин на Питера была совсем не похожа — она обнимала совсем иначе, прижимая его к груди, обвивая руками шею. Она целовала его: в губы, в шею, в волосы — тёмные отпечатки её помады красовались на его бледной коже словно бутоны.
Он женился на Джин Мюррей в начале девяносто девятого — в том же году у них родилась дочь Джозефин.
Джозефин была так похожа на него, так похожа — лишь очертания её детского лика были схожи с ликом её матери. Джордж любил её (Джозефин) больше всего на свете: больше чем Джин, больше чем море и свободу. Джозефин была чудесна — он не смог бы простить себя, сделай он ей больно.
Со временем он начал тосковать по морю, поэтому когда в 1901 году был основан учебный колледж Маркони по беспроводному телеграфу, Джордж поступил на радиооператора — закончив своё обучение, он стал работать на компанию Маркони. Свой первый вояж как радист он совершил на лайнере, что назывался «Гигантиком»: то было творением Вайт Стар Лайн (англ. White Star Line), и одним из самых красивых пароходов который он когда-либо видел. На протяжении двух лет он перемещался с судна на судно, редко бывая дома — в 1903 году он получил должность старшего радиста.
В том же году у него родился сын, которого Госпожа Дойл ласково назвала Жаном. Джин часто писала ему, прося его поскорее вернутся домой — их сын сильно болел, Джозефин отказывалась слушаться собственную мать, а фабрика, на которой работала его жена закрылась, оставив её безработной. Писем с каждым днём становилось всё больше и больше: он почти сразу же вернулся домой, когда в какой-то момент Джин перестала писать.
Он нашёл её в саду. Её лицо было синим от недостатка кислорода и холода — крик, что он издал, увидев её, до сих пор иногда возвращался звоном в ушах.
Когда Джин умерла в 1905, он отправил детей, что во время его отсутствия находились в доме у ближайших соседей к родителям покойной жены — он не знал, что видела шестилетняя Джозефин, не знал, как она будет чувствовать себя в доме, где погибла её мать: с Жаном, в этом случае, всё было проще. Жан маленьким был, ничего толком в будущем не вспомнит — Джозефин же пережила кошмар, от которого папа не смог её уберечь.
Он иногда слышал робкие шаги Джин по ночам — он иногда слышал смех Джозефин в пустующей детской. Фантомный плач Жана разносился по коридорам — служанка Тильда говорила, что это всего лишь фрагменты (призраки) Джорджева воображения (и прошлого).
Он тогда ушёл с кораблей, ушёл с работы, ушёл из мелких сообществ, в которых до этого состоял — его единственной компанией стали Тильда и заброшенный после ухода Джин сад. Чувство вины поглащало его — как он мог довести собственную жену до такого? Как он мог позволить своим детям стать свидетелями чудовищной кончины? Разве мог он после этого смотреть своим детям в глаза, ощущая ураган стыда где-то в желудке, ощущая их разочарованный взгляд на себе?
Не мог.
Вскоре. Вскоре контроль над собственной жизнью начал постепенно ускользать из его ослабевшей хватки — вскоре появились был врач, напуганная Тильда и попытки вытеснить ненужные мысли из головы. Попытки забыть и Питера, и Джин, попытки выдавить из себя стыд, страх, что собрались в разуме будто гной — попытки избавить себя от накопившихся в груди ненавистных ощущений.
Руки дрожали, и Тильда дрожала тоже. Хотелось ещё, ещё, ещё — хотелось чтобы Тильда перестала плакать, чтобы она наконец поняла. Хотелось расцепить руки, хотелось почувствовать иллюзию лёгкости ещё раз, хотелось, хотелось, хотелось, столько всего хотелось, но Тильда держала его, сидела с ним на прохладном, каменном полу, рыдала и просила его — Мистер Дойл, умоляю вас, Мистер Дойл — наконец перестать.
Он не спал ночами — Джордж погряз в поту, отходах и собственной рвоте. Он оставлял на своей коже мелкие линии глубоких, красных царапин, что напоминали чем-то непонятный микс азбуки морзе, и еле хватал ртом воздух, раз за разом пытаясь найти капсулу. Тильда иногда боялась оставаться с ним наедине — она упорно прятала от него то, в чём он так нуждался, и знала, что он знал это.
Тильда однажды принесла ему книжку — совершенно пустую. Передавая её в его грязные руки, она многозначительно молчала: когда он спросил — Зачем, Тилли, зачем? — она лишь дёрнула плечами, незаметно бросая к себе в карман передника белоснежные кубики.
А затем истории начали медленно появляться на пустых страницах: спрятанные за кожаным переплётом авантюры не читала тогда даже бедная, уставшая служанка, что, по мнению Джорджа, уже давно должна была покинуть его (для её же блага). А затем, сквозь крепко сжатые кулаки и — и — (напрасные) попытки посетить врача, таблетки сменили бумага и чернильные кляксы. (Потому что в письмах, что он откладывал «на потом», Мистер и Миссис Мюррей грозились забрать его детей на совсем).
Джордж так и не смог полностью избавить себя от желания, от нужды вновь почувствовать, но дети, его дети, были намного этого важнее — когда его рука вновь тянулась к спрятанным иголкам, Тильда глядела на него столь разочаровано, столь грустно, и клала свою тёплую ладонь поверх его, поглаживая своим аккуратным пальчиком его сероватую кожу.
Он женился на Тильде, когда его дом вновь наполнился радостными звуками удивлённых возгласов и топанием детских ног.
Причина смерти:
“To my mind the world of today awoke April 15th, 1912."
John “Jack” Borland Thayer III, First Class Titanic survivor
Бенджамин Гуггенхайм лишь кивнул ему, когда увидел, как Джордж опустился на ступеньку величественной лестницы — Дойл не ответил на краткий жест, ибо наблюдая за водой, что скоро должна была подняться до его ног, единственное, что имело значение это находившиеся в шлюпке (опущенной под строгим присмотром Мёрдока и Лоу) его дети и чудесная жена: единственное, что имело значение, это то, что самое ценное, что он имел, было в безопасности.
(Его тело, если и было найдено, не было опознано)
Цель:
Извиниться перед своими детьми.
Дополнительные детали:
♫ Песня ассоциация: Fleetwood Mac — Rhiannon.
♫ Прототипы — Чарльз Лайтоллер, Гарольд Брайд, Кейт Мосс и Дейзи Рендон.
♫ Джордж перестал к концу нулевых (двадцатого столетия).
♫ Его тексты стали довольно популярными: в особенности общественности полюбились сборники сказок и романы о фантастических существах.
♫ У Джорджа есть щенок — золотистый ретривер по кличке «Олимпик».
♫ Его дети умерли молодыми — Жан умер во время первой мировой от голода, а Джозефин умерла от рака груди в двадцать седьмом.
♫ Джордж до сих пор пишет рассказы, анонимно публикуя их в газетах.
♫ Нынче Джорджа знают под именем «Йохан Куимби».
♫ На «Афродите» он проходил обучение.
♫ У «Афродиты» и «Королевы Виктории» практически одинаковая судьба.
♫ Судно «Гигантик» существовало на самом деле, правда после крушения «Титаника» его переименовали на «Британник» — в случае Джорджа я всего лишь позаимствовала название.
♫ Тильда до сих пор жива.
♫ у Джорджа проблемы со слухом.
Теперь идя по улице и видя даму, женственность и чрезмерная манерность которой читались в каждом движении руки, в каждом поднятии глаз на прохожего, в редких остановках, чтобы незаметно ослабить шнурки кожаных поношенных ботильонов, каблук которых так кстати был устойчив и удобен, Габриэль невольно думал, что под одеждой и созданным образом тоже скрывается мужчина — та редкая причина, по которой в парне видели девушку лёгкого поведения, ведь он без тени смущения вглядывался в лица людей, пусть и маломальский жизненный опыт подсказывал, что однажды это обернётся синими и фиолетовыми тенями на лице.
Итальянец из Америки уже давно блуждал по Европе в попытке разнообразить путь до дорогого сердцу образу Сицилии — цель некогда жившего консильери сделала парня одержимым этой идеей, а старенький и повидавший многое чемоданчик и смешная мешковатая сумочка были верными попутчиками, которые за редким исключением иногда забыто задерживались в некоторых купе — почему их не забирает слуга или преданный помощник?
—Я всё-таки думаю, вы меня знаете,— так начиналась игра актёра, данные которого так и остались не узнаны. Его голос был от природы мягкий, но сейчас он искусственно повышал его и делал слащавым. В разговорах не скупился на комплименты, бессовестно пользуясь ими в подходящие секунды, чтобы ожидаемо смутить работника.
Он подходил к окошечку администратора и просил свой билет на поезд. Окошечко кассы — это пошло, ведь в него обращаются влюбленные, постоянно куда-то спешащие и спорящие люди и стоять с ними в одной очереди — это лишний повод сорваться и без того раздражительному парню. Его чистый взгляд, такой ясный и немного грустный, заставлял полагать бедных администраторов, что это неутешная вдова какого-то генерала, которая сейчас ищет тихий городок, чтобы одиноко встретить смерт в маленьком домике, или же покинутая жена — её муж сейчас развлекается с молоденькой пассией, и бедная женщина всего лишь хочет лично утвердиться в этом, застав их вместе в номере дорого отеля или в ресторане, где они открыто будут держаться за руки.
Ажурный белый веер Габриэля пошатывался на ниточке на руке от каждого шага — он держал рукой белую шляпку, чем-то похожую на шляпки Холстона, в которых мы часто видели Жаклин Кеннеди, с париком из золотых прядей, которые приятно обнимали контур лица и длина которых была до подбородка. Он шёл по не ухоженному полю: ветер сгибал уже желтеющую траву к земле, создавая причудливые узоры, которые меняют цвет от каждого дуновения. Яркий цвет крыльев стрекозы, нежный цвет гусеницы — в своё время зелёному давали много названий и вполне заслуженно.
Каблуки — итальянец так и не привык к ним, вынужденно оттопыривая бёдра назад, чтобы переместить центр тяжести, однако передвигался достаточно резво, хоть каблук так и норовил воткнуться в мягкую и влажную землю. Руки разрезали воздух и вовсе не были похожи на крылья, носик вздёрнут, словно пытается учуять верное направление — преступник принял решение пешком и на редких автобусах добраться до соседнего города, чтобы оттуда отправиться в Германию — его складная карта на местах сгибов имела дырочки, какие-то города уже потускнели, но он всё равно чётко видел границы стран.
—Святая Мадонна, не оставляй,— восклицал парень, переступая рельсы, которые поросли травой и по которым двигался на поезд, а какой массивный человек с лысиной и чёрными усами, которые напоминали старую щётку для чистки обуви. Его круговые махи руками напоминали колёса.
После спуска с небольшой насыпи, до слуха донеслось, как кто-то тоже предпринимает попытку спуститься — то был «поезд», правда, выходило немного несуразно: его ноги скользили и он падал на колени, скатывался на них, после чего мужчина зло чистил брюки. Неизвестный шёл почти шаг в шаг за Габриэлем, который всей своей сущностью уже понимал, к чему это идёт, и, закатив глаза и приподняв подол синей юбки, он стал медленно ускоряться, пока и вовсе не побежал.
//простите за задержку!!!
Ольга обеспокоенно взглянула на Дуки. Та светилась негодованием, злобой и какой-то непонятной ей тоской. Ольга почувствовала, как ее крылья ее необъятной гордость оказались слегка поранены.
Сказала ли она что-то не так, или дело было в том, что она изначально подошла не в подходящий момент? Она тешила себя мыслью о том, что второй вариант наиболее вероятен. Дуки нервничала еще на сцене, ибо руки ее дрожали, пусть и пение вырывалось плавными дорогами из ее уст. Ольга нахмурилась.
— Где я оставила машину я помню.
Хотя, надо отметить, помнила довольно смутно. Что-то вверх по улице, потом свернуть за угол, мимо небольшого (но весьма прелестного) садика с лилиями… но она не потерялась бы, в этом она была уверена. Она не отличалась отменной памятью, но была вполне способна не потеряться в пространстве. И почему же Дуки была так уверена в обратном? Потому что она похожа на избалованную дворянку?
Ольга вздохнула. Отчасти то действительно было так, но она не видела в этом ничегошеньки зазорного! Скорее напротив. Да и особым баловнем судьбы она себя не считала. Это не судьба баловала ее, это она баловала судьбу.
Каждый восхищенный вдох, направленный в ее сторону, каждый цветок, подаренный ей поклонником (или поклонницей, их тоже было немало), каждый комплимент, коснувшийся ее ушей, все это несло за собой шлейф тяжких и трудных лет упорного труда. Ольга знала — у нее талант, но в глубине души чувствовала, что ее талант был слишком мал. Не сравним с количеством усердных тренировок.
Не сравним с количеством порванных сухожилий, лиловых синяков на суставах, гематом и ссадин. Ее тело не было пластичным изначально, она намеренно сделала его таковым. Идеально выгибающийся позвоночник, позволяющий себе свернуться в неестественные фигуры, невероятно грациозные руки (кости которых пришлось чуть ли не ломать для того, чтобы позволить им быть такими сильными), разбитые в кровь пальцы на ногах… это все было жертвой театра.
И она принесла эту жертву с великим удовольствием.
Разделяла ли Дуки ее отношение? Едва ли, судя по ее реакции.
— Здесь и впрямь так опасно по ночам? — с небольшим недоверием спросила Ольга. — В любом случае… Je devrais y aller. Au revoir.
// @zakka
// прости за задержку :(
Джордж не любил Голландские поля, особенно в это время года — иссохшая трава, что застревала меж складок его старых брюк, которую потом приходилось, уже вечером, выуживать из золотистой шерсти резвого щенка, была ему, создателю кипящих жизнью летних миров, совсем-совсем не по душе. Ветер, что проводил по его лику, что ласкал свежими волнами поникшую, умирающую зелень, подобно матушке, что готовила своих детей к вечному сну, пробирался своими фантомными лапами под его потрёпанный свитер, заставляя его поморщится. Звуки, свистящие, бессвязные, разносились по бескрайнему полю: он выводил на испачканной чернилами бумаге всё больше и больше несвязных между собой слов, слушая, как редкие птицы напевали свои последние гимны.
Олимпик уткнулась своей влажной мордой ему куда-то в бедро — он гладил её медленно, мягко по её широкой голове, царапая сломанным ноготком её горячую кожу. Она махала своим шустрым хвостом, словно пыталась сбить всё то, что лежало на Джорджевых коленях: пустые страницы шелестели, когда она ударяла по ним.
Он всё не мог ухватиться за нужные мысли, что помогли бы ему наконец написать что-то стоящее — обрывки фраз, что были выведены на помятых страницах были лишь частицами идей, в которых он никак не мог вдохнуть крупицу жизни. Персонажи, которых часом ранее он видел столь явно превращались сейчас из магических существ в комки непонятных ассоциаций: дриады, эльфы, придуманные им боги оставались где-то в лабиринте его разума, отказываясь наконец спуститься на страницы новой детской книжки.
Ветер становился всё сильнее, но он оставался сидеть в жёлтой траве — от него ожидали столь многого в столь короткий срок, что он попросту не мог заставить себя настроиться на работу. Мундштук меж его губ норовился выпасть и покатится куда-то в колючие кусты: его пальцы сжимали перьевую ручку крепко-крепко — настолько, что казалось, что под давлением она разлетится на кусочки.
— Господи, — Олимпик подняла голову, услышав его голос, — Господи Боже.
Будь он живым, чувствовал бы ныне как головная боль расползается по мышцам и сосудам мозга, как жар обволакивает его лицо — будь он живым, уже давно дрожал бы сейчас от холода, не имея возможности держать что-либо в руках.
Тильда бы сказала, что ему пора домой — она бы увела его из сада (с поля), касаясь его скрюченных рук, убирая с его кожи белые следы.
Он не сразу заметил, как тепло с боку исчезло — лишь подняв голову Джордж увидел, как Олли, что до этого сопела рядом, настороженно оглядывалась по сторонам. Её маленький силуэт тускнел на фоне вечернего солнца; из её пасти вырвался тихий скулёж.
— Эй, — Дойл приподнялся, откладывая свои вещи в сторону, — Что случилось, милая?
Она обернулась, посмотрев на него жалобно, обеспокоено, а потом, секундно помедлив, понеслась от него прочь.