→︎ so many different people to be !
Вся женская аккуратность и стеснение, которые Габриэль так тщательно в себе прорабатывал долгими вечерами перед зеркалом в комнате, которую освещает одинокая лампа с рифлёным абажуром, которого, если честно, не хватало, были перечёркнуты бегом на каблуках — и впрямь, со стороны это и смешило, и вгоняло в краску наблюдателей — лучше бы они были. Ветер хлестал по оголенной полоске ног — всё откладывал покупку длинных чулков и сейчас клялся себе, что, если он целым и морально, и физически уйдёт с этой открытой местности, то первым же делом посетит магазин. Лицо без единой эмоции казалось высеченным из камня — для этого требовалось некоторая доля усилий итальянца, ведь его взгляд горел, желая воспламенить усыхающую траву — это бы выиграло время, испугало преследователя или вообще позволило бы скрыться среди деревьев прилегающих к полю лесов.
Может отсутсвие практики бега или может сама мужская натура взбунтовалась, ведь она была вынуждена испытывать целый спектр различной боли и разочарований в таком виде, но носок туфель решил вскопать эту землю — парень упал, закидывая в неизвестном направлении сумку с чемоданом, чтобы они не сразу привлекли внимание мужчины.
—Стоило ли заставлять меня бегать за тобой, милая? Я буду аккуратен,— он накинулся, словно был хищной птицей, которая долгожданно выследила жертву. Возможно, ему даже представлялось, что его руки — это могучие крылья, которые поднимают его к небу, что кончиками его ног являются острые когти, которые запросто могут заняться приготовлением пищи.
Пока красная помада размазывалась по напудренному лицу, пока от настойчивости зубы касались зубов, в глазах начало темнеть, а бьющееся сердце гулко отдаваться в ушах, сотрясать всё тело: его утягивали воспоминания и страшные сны, которые были следами ожогов в памяти. Висконти видел перед собой лица, которые мелькали с удивительной скоростью, сливаясь в одну неразборчивую полосу, а руки каждого повторяли болезненные и идентичные движения. От всех пахло дешёвым одеколоном, смешанным с пóтом. После каждого хотелось, чтобы земля, в которой покоилась мать, временно стала ею и утешающе и поддерживающе обняла сына, молча провела по плечу и простила мокрые пятнышки на одежде. Его взгляд не сразу стал осознанным, он долго был стеклянным, чем замедлил злоумышленника, который настороженно приподнялся и с размаху влепил пощёчину.
—Как же я устал, Святая Мадонна,— сквозь зубы проговорил Габриэль, вовсе и не думая о святой. Схватившись за грудки нападавшего, он напрягал всё тело. Они несколько раз перекатились по земле, позволяя итальянцу получить преимущество. —В каждой стране найдётся подобный тебе отброс,— его голос стал тихим, словно он делился какой-то тайной и не доверял ветру.
Это случалось редко, чтобы взгляд Габриэля затуманивался от одержимости и желания, чтобы его руки бесконтрольно действовали под влиянием какого-то эмоционального порыва — обычно он чётко осознаёт, что делает и как, это позволяет предотвратить некоторые последствия, но сейчас всё его тело и мысли подчинялись не разуму.
Прийти в себя он смог, когда Мойры уже обрезали нить жизни мужчины и он отправлялся на суд к Богу, чтобы сорок дней проходить мытарства. Будет ли кто-то молиться за него, чтобы облегчить эти дни, — Габриэль не знал и даже не хотел предполагать, тяжело опускаясь рядом с телом. Он пошарил руками по пиджаку и карманам, чтобы позже дымом на время скрыть от всех святых содеянное.
Его парик набекрень, белая шляпка, которая таковой, конечно, уже не являлась, валялась рядышком. Он смотрел на одну колышущуюся травинку, не думая ни о ней, ни о себе и ни о ком-либо другом. То мгновение, когда ты попадаешь в прострацию и не понимаешь, где находишься и что делаешь, когда тебе кажется, что ты лишь со стороны наблюдаешь за жизнью своего тела.
Исааку было интересно услышать девушку. Что за мрачное прошлое может скрываться за такой счастливой натурой? Как обычно и бывает, у самых ярких людей, самые темные чувства и истории. Эта радость обычно является побегом от проблем, или попыткой забыть что-то. Люди в принципе склонны пытаться закрывать свои проблемы ненастоящими эмоциями, лишь бы убедить себя в том, что все не так уж и плохо. Однако это конечно же не выход, и какое-то временное решение, так оно ещё и может перетечь во что-то похуже. Проще говоря, Исаак не очень любил такое. Хоть он и сам был таким спокойным, он не отрицал своих проблем, да и не скрывал их...хотя возможно стоило бы.
Он хлопнул в ладоши и склонил голову вправо. Его белое лицо все так же озаряла улыбка, на этот раз она была больше. Его лицо стало мягче и было уже наполнено детским интересом. Ему просто не терпелось узнать о Ребекке что-то интересное.
- Ох да! Совсем забыл! Ну мы могли бы продолжить наш разговор...хм... - мужчина призадумался и оглянулся. Скорее всего его смена уже скоро начнется а значит пора торопиться, - Например на моем рабочем месте! Правда и с этим могут быть проблемы...вас туда не пустят. Поэтому предлагаю вам либо подождать до перерыва, если у вас конечно есть время. Ну или же сделать что-то другое, возможно у вас есть идеи?
он всё ещё двигался в направлении морга. На этот раз его шаги стали больше да и он вообще начал идти быстрее. Всё-таки Джонс трепетно относился к своей работе и не желал пропускать ее. Даже если он не сможет услышать историю девушки, то это будет лучше чем пропустить хотя бы пару минут драгоценной работы. Однако мужчина старался не идти слишком быстро, чтобы Ребекка могла его догнать. Он был высокий так что его шаги стали лишь больше, однако девушка не выглядела как слабое существо, так что опасения Исаака не оправдались. Она явно была в хорошей форме и смогла бы его легко догнать, и продолжить разговор без каких-то проблем с дыханием.
// Саша Белый, Саша Белый подари мне мерседес
Имя, фамилия:
Кристоф (Крис) Гербер
Национальность: швейцарец
Дата рождения: 07.12.1919
Возраст: 41
Есть ли сияние: да
Внешность:
Характер:
Между крышей домов, меж дверей тут и там
Я не помню свой дом, мне забылся мой храм
Позабуду тебя, расплескаю в пути
Ты простая, как рай, но я должен идти
Про таких говорят «как за каменной стеной» и прочий бред, потому что нести ответственность этот человек не умеет. Сколько бы не было жизненных неприятностей, которые, казалось бы, должны были воспитать из ребенка взрослого, ответственного человека, этот самый ребенок побеждает. Многие решения он принимает абсолютно без понимания последствий, вытекающих из них. «Вовсе не обязательно быть ответственным за тот мир, в котором живёшь» такой совет ему дал отец, или это он где-то услышал и, в результате, развил очень мощное чувство социальной безответственности. И это сделало Криса счастливым человеком с тех пор. Вопреки своему не желанию брать на себя большую ответственность, он очень преданный человек во всех смыслах: он предан своей работе, предан друзьям, предан жене, но его доверие и тем более преданость заслужить достаточно проблематично.
Не смотря на это, он выявил свой главный принцип – не дурачить самого себя. А себя как раз легче всего одурачить. Он старается быть честным с собой и таким же честным с другими. Совершенно не важно кто перед ним «зеленый» студент или уже возымевший успех учёный, он скажет своё настоящее мнение, без притворств. Крис делает это в основном без какого-либо задней мысли, он сосредотачивается на самой гипотезе, проблеме, решении, и выпаливает все свои пришедшие мысли.
Из этого вытекает одна из невероятно замечательных черт любого человека: он не боится совершать ошибки, не боится сказать что-то не так. Ведь ты живёшь только однажды, делаешь все ошибки, которые должен сделать, учишься, чего не нужно делать, и это лучшее, чему можно научиться. Даже самые, казалось бы, тупые ошибки и вопросы, могут привести тебя к открытию, конечно, чаще выходит, что приводят совершенно к иному результату в виде ругани, но как без этого.
Крис теоретик и скептик, он может показаться слишком трусливым человеком, ведь не из тех, кто имеет привычку лезть на рожон, перед этим ему следует все обдумать, самому для себя выделить все «за» и «против». Он не откажется от неожиданной поездки с проверенными людьми, но никогда не будет согласен на неё же с тем, кого знает всего пару часов.
Ему нравится слушать людей, слушать, задавать вопросы, получать ответы на свои вопросы, а потом заваливать своей информацией этого самого человека, которого до этого так рьяно выслушивал. У него не зажатости в действиях, он не беспокоится о том, что может навязываться, свято веря в то, что будь это так ему бы сразу сказали и он бы обязательно отстал. Но все же большинство своих мыслей он оставляет при себе.
Кристоф эмоционален до жути, хоть и старается скрывать это, надо признать, получается хорошо, сквозь эту конспирацию порой прорываются язвительные комментарии и не всегда уместные шутки, это даже неплохо создаёт хорошее впечатление. Он вряд ли кого-то осудит, из-за того, что просто не понимает сути этого действия, все познается через учение, осуждать и высмеивать человека за то, что он чего-то не понимает - верх идиотизма, осуждать человека за его осознанный выбор тоже.
В стрессовой ситуации он скорее постарается быстро придумать способ из неё выбраться, чем в ступоре застынет на месте. 
Биография:
Лозанна — относительно маленький город юго-западе Швейцарии — является столицей франкоязычного кантона, может показаться странным, но никто из родителей Криса не имел французского происхождения, даже малейшего на него намека. Мать и отец разговаривали на немецком дома, а маленькому мальчику они пытались привить сразу два языка. Семья, в целом, благополучная и Кристофа ждали, поэтому холяли и лялеяли его, стараясь воспитать хорошего человека. Любой порыв юной души родители принимали, стараясь направить в нужное русло и дать ему попробовать все, что он хочет. Ему нравилось изучать строение различных приборов и это даже начало приносить ему деньги, чисто символические 6 швейцарских франков за починку радиоприёмника! Надо же, но деньги его интересовали мало. Больше всего нравилось изучать проблему, а не бездумно лезть разбирать сложный прибор. Примерно в это же время он изобрел охранную сигнализацию, совсем простую: большая батарея и электрический звонок, соединенные проводом. Когда дверь комнаты открывалась, она прижимала провод к контакту батареи, замыкала цепь, и звонок звонил. Родители только радовались успехам сына, уже делая на него все ставки. Задачи и головоломки – вот что было движущей силой. Задачки по геометрии, принесённые каким-то учеником профильного класса на несколько ступеней выше него? Пятнадцать минут и все готово. Ему хотелось учиться, в том числе и на своих ошибках, в большинстве случаев только на них. Но ему не нравилось действовать по уже готовым, протоптаным другими тропами, он пытался найти свой способ, даже если для этого приходилось ходить кругами до верного решения. Иногда верх брал он (его решение оказывалось легче), иногда учебник. Ему приносил удовольствие сам процесс! Так он доучился до выпускного класса школы с чётким ориентиром по жизни и хорошей успеваемостью.
В 1937 году в возрасте восемнадцати лет (успев ещё и свадьбу на чужбине сыграть) он поступает в США, в Массачусетский технологический институт.
«я, конечно, люблю её, но люблю как друга, мне не хочется её целовать, вдыхать духи, утыкаясь носом в её шею, не хочется обнимать и шептать ей самые красивые слова. Нет. Мы друзья, хорошие и она, пожалуй, вправду единственный мой друг. Я желаю ей только хорошего и, если она найдет кого-то по душе, я обязательно с ней разведусь...сейчас это не выгодно, сейчас, видимо, не время»
На улице беспощадно душно, на Женевском озере многочисленные отдыхающие еле как спасаются от жары в его холодных водах. Невероятные пейзажи гор окутанных облаками, точно пледом, никак не могли сочетаться с толпой людей, облюбовавших пляжи. Что вообще может сочетаться с толпой на пляже?
В час небывало знойного заката, рядом с какой-то забегаловкой, которые обычно имеют обыкновение стоять рядом с людными местами с красивыми видами, появились двое человек, пара: парень имевший в общем-то неплохую наружность, скорее всего с испанскими корнями, вел под руку девушку совершенно обычную, но выглядела она слишком потеряно и постоянно смотрела в пол, стыдливо отводя глаза при взгляде на других, в том числе и на официантов, то и дело ловя грозный взгляд своего спутника, напряжение между теми ощущалось слишком сильно, летало в самом воздухе кофейни, тревожив неравнодушных официантов. Странных личностей обслуживал молодой шестнадцатилетний Крис Гербер, встревоженный этой ситуацией не на шутку.
Что-то во внешности неизвестной было схоже с его сестрой, а агрессивно настроенный мужчина напоминал её мужа, убившего её тогда ещё как пару месяцев назад на кухне её дома. Повода для такого ужасного зверского убийства у него не нашлось, дело вызвало общественный резонанс и только благодаря этому преступника удалось посадить, посадить на чертовски короткий срок!
Уходящее солнце стремилось скрыться, последние его лучи толстыми полосками падали на дубовый стол, проникая сквозь жалюзи; пользу открытой форточки в такой период времени можно было назвать эффектом плацебо, потому что ветра не было и казалось, что жара, стремясь занять собой все помещение и вытолкнуть любой намёк на свежий воздух, казалось, только и ждала момента пробраться через неё. Заказ принимался на редкость быстро, мужчина, даже не смотрел в меню, называя блюда по памяти, вот странность: никогда Крис его в заведении не видел! А между прочим он тут работает целых два года. Его спутница, напротив, запугано смотрела в меню: её медовые глаза беспокойно бегали по позициям, она не разбирала букв, больше стараясь укрыться от взъедливого взгляда соседа, от которого, надо признаться, у самого Криса волосы вставали дыбом. Спрятавшись за раскрытым меню, блондинка прошептала одними губами что-то похожее на «помогите», её беспокойный взгляд устремился прямо на Криса, добрался до его сердца и прошёл, поразив его так, как поражает финский нож, никогда ещё он не видел в обычных глазах, да, глазах совершенно обычных, столько боли, страха, мольбы. Он наклонился к девушке, та чуть не вскрикнула, верно понимая, что её спутнику это не понравится, Крис, верно отметивший то, что бедняжка не знает французский и уж тем более немецкий, на ломаном английском, так же шепотом,не слышно, только губами сказал ей выйти в туалет. Потом уверенно кивнул, громко назвал ходовое блюдо, как её заказ, наиграно улыбаясь мужчине, мол, расслабься, mec, никто её у тебя не заберет, поплелся отдавать заказ на кухню.
Мьели, а именно так, как в последствие выяснилось звали блондинку с медовый глазами, расстеряно озиралась по сторонам. Она боялась этого человека, она стыдилась своей беспомощности, она не имела право что-то сказать против, она терпела, её глаза уже начала застилать пелена слез, руки тряслись, в груди покалывал страх. Но жажда вырваться из его плена была сильнее, она смогла взять себя в руки и нечетко, съезда окончания слов, попросилась у него в туалет. Мужчина гневно выгнул бровь, она пригрозила сделать свои дела прямо в зале и только тогда он кивнул ей, пожирая взглядом тонкую ее фигуру, провожая её взглядом. Ей казалось, что все посетители смотрели на то, как она изнеможденно встает, немного пошатываясь проходит за деревянную дверь.
Когда дверь хлопнула и Мьели прошла в уборную, она сразу поняла: он ждет её, ждет даже не за столом, он точно караулит у двери.
Крис отдал заказ на кухню. Времени больше терять нельзя. Рассказав всю историю хозяйке заведения (которая являлась его тётей), парень успокоился, дальше дело за другими. Охрана, представляющая из себя двух мужчин средних лет, без каких-либо особых сил и умений, попросила мужчину выйти из заведения под каким-то тупым предлогом, девушку вывела официантка. Спрятали Мьели в каморке для персонала: маленькой комнатке три на четыре. Мужчина вернулся, прождал спутницу ещё минут десять и поинтересовался у Криса не выходила ли та, на что тот скорчив удивление, сказал, что выходила и уже покинула заведение, к тому моменту приехали и стражи порядка.
Вскрылись гадкие подробности, схема, работающая годами, прогарела, как спичка, прогарела из-за его надменности. Что бы случилось не прийди он в кафе? Не приведи девушку? Долго ли бы это продолжалось?
Мьели оказалась сиротой, но фокус в том, что она так же являлась гражданкой США , а так же находилась в Швейцарии нелегально. На Кристофа она смотрела, как на ангела хранителя, даже после её уезда на родину они продолжали переписку и в итоге решили сыграть свадьбу. Она была его первая подруга, самая настоящая, которую хотелось защищать от дальнейших ударов судьбы, про которую знаешь слишком много. Но нет, даже, когда она стояла рядом в белом свадебном платье с кренолином, когда на фоне слышались всхлипы родных, когда его попросили поклясться в любви, даже тогда они не были любовниками
Фиктивный брак — спасительная ниточка для перспективного молодого физика, спасительная ниточка и для Мьели, которая хотела стабильной безбедной жизни. О том, что она ему никогда не понравится она знала изначально и её это никак не трогало, она была готова изображать счастливую семейную жизнь, изредка приходя с ним на мероприятия, и она была слишком благодарна ему за возможности, которые появились после замужества. Они гармонично сочетаются вдвоём, поддерживая друг друга, если это необходимо.
Прижиться на новом месте всегда сложно, каждый сам выбирает то, чем немного заглушить стресс: у кого-то алкоголь и никотин, у кого-то порошки, а у кого-то желание нагрузить себя учебой или работой, чтоб валиться к вечеру от усталости и ни о чем не задумываться. Да, учеба это буквально то, ради чего он провернул тему с браком, грех не пользоваться. Крис не был стериотепным ботаником, как и университет не был школой из ситкомов, он быстро завел себе знакомых, с которыми можно было обсудить сложные расчёты или смешные теории, но не поделиться переживаниями, тогда ему повезло, что рядом была Мьели.
В Европе началась война, и, хотя Соединенные Штаты в нее пока не вступили, разговоров о том, что к ней необходимо готовиться и вообще быть патриотом, ходило множество. Газеты публиковали пространные статьи о бизнесменах, которые по собственной воле отправлялись в Платтсберг, штат Нью-Йорк, чтобы пройти военную подготовку, – ну и так далее. Крис тоже начал подумывать о том, чтобы внести свой вклад в общее дело. После окончания учебы в МТИ, отправился в Филадельфию, во Франкфортский арсенал, и занялся там разработкой механического компьютера, который должен был управлять артиллерийскими стрельбами.
Насчет того, как нужны армии физики, наговорено было немало, однако первое, чем пришлось там заниматься, была проверка работы шестерен, их чертежей и всякого прочего. Потом, конечно, начальство признало его умения и знания (а как тут не признаешь, когда тебе каждый день об этом говорят) и поручило ему строительство целых двух машин, которые своим устройством могли послужить на защиту США. Но Крису хватило романтики работы на военных, поэтому между диссертацией и новым проектом, он выбрал первое и вернулся в уже родной Бостон.
«Когда я начал работать в Манхэттенском проекте, у меня даже ученой степени не было. Многие из тех, кто еще будет рассказывать вам о Лос-Аламосе, принадлежали к высшим эшелонам власти, им приходилось принимать важные решения. А меня важные решения не волновали. Я болтался где-то внизу<...> У немцев был Гитлер и совершенно очевидная возможность создания атомной бомбы, а мысль о том, что они могут получить ее раньше нас, пугала не на шутку.»
О таком совершенно абсолютно точно секретном правительственом проекте Гербер узнал из третьих уст.
Третий день не переставая идут дожди; за окном ураган ломаются деревья под тяжестью своих крон; погода не представляет из себя такую, в которую принято ходить по гостям, но вот дверь в комнату раскрывается и на пороге помимо Мьели стоит мокрый до нитки, но с горящими глазами Роберт, кажется Тейлор — хороший приятель из университета. Стоит и сразу бросается в объятья, начинает лепетать незнамо что; ему приносят стакан воды и он с гордостью объявляет о таком важном Манхэттенском проекте. И вообще о таком нельзя говорить, но он Крису все расскажет, потому что уверен: как только он узнает, сразу все бросит и захочет туда, и ещё не зря же он узнал об этом от самого Боба Уилсона!
Кристоф не сводил с него спокойного взгляда и по окончании словесного потока заявил, что ничего не расскажет, но никуда проситься не будет.
К четырем уже сидел за письменным столом в одной из лабораторий и занимался расчетами, пытаясь выяснить, ограничен ли этот конкретный метод полным количеством тока, создаваемого ионным потоком, ну и так далее. В подробности вдаваться не станем.
Вообще-то говоря, он успел получить ученую степень перед самым отъездом в Лос-Аламос, так что не в таком уж находился и низу, как рассказывал в своих заметках. Кстати сказать, в отборе сотрудников принимал участие и Оппенгеймер, оказавшийся человеком очень чутким. Он принимал близко к сердцу личные проблемы. Гербер тогда впервые (и единожды) познакомился с ним столь близко. Вообще возможность увидеть и заиметь знакомство с людьми, про которых знаешь только из журнала «Физикал ревью» и остальных, приводила в восторг.
С женой списываться разрешалось, только письма (не важно входящие или выходящие) подвергались цензуре, точно так же говорить о этом нельзя было. Некоторые письма не отдавались вообще, в некоторых стирались названия и имена, но это в общем то мешало не так сильно, особенно, когда пристрастишься разными способами пытаться её обойти.
В итоге его заметили, и кончилось тем, что Крис возглавил группу из четырех человек, главной задачей которой была попытка точно определить, что происходит при взрыве бомбы, сколько высвобождается энергии и так далее.
Вскрывать замки он научился ещё в детстве, тогда же, когда и подделывать подпись и почерк родителей, хотя надобности такой почти не было: его не ругали за оценки или плохое поведение, его семья имела неплохой достаток. Он делал это ради забавы, потому что любил головоломки. И он не стеснялся показывать свои умения в сознательном возрасте (если такой у него вообще есть), даже работая в Лос-Амосе он умудрялся вскрывать чужие замки на ящиках в столах, брать оттуда документы, читать и возвращать на место.
«Нам выдали темные очки, через которые следовало наблюдать за происходящим. Темные очки! Что, черт возьми, можно увидеть сквозь темные очки на расстоянии в двадцать миль?<..> Время идет, и внезапно возникает колоссальная вспышка света, такого яркого, что я сгибаюсь в три погибели и вижу на полу багровое пятно. Я выпрямляюсь, снова гляжу в сторону вспышки и вижу, как белое свечение становится желтым, потом оранжевым. Образуются и расточаются облака – это область взрыва втягивает в себя воздух, а затем начинает распространяться ударная волна. И наконец, возникает огромный оранжевый шар, очень яркий в середине, он вздымается, немного волнуясь, слегка чернеет по краям, потом появляется большой шар дыма, раскаленного до того, что внутри его посверкивает пламя. Все это заняло около минуты. Происходило что-то вроде поэтапного перехода от яркого света к тьме, и я все это видел»
Он чувствовал вину за Нагасаки и Хиросиму, за бомбы, которые разрабатывали они, разрабатывал он с такими горящими глазами. Наваждение прошлого преследовали его уже в другой деятельности, в исследовательской. Выходил из ресторана, и когда на глаза попадались люди, строившие мост или чинившие мостовую, думал: с ума они, что ли, посходили или просто ничего не понимают, ну ничего? Зачем теперь строить что бы то ни было? Бессмыслица. Человечество уже изобрело то, что не оставит живого места ещё в радиусе поражения.
После проекта начал преподавать в одном из престижных вузов США, работал над диссертацией и парой новых проектов, все цело посвятив себя науке.
Как это обычно бывает, домашняя рутина прервалась, прервалась достаточно печальной новостью: Мьели больна туберкулёзом. Потерять её значило потерять единственного друга, очень важного, благо тогда у них имелись финансы и на хорошую клинику и на дорогое лечение.
Первые годы болезни женщина провела дома, под чутким присмотром мужа, последние три уже в больнице.
Она умерла у него на руках в свой день рождения 7 июля 1958г.
На глаза попались часы, которые Крис подарил Мьели, лет семь назад, когда туберкулез у нее только еще начинался. Вещь была для того времени очень изысканная. Часы эти отличались капризным нравом и нередко останавливались по той или иной причине, – время от времени приходилось чинить их, однако все эти годы они продолжали ходить. А тут остановились снова, в 9.22 – в час и минуту, проставленные в свидетельстве о смерти! По натуре своей скептик, он предположил примерную причину их остановки и списал на нелепую случайность.
«Возможно, я и обманывал себя, но меня поражало отсутствие во мне чувств, которые, как я полагал, охватывают в таких случаях людей. Радости я, конечно, не испытывал, но и страшного горя тоже, – быть может, потому, что вот уже семь лет знал: она рано или поздно умрет»
Осознание её смерти пришло не сразу, первое время он углубился в работу, чтобы хоть как-то заглушить боль от утраты. Сейчас же он начал проживать её все цело.
Преподавательскую деятельность он продолжил после смерти жены, но не на долго. Некоторое время назад, где-то через год после её смерти, он ушёл из неё, отправляясь в вольное плаванье. Хотелось развеяться и он начал путешествовать, хоть и по работе.
Дополнительные детали:
☆ у него хронический лейкоз, проще говоря, рак крови, но он об этом не догадывается. А так же, благодаря нему, анемия, о которой он тоже не имеет понятия.
☆ прототип Ричард Фейнман
☆ он знает несколько языков французский, немецкий и английский
☆ с помощью сияния он может читать чужие мысли, но, честно говоря, проявлялось это настолько ничтожно редко, что он никогда этого не замечал, приписывая это на счёт своей интуиции.
☆ у него есть кошка! ее зовут Нана, в честь покойной сестры
// @zakka
// прости пожалуйста за задержку :((
// я навалила кринжа 💥💥
Олимпик неслась по полю, а он, бросив свои вещи, нёсся за ней: её тихий скулёж, смешанный с напуганным лаем пробивался сквозь белый шум, что заполнял собою давящее пространство. Её худое тельце исчезало и вновь появлялось в высокой траве — её фантом, подобно солнечным лучам, просачивался сквозь заросли золотистым сиянием: Джордж следил за ней пристально, боясь потерять.
Он не мог понять, из-за чего она так взволновалась — сам-то он давно не обращал должного внимания на окружающий мир, что раньше служил ему вдохновением. Мёртвый организм так некстати подводил его, и в моменты, когда Олли улавливала что-то, что было, возможно, очень-очень важно, но что он не мог, как бы сильно он не хотел, услышать сам, он осознавал насколько жалким было его умершее существо. А ведь так случалось часто — Олимпик слышала то, что не мог расслышать он, и пускалась от него прочь, надеясь что хозяин сможет побежать за ней. В такие минуты ему оставалось лишь крикнуть ей вслед что-то невнятное, кинуть куда-то в грязь надоедливый мундштук (не забыв, при этом, наступить на кончик несколько раз) и кинуться вслед за настырным зверем, что обязательно должен был проверить каждый шорох.
Поле, казалось, было бесконечным, словно Атлантический океан — секундно думалось, что когда он сделает следующий шаг, он окажется не по пояс в колких зарослях, а на просторной палубе ирландского судна, что держало курс на Нью-Йорк. Секундно думалось, что в миг, когда он потеряет Олимпик из виду, неровная земля разгладиться и под ногами засияет начищенный перед отплытием паркет, который был бы точной копией того, по которому он ступал в последние дни своего существования.
Вглядываясь в даль, туда, куда так рвался обеспокоенный щенок, Джордж думал, что стоило бы купить ей ошейник — всё-таки перспектива оказаться посреди какого-то массового захоронения была не слишком приятной, хотя Дойл к мёртвым уже давно привык. А он почему-то был уверен, что однажды, сбежав от него ещё раз, Олимпик приведёт его туда, где им обоим будет не место, и лишь Господь будет знать, как они будут оттуда выбираться — от глупой привычки ретривера сбегать нужно было избавляться.
Тем временем Олли начала медленно останавливаться, оглядываясь иногда назад, и смотря на него своими блестящими, влажными глазками — покачав головой, Джордж ускорит шаг.
// ура кринж 🥳🥳🥳прости, у тебя есть все основания меня вольнуть
Фрида широко раскрыла глаза в изумлении, хотелось обернуться или хотя бы перевести взгляд на ту, кого Марселло назвал Виргинией, и взор её всего лишь на секунду дернулся на даму, впрочем, ничего за такой короткий промежуток времени она заметить не могла. Ничего кроме её холодных глаз, смотрящих на то место, где стоял её спутник; спутанных волос и потекшего макияжа.
— Вы знакомы? — не тихо, не громко, спросила она, обращаясь главным образом к Марселлло.
Кем она ему приходилась сообразить можно было достаточно быстро, скорее всего любовница. Напугана она явно не была, по моде одевалась и красилась старой, туфли и брови тому подтверждение. Слишком большое это было бы совпадение. Их явно связывает что-то большее, чем обыкновенная интрижка. Мертва ли она тоже? Разобраться бы не помешало.
Секунды было достаточно, чтобы vergewaltiger сумел отойти от шока и, воспользовавшись замешательством, повисшем в воздухе, решил, видимо, сбежать. Такая попытка была пресечена выстрелом, от которого тот даже смог увернуться. Пуля с характерным свистом пролетела рядом с его виском, всего лишь его поцарапав. Фрида цокнула и, подумав мгновение, она прибавила к своей речи длинное непечатное ругательство.
Надо сказать, что это произвело на парня эффект и больше он двигаться не пытался. Не пытался даже остановить маленькую струйку красной жидкости, стекающую, загрязняющую каштановые волосы. Глаза его расстеряно бегали то по Фриде, то по силуэту её спутника, а после не понимающе вглядывались уже в ту, что лежала с ним в одной постели.
Может быть (очень сильно может быть) не стоило тратить патроны на заведомо холостой выстрел.
Габриэль непонимающе поглядывал на остывающее рядом с собой тело, поднимал к небу руки, словно взывал к Всевышнему и молил его об ответах, которые бесследно пропали, словно всю биографию кто-то переписал в книгу с ржавым замком и стёр память. Он смотрел на свои грязные руки, но не испытывал брезгливости, и сердце его не билось с совестью, и тело не била мелкая дрожь. Его телу всё это было знакомо: оно знало, как двигаться, с какой силой, сколько энергии затратить и насколько по времени его хватит. Оно знало, что ему достаточно пяти глубоких вдохов, чтобы успокоить сердце, и десять, чтобы голова начала кружиться. Сердце размеренно билось, не поднималось и не опускалось. Вывод был неожиданным и пугающим: мужчина был не первым на счету и неизвестно, каким он был по счёту, ведь память бессовестно изменяла.
Память итальянцу виделась кристально чистой рекой, поток которой не позволял пройти её, ведь он неумолимо уносил. На дне покоились камешки — дорогие и неизвестные воспоминания, но сколько Висконти не пытался их достать, его каждый раз утягивал поток, даже если ему удавалось разрезать водную гладь, то рука казалась сильно короткой. Детской.
Он не помнил себя в детстве, не помнил лица отца и матери и были ли у него сёстры или братья. Не помнил, где родился: ни отчего дома, ни своей кровати, ни колыбельной, которую обычно напевают ласковые мамы, ни любой игрушки. Память отобрала и ответы на вопросы: откуда он знает, как поступать с подобными людьми? почему любой пистолет кажется родным руке? почему ножи метко достигают цели, словно руки его натренированы?
—Послушай,— слово ухватил ветер, а Габриэль повернулся к «собеседнику»,— отвернись, ради всего святого, которого в тебе нет!— глаза мёртвого закатились и были видны одни лишь белки, рот открыт и язык так кстати упал, словно привлекла всю живность в зловонную пещеру. Итальянец дёрнул пиджак мужчины, натягивая тот на его голову и замолчал, передумав заводить разговор.
Ему думалось, что, возможно, он казался со стороны человеком живущим моментом от того, что за ним не было прошлого? Ни болезненного, ни счастливого, ни соленого от слез. Конечно, его волновали многие вопросы, но, если на время прикрыть их тканью, словно через них в наш мир могут прийти мёртвые, то он вполне довольствовался лишь одним днём, который проживает, не гадая о будущем и не придаваясь ностальгии.
До слуха доносились редкие возгласы — разобрать их было сложно, даже скорее невозможно, но всё же они поторапливали. Габриэль нехотя поднялся, потянулся к шляпке, отряхивая её, и, поправив парик, надел её. Волосы бесконтрольно щекотали лицо: ветер неустанно играл с ними, чем изрядно раздражал.
//я разучилась за марселло писать прастити(((
Марселло совершенно забыл о том, зачем он вообще здесь. Его трясущиеся губы лепетали что-то невнятное. Пистолет в его руке сдавливал своей холодностью. Желание переметнуть его с дрожащего мужчины, застрявшего теперь где-то подле окна, на Виргинию, смотрящую на дуло с неприкрытым вызовом, разгоралось в нем все сильнее.
— Ты не можешь быть жива, — тихо сказал он, будто убеждая себя в этом. — Ты умерла. — Твердо и упрямо, но с легкими оттенками недоверия в голосе.
Но она ведь жива, раз сидит тут перед ним, не так ли? Зачем убеждать себя в обратном? Не только он видит ее, Фрида тоже, значит, это все не может оказаться просто жутким сном.
Внезапно его взгляд спустился с ее лица до живота, и его затошнило.
Чуть пониже груди, возле бледного живота огромный грубый шрам с рваными краями, глубокий и обсохший тонкими корочками, почти такой же, как у него, разве что чуть выше. В животе (в том самом месте, где красовалось ЕГО «свидетельство о смерти») заныло, он сглотнул. В тот злосчастный вечер пуля прошла насквозь.
И она сидела тут перед ним, пережившая покушение, которое не пережил бы никто. Живая и целая, разве что слегка потрепанная. С адской ненавистью в холодных глазах.
Кому приятно встречать бывших любовниц? Тем более если эта бывшая любовница должна лежать в могиле. Но она почему-то была здесь. Почему-то именно здесь, именно сейчас и именно с тем человеком,
(шансом на искупление, святая Лючия, это мой билет в небеса!)
которого ему следует убить.
— Вот это встреча! — вдруг нервно хихикнул он. — Подумать только… так ты жива! Господи, никогда бы не подумал… Semplicemente incredibile!
Виргиния прошипела что-то на финском. Вроде: «Какого черта вы творите?», разве что грубее. Про себя Марселло простонал.
— Нечего сказать, эффектное появление! — тихим, хриплым голосом пробормотала она, утирая нос. — Сначала пропасть на двенадцать лет, а потом заявиться в самый неподходящий момент с явным намерением грохнуть его. — С легким презрением в голосе она мотнула головой на человека в стороне. — Это называется «прийти по-итальянски»?
Марселло сжался. В чем-то она была права. Но чего она ожидала? Он даже не знал о чудесном спасении Виргинии Пало (таком же странном, как и его неожиданное воскрешение тогда), да и не узнал бы, не ворвись они сейчас.
Наверное, неожиданная растерянность Фриды вывела его из полузабытья. Он вспомнил, как сильно желает умереть. Мышцы рук накалились, пистолет снова смотрел прямо на цель. Он выстрелил.
И, дело ясное, промахнулся.
Пистолет дрогнул в руке, выстрел отразился в ушах оглушающим звоном, в глазах помутнело. А в голове лишь Виргиния, Виргиния и только Виргиния, и дела до убегающего совершенно нет, как бы он ни пытался доказать себе обратное.
Та часть его рассудка, которая и заставила его окликнуть Фриду незадолго до того (с тех пор прошло так мало времени?), кричала, что следует выстрелить еще раз. Какой бы ни была пуля, и каким бы ни был выстрел, прямой удар точно в цель поражает ее, даже если и не смертельно (они с Виргинией — почти что живые примеры). Но даже голос разума — или скорее уж совести — не мог заглушить эхо его растерянных слов, блуждающих в черепе. Виргиния, Виргиния, Виргиния…
А человек убегал, схватив себя за руки. По коже ползли тонкие струйки крови. Выстрелы, может, и вывели его из колеи, но только это. К сожалению, только это.
Его билет в небеса уплывал.
Марселло хотел выстрелить еще раз, но его дрожащие пальцы не смогли нажать на курок. Рассеянный взгляд снова вернулся на Виргинию, в глазах которой теперь мешалась и легкая насмешка.
— Соберись и пристрели его, — еле слышно произнесла она. — Видит Бог, в сорок восьмом ты был увереннее.
И вправду его уверенность куда-то исчезла. Так же неожиданно, как и появилась Виргиния. Наверное, отчасти даже по ее вине — если это можно назвать виной.
— Imbecille, — чуть ли не плача просипел он, — coglione, bruto, insolente… Faccia di merda!
//простите!!! если тут есть опечатки
А местный приходишко был крохотный совсем. Скромные лавчонки вдоль белых стен, резные оконца у потолка и роскошно обставленный Иисус напротив входа, щедро обвешанный цветами и свечами. Хельге фыркнул. Он уже скучал по чопорным кенигсбергским храмам.
Америка была скучной и слишком современной, она явно не стоила пережитого им ужаса от СА-МО-ЛЕ-ТА.
Это большое и непоровотливое на вид существо, напоминающее белую железную птицу с дырами в механических боках напугало его своей огромностью. Он видел самолёты и раньше по телевизору (кажется, так называются эти штуки?) и на фотографиях, но вживую – никогда. Рядом с ним Хельге чувствовал себя ничтожной мелочью, крохотным насекомым, почти что вошью. С трепещущим благоговеньем смотрел он на это das Wunder der Wissenschaft.
Еще страшнее ему стало, когда он, сидя в обитом ярко пахнущей тканью, кресле, почувствовал, как самолёт начинает ускоряться с неистовой силой, как трясётся под ним земля, как свистит воздух.
Он крепко вжался в спинку кресла, его вспотевшие руки вцепились в подлокотники. Сухощавая дама с рыжими кудрями в духе 50-х и распухшими венами на ногах, сидящая рядом с ним, лишь усмехнулась про себя.
Когда они взлетели, он почувствовал тяжесть в ушах. Осторожно выглянул в выпуклое окно, и его живот скрутило. Содержимое его желудка тут же оказалось в хлипком бумажном пакете. Рыжая дама скривилась.
– Entschuldigung, – тихо сказал Хельге с виноватым выражением лица.
– Фриц, – кажется, это она пробурчала под нос.
Улицы здесь были широкие, кишмя кишели людьми, спешащими куда-то, снующими туда-сюда, точно муравьи в термитнике. А невероятной высоты здания бросали на него зловещий тени.
Хельге чувствовал себя крохотным жуком, постепенно лишающимся слуха от гула машин, неказистого хора чужих голосов и топота сотен ног, а голова его звенела от обилия звуков.
Он не чувствовал восхищения, глядя нати величественные (как их там? НЕ-БОС-КРЕ-БЫ?) здания, он чувствовал лишь тошноту и панику, что сковали его горло своими холодными пальцами.
Зато в соседнем штате, где он оказался позже, было куда спокойнее. В этой местной церквушке он чувствовал себя в безопасности, точно его окружал купол. Теперь он думал лишь об одном.
Фогель был здесь.
Интересно, что он забыл в этом месте? Это не похоже было на то, что нравилось ему. Стало быть, он тоже устал. Он, конечно, не проживает в одном теле уже почти две сотни лет, но эта погоня его уже утомила, наверняка это так. Может, он захотел покоя? Хельге не был против.
Тишина, благодатная и долгожданная, тешила его измученную душу. Тишина, мягкая и спокойная. Тишина, нежная и обнадеживающая.
Тишина, прервавшаяся резким стуком входной двери, ударами чьих-то подошв о скрипучий пол, шелестом ткани шторки исповедальни.
– Но... – начал было Хельге, понимая, что несчастный принял его за местного пастора, но осекся. Поправил колоратку, натиравшую ему шею, проследовал к исповедальне.
Видит Бог – это грех, но в своей жизни он богохульствовал тысячи раз. Он примет исповедь, успокоит чью-то душу, а на губах его останется печать молчания. А что будет, если явится местный священник? А не все ли равно?
– Слушаю вас, – сказал он со вздохом, усаживаясь возле решетчатой перегородки.
//прости меня господи за это
@scaramouse, надеюсь нигде не напортачила 🥺
Он касается устами
Расписных ее ланит —
И нежданными слезами
Лик наемницы облит;
Пала ниц в сердечной боли,
И не надо ей даров,
И для пляски нету воли,
И для речи нету слов.
~Гёте "Бог и баядера"
╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾
Нилам Надкарни
╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾
индианка
╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾
10.06.1840 | 120 лет на данный момент
╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾
24.04.1863 | 23 года
╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾
╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾
Лотос, рождённый в сакральном почитании, но впоследствии покрытый грязью и лишённый нежных лепестков - вот что такое быть девадаси, девушкой, посвящённой индуистскому божеству с малых лет и до конца жизни обязанной ему служить. За почти век своего существования в мepтвом состоянии Нилам уже попривыкла к такому отношению, но все же что-то внутри неё ещё слабо сжимается, когда она видит оборачивающихся в её сторону людей с отторжением в их взглядах. Кажется, будто бы они видят её насквозь. Видят и делают свои выводы, на которые она никак не сможет повлиять, как ни пытайся
Нилам очень пытается вписаться в окружающую действительность. Европейский нрав ей сложен и непонятен, она находит его противоречиво нескладным, как будто бы слепленным из неподходящих друг другу частей, да и весь этот мир вокруг какой-то не такой, какой-то неправильный. И хотя она уже сделала значительный прогресс в познании здешней общественной организации, индианка думает, что до скончания времен останется на этой земле "неприкаянным духом", отрекшимся от прошлого, но не нашедшего будущего, зависшем на распутье и не способным понять устремления сердца окружающих людей и принять те устои, по которым они живут. И это нагоняет на неё тоску. Она до сих пор желает отмотать время назад, чтобы навсегда остаться в привычной её глазу Индии, если понадобится, запереться в храме, где прошло её детство и юность, и молиться там до глубокой старости, вот только понимает, что уже слишком поздно.
Воспитание девадаси дало ей подкованность в одних вещах, но в тоже время сделало её совершенно оторванной от других. Читать наизусть сутры, но заблудиться на улицах города, где живёшь с рождения? Да, это про Нилам. Она была искусницей, спору нет, но стоило ей выйти за пределы храма, как она превращалась в никчёмность, едва ли способную выдержать крестьянский быт и превратности жизни обычных людей. Она всегда была смышленой девочкой, и многое могла понять и догадаться, как на самом деле работают вещи, но религиозное воспитание сделало её склонной не концентрироваться на острых углах, а служба вынуждала мало заботиться о простых земных вещах вроде ведения хозяйства. Конечно, со временем можно научиться практически всему, вот только давалось ей это все в разы сложнее, чем другим девушкам её возраста.
Благо уж не совсем она сахарный рожок, какой может показаться. Все же долгие тренировки помогли закалить характер, и до нытья Нилам точно не опустится. Расчувствовавшись, она может проронить слезы, но сделает это в тайне ото всех, без шума, как зализывающее раны животное. Ей много раз приходилось наступать на горло своей гордости ввиду непреодолимых обстоятельств, но она не проронила ни единого слова, которым бы посетовала на жизнь. Она скроет и боль, и обиду, и ненависть, запрячет в самый дальний конец своей души, потому что знает, что не встретит поддержки, а только лишь рискует дать возможность поглумиться над ней ещё сильнее
Не сказать, что её сердце со временем зачерствело, скорее оно обросло длинными и колючими шипами. Столкнувшись с самыми омерзительными чертами человеческого характера, Нилам осталась полна разочарований. Разочарований не только и не столько в том, что она увидела (все же гнили среди рода людского всегда было хоть отбавляй, она знала это), сколько в построенных ею воздушных замках, разрушившихся от первого же дуновения ветра. Она позволила себе поверить в иллюзию, в какой-то мере до смеха карикатурную, позволила обесчестить себя и свою веру невежественным людям, и это тот стыд, который она несёт с собой и по сей день. Даже сейчас она все ещё то и дело поднимает глаза в небо и про себя просит прощения у бога, которому она изменила, пока голос рациональности твердит ей перестать это делать, потому что уже все потеряно. И за это ей тоже стыдно. Ей неприятно признавать, что она все ещё любит, правда любит то, чем жила раньше и неосознанно ищет путь к искуплению своей вины, поскольку в таком случае её проступок окончательно теряет смысл. Знаете, иногда сложно принять то, что ты оказалась дурой.
Она не похожа на комок ненависти, движимый лишь жаждой кpoви, нет. Этот этап она уже прошла. Наверное, со страхом для самой себя, она могла бы сказать, что отпустила то, что с ней произошло, но знает, что будет оставаться среди живых до тех пор, пока не встретится лицом к лицу со своей целью. Он оставил её в непонимании и обиде, и она должна, просто должна встретиться с ним и расставить все точки над i, она должна увидеть его полные слез раскаяния глаза, должна увидеть его ползающим в её коленях и вымаливающим прощения. Только так она сможет обрести покой и по-настоящему закрыть этот гештальт. Только так она сможет принять его пригрешение перед ней, и отправиться в Нараки* расплачиваться за свои собственные.
╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾
Когда сероглазая девочка раскрыла свои густые ресницы, Мадху, молодая женщина с лицом старухи, только тихо вздохнула и положила малютку на свою обрюзшую грудь, прикрыв нежное тельце грязной тряпкой. Трое младших сыновей несколько секунд разглядывали свою очередную сестру, но вскоре это занятие им надоело, и они снова отправились во двор играть в войнушку. Двоим старшим и главе семейства было не до них - они стирали остатки кожи на руках, тягая плуг в огороде местного вайши, а оставшаяся дочь варила скудный обед на кухне. Мадху снова вздыхает, кладет только что появившегося ребёнка на матрац из соломы и со старческим кряхтением идет доить единственную в их хозяйстве полудохлую корову.
Вернувшись домой после захода солнца, мужчина с густой бородой посмотрел на маленькие болтающиеся ручки и нахмурился, что-то гулко рявкая себе под нос. Они едва отдали замуж двух старших дочерей, еще одна так и висит обузой на их шее, и вот теперь снова? Толку от этого лишнего рта, который не сможет принести в дом даже чего съестного. Несколько десятков минут поворча на жену своим хриплым, огрубевшим от тяжкого труда голосом, он принял решение избавиться от ребенка, и решение это никто даже не попытался оспорить. Да и зачем?
"Тебя спас Шива" - повторит старая женщина в бордовом сари на вопросы подросшей Нилам о том, как она оказалась в высоких каменных стенах храма с квадратными башнями, большими колонными залами и коридорами, украшенных скульптурами изящных божеств, сливающихся в танцах любви, "И Шива обещан тебе в мужья..."
Она не была лгуньей. Она еще раньше рассказала девочке о том, как ее привел сюда грязный оборванный мужчина в качестве жертвенного ягненка в обмен на божье благословение (и символическую плату, которой его вознаградил верховный жрец). Но она была ярой сторонницей божества, в чьем пристанище также в младенчестве нашла себе дом. Поэтому считала произошедшее не актом человеческой жестокости, а милостью небесного созидателя, о чем любила напоминать. Может быть это и к лучшему. В конце концов, дева, предназначенная для служения высшим силам, не должна занимать свои мысли тоской о прошлом.
Её детство проходит в постоянных тренировках. Она встаёт засветло, поёт молитву с другими женщинами, зажигает храмовую лампу и учит десятки танцевальных движений. Её мышцы ноют, в боку болит так, как будто бы туда пырнули ножом, а перед глазами все плывёт, но наставница не меняет своего стоического лица, заставляя повторять снова и снова. Танцовщица должна достичь такого уровня, чтобы суметь вовлечь в этот процесс как можно больше людей- это удается, когда тело движется как бы «само по себе», почти без ее участия в экстатическом состоянии. Говорят, что если жрица исполнит танец с нечистыми намерениями или ее разум будет отвлечен, она навлечет на народ проклятие. Поэтому, когда она хнычет от того, что пальцы на ногах растерты до мозолей, ей ничего не остаётся, кроме как неловко вытереть нос рукавом и продолжить.
Нилам знала, что ей предстоит всю жизнь провести в этом храме. И принимала это с тем спокойствием, с каким ребёнок принимает любое абстрактное событие, которое он осознает гораздо позже. Она бежит в ночи босыми ножками по вечно прохладному полу в главный зал, к огромной статуе мужчины с длинными черными косами и каменной змеей вокруг его шеи. Ее старшие बहन की накинули на его сильные плечи ожерелье из цветов. Несмотря на трепетное, почти благоговейное отношение, было видно, что на статуе проявлялись следы старости: мелкие трещины, сколы и потертости. Да и пестрые краски этого места уже стали блеклыми, как отцветшие лепестки. Ощущение, что храм рушится, а вместе с ним где-то там далеко дряхлеет и вечно молодой бог. Старуха говорила, что когда-то очень давно сюда текли рекой несметные богатства с далеких земель, паломники несли золото и драгоценные камни в мешках, чтобы иметь возможность прикоснуться к таинству танцовщиц, а правители бросали под ноги танцующей деве дорогие украшения. Но кто ж теперь помнит, как оно было на самом деле. Теперь по этим окрестностям все чаще ходят те, кто называют своего бога "Аллахом", а их, хранителей исконной веры, кличат "неверными" и бросают не то подозрительные, не то презрительные взгляды; оставшиеся паломники еще приезжают, но дотации уже совсем не те, что были раньше. Чтобы не дать этому месту превратиться в тленный пепел, девушки исполняют священные танцы на шумных празденствах богачей, которые могут быть и совсем далеки от настоящей сути их искусства, но зато щедро заплатят.
Девчонка хмурится, пытаясь уместить эти мысли в своей небольшой головке. Ей обидно. Обидно, что сейчас здесь веет лишь унынием и остатками былого величия. Она снова глядит на Шиву и нелепой детской твердостью просит его о том, чтобы это место, чтобы она лично вновь увидела роскошь и процветание. Знала бы, к чему это приведет, отлупила бы себя по губам за такие слова.
В 16 её обручили с божеством. Она старалась не запутаться в расшитой золотом алой ткани. На руках и ногах, казалось, было надето все, что до этого момента так бережно хранилось в храмовой сокровищнице (и пусть золото уже поблекло и покрылось мелкими царапинами), а кольцо в носу вызывало необычные щекочущие ощущения, но Нилам как могла не обращала на это внимания. Верховный жрец надел на неё свадебное ожерелье и нарисовал кистью на плечах цветочный орнамент, а она принялась кружиться в такт ритуальным барабанам, пока подол её сари развевался кpoвавым знаменем.
Она не могла более вступить в брак в земном понимании. Но божественного мужа на брачном ложе должен был кто-то заменять. Этим "кем-то" стал один из служащих в храме брахманов. Это не столько их личная прихоть, сколько необходимость, объясняемая религиозным долгом. Процесс любви обозначает одновременно высшее земное удовольствие, путь к единению с мировым космосом и способ обращения к божественной воле. Нилам не чувствовала к жрецу страстной любви (и не должна была), но чтила святость их связи и сумела построить с ним вполне гармоничные взаимоотношения, в какой-то мере даже более утонченные, чем у него были с собственной женой. Впоследствии она ещё не раз вспомнит, как он рисовал сандаловой пастой узоры на её кистях, осыпал цветами и совершал пуджу в её честь, как в честь богини, вспомнит, когда ей ничего не останется, кроме как тихо произнести его имя в горечи и раскаянии.
О британской колонизации её земель она практически ничего не знала. До храмовых стен долетали лишь слухи о том, что бледные люди в чудных одежах объявили себя здесь хозяевами и теперь увозят на огромных кораблях ткани, специи и чай. А ещё иногда бедняков, которые никогда не возвращаются назад. Нилам чувствовала неприятие к тому, что она слышала, представляла эти картинки в неприятных красках и злилась на этих непонятных чужеземцев, о которых не имела даже представления, как они выглядят. Легко же ненавидеть что-то далёкое, что не встречаешь лицом к лицу и не смотришь этому в глаза. Легко?
Джеймс Уилсон мог бы всю оставшуюся жизнь сидеть в своём парчовом кресле и дымить сигapoй, почитывая утреннюю газету, однако его душа (и ноги) практически никогда не стояли на месте. Он уже делил трапезу с индейцами Южной Америки и был свидетелем на свадьбе одного племени, живущего на западе Танзании, и вот теперь, собрав свой саквояж, устремляется в загадочную Индию. Брошюрки, которые он писал после каждого своего путешествия, расходились как горячие пирожки и приносили значительный для работяги, но весьма мелкий доход для самого Джеймса, которому это занятие было скорее хобби, нежели способом заработка, денег он никогда не считал.
Он ходил по грязным, переполненным нищими оборванными людьми и полусгнившими пищевыми отходами улицам (о чем он непременно сделал запись в своем маленьком блокноте), а потом вёл непринужденную беседу с местными кшатриями, которые сразу поняли, что с колонистами лучше дружить, чем проливать свою кpoвь об их оружие. Те рассказали, что этим землям уже много веков покровительствует много богов, и стоит пройти несколько миль западнее, чтобы увидеть их храмы своими глазами. Там живут девы удивительной красоты, служащие этим божествам и одаривающие своей любовью жрецов и богатых жертвователей, танцуя перед ними в сладострастных нарядах и заговоривая мелодичными речами. Заинтригованный, Джеймс уже на рассвете двинулся в путь.
Он придёт ещё много раз. Будет украдкой, издалека смотреть на изящно изгибающуся змеей Нилам, на изрисованные руки с тонкими пальцами, превращающиеся то в вольную птицу, то в пышный бутон, то в голову какого-то животного, на тонкие щиколотки с повязанными на них колокольчиками, отбивающими мелодичный ритм. Она будет с опаской сторониться его, показывая ему убранство храма, а её голос будет подрагивать всякий раз, как она будет открывать рот, но в конечном итоге она осознает, что упала в бездну, из которой практически невозможно выбраться. Любовь.
Она плакала, целуя статую Шивы и прося у него прощения, но все же не могла избавиться от своих чувств к смертному, даже если понимала, что это идет вразрез со всем, во что она верит. Он был достаточно харизматичен, чтобы суметь разрушить её представления о кровожадных завоевателях и поверить ему, когда он просил её уехать с ним в Туманный Альбион, где обещал ей безбедную жизнь и славу. И она не смогла отказать. Впервые испытав такую яркую гамму эмоций, прошлая жизнь стала казаться ей пустой, а перспектива оставаться в ней дальше удручала. Нилам никогда не была рисковым человеком, но окрыление чувствами заставило её взять на себя тяжёлый грех. В ночи она наспех собирает несколько сари и какое-то золото и бежит с блондином на отплывающий корабль.
Нилам жила в огромном доме Джеймса в Лондоне не то служанкой, не то содержанкой. При храме она никогда не занималась домашним хозяйством, поэтому её определили помогать с туалетами леди Уилсон. А вечерами, когда в семейном особняке собирались гости, мужчина мягко приказывал
"Покажи, как ты танцуешь"
Он любил экзотику, но любил не высоко и трепетно, а эгоистично и собственнически. Его восхищала скорее возможность обладать. А она была как ручной зверёк: забавный, красивый и дрессированный, чтобы им можно было хвастаться перед друзьями. Её бесцеремонно трогали за волосы и сари, как нечто неживое или, скорее, не имеющее ценности как человека, а когда просили рассказать о её обычаях, то едва ли могли сдержать усмешку за чопорными лицами.
"Богу не нужны твои пляски" - говорили они. А она опускала глаза в разгорающемся в ней гневе. О, они куда хуже несведующих в религии кшатриев, куда хуже тех иноверцев с её страны. Они считают себя достаточно просветленными, чтобы понять пристрастия божьи, но при этом, кажется, не могут понять собственных эмоций. Они ужасаются кастовой системы, но добровольно связывают себя ее узами, создавая пропасть между имущими и обделенными. Они воспевают бога-страдальца, бога-жертву и говорят о смирении (что есть смирение в понимании того, кто предается порицаемым им порокам?), но при встрече своего искалеченного Всевышнего в реальности наверняка забросают его камнями и погонят прочь из того, что они называют "благопристойным обществом". Они искажают суть физической и духовной любви, считают ее аморальной и греховной, но при этом прикасаются к ней самым грубым и безобразным способом, как животные, старающиеся бегло урвать хоть небольшой кусок. Странные они. И бог их странный. Она искривляет губы в непонятной гримасе и вполголоса шипит "Не правда! Не правда!", но её слова повисают в воздухе, не находя ответа.
Джеймс никогда не пытался этого остановить, только сильнее подливая масла в огонь и тихо, чтобы не смутить дам, шептал особо близким приятелям о том, какие же в той жаркой стране женщины любовных дел мастерицы, как бесстыдны они в своих сожительствах с женатыми мужчинами и с какой готовностью танцуют они свои чувственные танцы любому, кто поманит их звоном монет. Он обладал удивительной способностью видеть собственными глазами интереснейших людей с других концов планеты и при этом оставаться в рамках вбитого в голову шаблона мышления, что он, будучи европейцем-аристократом, остаётся самым образованным и самым добродетельным человеком, а те, кто по воле случая оказался в колониальной зависимости от метрополии - это так, чернь необразованная.
Не нравится ей здесь. Не нравится. Она чувствует на себе этот десяток глаз, вылупившихся на неё в отуплении, будто бы смотрящих выступление шута. Но кто она здесь, чтобы выказывать недовольство? Нет у неё ни другого крова, ни средств к существованию, на здешнем языке она говорит ещё совсем топорно и понимает, что от неё хотят, только если показывать на пальцах. И потому, когда очередной гость этого дома берет её за руку и тянет в дальнюю комнату со слабой ухмылкой, она лишь оборачивается, ища глазами своего любимого и надеясь, что он придёт и защитит её. Но этого никогда не происходило.
Англичане быстро скучали, поняла она потом. Разбалованные достижениями науки и индустриализацией, они требовали хлеба и зрелищ, всегда разных и всегда более захватывающих, чем предыдущие. Где-то через год аттракцион с танцующей девицей быстро стал не нов и неактуален. Да и как служанка она оставляет желать лучшего, ибо не привычная к подобной работе; хотя и старается очень, но тонкости британского этикета остаются для нее темным лесом, в котором она едва может найти нужную тропинку. А потому Джеймс без задней мысли указывает Нилам на парадную дверь, жалко оправдываясь тем, что она не справляется со своими обязанностями (считал ниже своего достоинства признаться в том, что она ему банально наскучила). Девушка чувствует, как земля расходится у нее под ногами мелкими трещинами. Она хочет ответить, хочет вернуть оскорбление её чести, чести её народа дву-, трёхкратно, но в голове осталась только каша из обрывков эмоций, не дающая ей сформировать и слова. Едва сумев проглотить обиду, она уйдёт скитаться по зловонному Лондону с пыльными улицами, осознавая, что теперь ей придётся опуститься на самое дно, к тем, кого в её стране называют "неприкасаемыми".
Она стояла на пороге трехэтажного изогнутого буквой "П" здания, по виду своему напоминавшему картонную коробку с размошкими грязными стенами. Какая-то оборванка, просившая милостыню у церкви, на вопрос "где можно переночевать" дрожащей рукой показала сюда, но сама идти отказалась. Нилам пугало то, что даже самые обездоленные страшились сюда идти, но другого выхода у неё не было. На ночлежке прошлой ночью ей едва не порвали уши и нос, отбирая оставшиеся от прошлой жизни серьги и ожерелье, поэтому если она не найдёт убежища лучше, чем плохо накрытая навесом верёвка, можно до завтрашнего утра и не дожить. Её грубо омывают ледяной водой и надевают темно-серое платье в пол из колючей ткани, которая, к тому же, неприятно сковывает движения, и приводят в длинную душную комнату, полностью заставленную кроватями. Копошившиеся там женщины взглянули на индианку с отвращением и вернулись к своей работе. Нилам пихнули в середину комнаты и указали на стоявшее в углу ведро и лоснящуюся волокнами тряпку, очевидно ожидая, что она должна помыть полы.
Надкарни проживёт в работном доме всего пару месяцев, которые, впрочем, покажутся ей годами. Грязь, болезни, голод и каждодневный околокаторжный труд измождали некогда прекрасную жрицу. Надзиратели били палками за медленную работу, а женщины называли безрукой и не упускали возможности спустить на неё всех собак, когда дела шли совсем худо. Здесь же она и найдёт свою смepть: расплетая просмоленные веревки руками, она раздерет свои пальцы в мясо, а через несколько дней рухнет на пол мешком и больше никогда не придёт в сознание. Вернуться ей предстоит лишь в 1879 году, когда уже постаревший Джеймс Уилсон погибнет в крушении поезда на Тей-Бридж: мост обрушится под тяжестью вагонов во время шторма. С того момента в каждом своём перерождении он будет где-то подсознательно чувствовать, что смерть ходит за ним по пятам. Вот только когда она настигнет его окончательно, у неё будет миловидное смуглое лицо с усталыми глазами, в которых когда-то он же и зажёг искру.
╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾
Она лежит на скверно сбитой подушке, обливаясь холодным потом. Её спутанные волосы разметались в разные стороны, образуя вокруг ее искаженного агонией лица своеобразный ореол. К горлу подкатил омерзительный комок тошноты, а кости черепа трескались от пронзительной боли. Тело горит, а пальцы с каждой секундой немеют, но она уже и не делает попыток пошевелить ими.
Около её кровати дежурит одна из девушек. Она смотрит. И наблюдает. Эта несчастная уже обречена на гибель, нет смысла пытаться ей помочь.
Она может открыть глаза буквально на пару миллиметров. Но все равно не увидит ни кусочка окружающего мира. Она увидит его. В одну секунду нарисованный, видимо, её собственной головой идеал рассыпался в труху, отслоился кусками, обнажив истинное лицо того, ради кого она бросила все, что было ей дорого, из-за кого она, черт побери, и приняла такую мерзкую, неприглядную смерть. Её синюшные губы едва слышно шепчут проклятия в адрес златовласого мужчины, насмехающегося над ней на её одре в её воображении, прежде чем оскорбленный предательством божественный муж окончательно закроет её веки.
╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾
Цель - найти Джеймса и заставить его раскаяться перед ней
╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾
⌘ В общей сложности за свою жизнь она выучила около 108 танцевальный позиций, включая 28 движений одной руки, 24 движения двумя руками, 24 движений головы, 26 движений глаз и 6 положений бровей
⌘ Принадлежала к варне шудр по рождению
⌘ В отличие от большинства индийских женщин того времени, она совсем не безграмотна. Служба девадаси позволила ей научиться читать на санскрите, а также слагать стихи, освоить азы арифметики и играть на музыкальных инструментах. Фактически тогда это было единственной возможностью для девочек из низших каст получить хоть какое-то образование.
⌘ * Нарака - в ведийской и индуистской мифологии подземное царство мертвых, ад. Поделен на 7 или более кругов для разного рода грешников.
Цитата: допонятый гений от 13.08.2023, 22:15//прости меня господи за это
@scaramouse, надеюсь нигде не напортачила 🥺
Он касается устами
Расписных ее ланит —
И нежданными слезами
Лик наемницы облит;
Пала ниц в сердечной боли,
И не надо ей даров,
И для пляски нету воли,
И для речи нету слов.
~Гёте "Бог и баядера"
╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾
Нилам Надкарни
╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾
индианка
╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾
10.06.1840 | 120 лет на данный момент
╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾
24.04.1863 | 23 года
╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾
✿
╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾
Лотос, рождённый в сакральном почитании, но впоследствии покрытый грязью и лишённый нежных лепестков - вот что такое быть девадаси, девушкой, посвящённой индуистскому божеству с малых лет и до конца жизни обязанной ему служить. За почти век своего существования в мepтвом состоянии Нилам уже попривыкла к такому отношению, но все же что-то внутри неё ещё слабо сжимается, когда она видит оборачивающихся в её сторону людей с отторжением в их взглядах. Кажется, будто бы они видят её насквозь. Видят и делают свои выводы, на которые она никак не сможет повлиять, как ни пытайся
Нилам очень пытается вписаться в окружающую действительность. Европейский нрав ей сложен и непонятен, она находит его противоречиво нескладным, как будто бы слепленным из неподходящих друг другу частей, да и весь этот мир вокруг какой-то не такой, какой-то неправильный. И хотя она уже сделала значительный прогресс в познании здешней общественной организации, индианка думает, что до скончания времен останется на этой земле "неприкаянным духом", отрекшимся от прошлого, но не нашедшего будущего, зависшем на распутье и не способным понять устремления сердца окружающих людей и принять те устои, по которым они живут. И это нагоняет на неё тоску. Она до сих пор желает отмотать время назад, чтобы навсегда остаться в привычной её глазу Индии, если понадобится, запереться в храме, где прошло её детство и юность, и молиться там до глубокой старости, вот только понимает, что уже слишком поздно.
Воспитание девадаси дало ей подкованность в одних вещах, но в тоже время сделало её совершенно оторванной от других. Читать наизусть сутры, но заблудиться на улицах города, где живёшь с рождения? Да, это про Нилам. Она была искусницей, спору нет, но стоило ей выйти за пределы храма, как она превращалась в никчёмность, едва ли способную выдержать крестьянский быт и превратности жизни обычных людей. Она всегда была смышленой девочкой, и многое могла понять и догадаться, как на самом деле работают вещи, но религиозное воспитание сделало её склонной не концентрироваться на острых углах, а служба вынуждала мало заботиться о простых земных вещах вроде ведения хозяйства. Конечно, со временем можно научиться практически всему, вот только давалось ей это все в разы сложнее, чем другим девушкам её возраста.
Благо уж не совсем она сахарный рожок, какой может показаться. Все же долгие тренировки помогли закалить характер, и до нытья Нилам точно не опустится. Расчувствовавшись, она может проронить слезы, но сделает это в тайне ото всех, без шума, как зализывающее раны животное. Ей много раз приходилось наступать на горло своей гордости ввиду непреодолимых обстоятельств, но она не проронила ни единого слова, которым бы посетовала на жизнь. Она скроет и боль, и обиду, и ненависть, запрячет в самый дальний конец своей души, потому что знает, что не встретит поддержки, а только лишь рискует дать возможность поглумиться над ней ещё сильнее
Не сказать, что её сердце со временем зачерствело, скорее оно обросло длинными и колючими шипами. Столкнувшись с самыми омерзительными чертами человеческого характера, Нилам осталась полна разочарований. Разочарований не только и не столько в том, что она увидела (все же гнили среди рода людского всегда было хоть отбавляй, она знала это), сколько в построенных ею воздушных замках, разрушившихся от первого же дуновения ветра. Она позволила себе поверить в иллюзию, в какой-то мере до смеха карикатурную, позволила обесчестить себя и свою веру невежественным людям, и это тот стыд, который она несёт с собой и по сей день. Даже сейчас она все ещё то и дело поднимает глаза в небо и про себя просит прощения у бога, которому она изменила, пока голос рациональности твердит ей перестать это делать, потому что уже все потеряно. И за это ей тоже стыдно. Ей неприятно признавать, что она все ещё любит, правда любит то, чем жила раньше и неосознанно ищет путь к искуплению своей вины, поскольку в таком случае её проступок окончательно теряет смысл. Знаете, иногда сложно принять то, что ты оказалась дурой.
Она не похожа на комок ненависти, движимый лишь жаждой кpoви, нет. Этот этап она уже прошла. Наверное, со страхом для самой себя, она могла бы сказать, что отпустила то, что с ней произошло, но знает, что будет оставаться среди живых до тех пор, пока не встретится лицом к лицу со своей целью. Он оставил её в непонимании и обиде, и она должна, просто должна встретиться с ним и расставить все точки над i, она должна увидеть его полные слез раскаяния глаза, должна увидеть его ползающим в её коленях и вымаливающим прощения. Только так она сможет обрести покой и по-настоящему закрыть этот гештальт. Только так она сможет принять его пригрешение перед ней, и отправиться в Нараки* расплачиваться за свои собственные.
╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾
Когда сероглазая девочка раскрыла свои густые ресницы, Мадху, молодая женщина с лицом старухи, только тихо вздохнула и положила малютку на свою обрюзшую грудь, прикрыв нежное тельце грязной тряпкой. Трое младших сыновей несколько секунд разглядывали свою очередную сестру, но вскоре это занятие им надоело, и они снова отправились во двор играть в войнушку. Двоим старшим и главе семейства было не до них - они стирали остатки кожи на руках, тягая плуг в огороде местного вайши, а оставшаяся дочь варила скудный обед на кухне. Мадху снова вздыхает, кладет только что появившегося ребёнка на матрац из соломы и со старческим кряхтением идет доить единственную в их хозяйстве полудохлую корову.
Вернувшись домой после захода солнца, мужчина с густой бородой посмотрел на маленькие болтающиеся ручки и нахмурился, что-то гулко рявкая себе под нос. Они едва отдали замуж двух старших дочерей, еще одна так и висит обузой на их шее, и вот теперь снова? Толку от этого лишнего рта, который не сможет принести в дом даже чего съестного. Несколько десятков минут поворча на жену своим хриплым, огрубевшим от тяжкого труда голосом, он принял решение избавиться от ребенка, и решение это никто даже не попытался оспорить. Да и зачем?
"Тебя спас Шива" - повторит старая женщина в бордовом сари на вопросы подросшей Нилам о том, как она оказалась в высоких каменных стенах храма с квадратными башнями, большими колонными залами и коридорами, украшенных скульптурами изящных божеств, сливающихся в танцах любви, "И Шива обещан тебе в мужья..."
Она не была лгуньей. Она еще раньше рассказала девочке о том, как ее привел сюда грязный оборванный мужчина в качестве жертвенного ягненка в обмен на божье благословение (и символическую плату, которой его вознаградил верховный жрец). Но она была ярой сторонницей божества, в чьем пристанище также в младенчестве нашла себе дом. Поэтому считала произошедшее не актом человеческой жестокости, а милостью небесного созидателя, о чем любила напоминать. Может быть это и к лучшему. В конце концов, дева, предназначенная для служения высшим силам, не должна занимать свои мысли тоской о прошлом.
Её детство проходит в постоянных тренировках. Она встаёт засветло, поёт молитву с другими женщинами, зажигает храмовую лампу и учит десятки танцевальных движений. Её мышцы ноют, в боку болит так, как будто бы туда пырнули ножом, а перед глазами все плывёт, но наставница не меняет своего стоического лица, заставляя повторять снова и снова. Танцовщица должна достичь такого уровня, чтобы суметь вовлечь в этот процесс как можно больше людей- это удается, когда тело движется как бы «само по себе», почти без ее участия в экстатическом состоянии. Говорят, что если жрица исполнит танец с нечистыми намерениями или ее разум будет отвлечен, она навлечет на народ проклятие. Поэтому, когда она хнычет от того, что пальцы на ногах растерты до мозолей, ей ничего не остаётся, кроме как неловко вытереть нос рукавом и продолжить.
Нилам знала, что ей предстоит всю жизнь провести в этом храме. И принимала это с тем спокойствием, с каким ребёнок принимает любое абстрактное событие, которое он осознает гораздо позже. Она бежит в ночи босыми ножками по вечно прохладному полу в главный зал, к огромной статуе мужчины с длинными черными косами и каменной змеей вокруг его шеи. Ее старшие बहन की накинули на его сильные плечи ожерелье из цветов. Несмотря на трепетное, почти благоговейное отношение, было видно, что на статуе проявлялись следы старости: мелкие трещины, сколы и потертости. Да и пестрые краски этого места уже стали блеклыми, как отцветшие лепестки. Ощущение, что храм рушится, а вместе с ним где-то там далеко дряхлеет и вечно молодой бог. Старуха говорила, что когда-то очень давно сюда текли рекой несметные богатства с далеких земель, паломники несли золото и драгоценные камни в мешках, чтобы иметь возможность прикоснуться к таинству танцовщиц, а правители бросали под ноги танцующей деве дорогие украшения. Но кто ж теперь помнит, как оно было на самом деле. Теперь по этим окрестностям все чаще ходят те, кто называют своего бога "Аллахом", а их, хранителей исконной веры, кличат "неверными" и бросают не то подозрительные, не то презрительные взгляды; оставшиеся паломники еще приезжают, но дотации уже совсем не те, что были раньше. Чтобы не дать этому месту превратиться в тленный пепел, девушки исполняют священные танцы на шумных празденствах богачей, которые могут быть и совсем далеки от настоящей сути их искусства, но зато щедро заплатят.
Девчонка хмурится, пытаясь уместить эти мысли в своей небольшой головке. Ей обидно. Обидно, что сейчас здесь веет лишь унынием и остатками былого величия. Она снова глядит на Шиву и нелепой детской твердостью просит его о том, чтобы это место, чтобы она лично вновь увидела роскошь и процветание. Знала бы, к чему это приведет, отлупила бы себя по губам за такие слова.
В 16 её обручили с божеством. Она старалась не запутаться в расшитой золотом алой ткани. На руках и ногах, казалось, было надето все, что до этого момента так бережно хранилось в храмовой сокровищнице (и пусть золото уже поблекло и покрылось мелкими царапинами), а кольцо в носу вызывало необычные щекочущие ощущения, но Нилам как могла не обращала на это внимания. Верховный жрец надел на неё свадебное ожерелье и нарисовал кистью на плечах цветочный орнамент, а она принялась кружиться в такт ритуальным барабанам, пока подол её сари развевался кpoвавым знаменем.
Она не могла более вступить в брак в земном понимании. Но божественного мужа на брачном ложе должен был кто-то заменять. Этим "кем-то" стал один из служащих в храме брахманов. Это не столько их личная прихоть, сколько необходимость, объясняемая религиозным долгом. Процесс любви обозначает одновременно высшее земное удовольствие, путь к единению с мировым космосом и способ обращения к божественной воле. Нилам не чувствовала к жрецу страстной любви (и не должна была), но чтила святость их связи и сумела построить с ним вполне гармоничные взаимоотношения, в какой-то мере даже более утонченные, чем у него были с собственной женой. Впоследствии она ещё не раз вспомнит, как он рисовал сандаловой пастой узоры на её кистях, осыпал цветами и совершал пуджу в её честь, как в честь богини, вспомнит, когда ей ничего не останется, кроме как тихо произнести его имя в горечи и раскаянии.
О британской колонизации её земель она практически ничего не знала. До храмовых стен долетали лишь слухи о том, что бледные люди в чудных одежах объявили себя здесь хозяевами и теперь увозят на огромных кораблях ткани, специи и чай. А ещё иногда бедняков, которые никогда не возвращаются назад. Нилам чувствовала неприятие к тому, что она слышала, представляла эти картинки в неприятных красках и злилась на этих непонятных чужеземцев, о которых не имела даже представления, как они выглядят. Легко же ненавидеть что-то далёкое, что не встречаешь лицом к лицу и не смотришь этому в глаза. Легко?
Джеймс Уилсон мог бы всю оставшуюся жизнь сидеть в своём парчовом кресле и дымить сигapoй, почитывая утреннюю газету, однако его душа (и ноги) практически никогда не стояли на месте. Он уже делил трапезу с индейцами Южной Америки и был свидетелем на свадьбе одного племени, живущего на западе Танзании, и вот теперь, собрав свой саквояж, устремляется в загадочную Индию. Брошюрки, которые он писал после каждого своего путешествия, расходились как горячие пирожки и приносили значительный для работяги, но весьма мелкий доход для самого Джеймса, которому это занятие было скорее хобби, нежели способом заработка, денег он никогда не считал.
Он ходил по грязным, переполненным нищими оборванными людьми и полусгнившими пищевыми отходами улицам (о чем он непременно сделал запись в своем маленьком блокноте), а потом вёл непринужденную беседу с местными кшатриями, которые сразу поняли, что с колонистами лучше дружить, чем проливать свою кpoвь об их оружие. Те рассказали, что этим землям уже много веков покровительствует много богов, и стоит пройти несколько миль западнее, чтобы увидеть их храмы своими глазами. Там живут девы удивительной красоты, служащие этим божествам и одаривающие своей любовью жрецов и богатых жертвователей, танцуя перед ними в сладострастных нарядах и заговоривая мелодичными речами. Заинтригованный, Джеймс уже на рассвете двинулся в путь.
Он придёт ещё много раз. Будет украдкой, издалека смотреть на изящно изгибающуся змеей Нилам, на изрисованные руки с тонкими пальцами, превращающиеся то в вольную птицу, то в пышный бутон, то в голову какого-то животного, на тонкие щиколотки с повязанными на них колокольчиками, отбивающими мелодичный ритм. Она будет с опаской сторониться его, показывая ему убранство храма, а её голос будет подрагивать всякий раз, как она будет открывать рот, но в конечном итоге она осознает, что упала в бездну, из которой практически невозможно выбраться. Любовь.
Она плакала, целуя статую Шивы и прося у него прощения, но все же не могла избавиться от своих чувств к смертному, даже если понимала, что это идет вразрез со всем, во что она верит. Он был достаточно харизматичен, чтобы суметь разрушить её представления о кровожадных завоевателях и поверить ему, когда он просил её уехать с ним в Туманный Альбион, где обещал ей безбедную жизнь и славу. И она не смогла отказать. Впервые испытав такую яркую гамму эмоций, прошлая жизнь стала казаться ей пустой, а перспектива оставаться в ней дальше удручала. Нилам никогда не была рисковым человеком, но окрыление чувствами заставило её взять на себя тяжёлый грех. В ночи она наспех собирает несколько сари и какое-то золото и бежит с блондином на отплывающий корабль.
Нилам жила в огромном доме Джеймса в Лондоне не то служанкой, не то содержанкой. При храме она никогда не занималась домашним хозяйством, поэтому её определили помогать с туалетами леди Уилсон. А вечерами, когда в семейном особняке собирались гости, мужчина мягко приказывал
"Покажи, как ты танцуешь"
Он любил экзотику, но любил не высоко и трепетно, а эгоистично и собственнически. Его восхищала скорее возможность обладать. А она была как ручной зверёк: забавный, красивый и дрессированный, чтобы им можно было хвастаться перед друзьями. Её бесцеремонно трогали за волосы и сари, как нечто неживое или, скорее, не имеющее ценности как человека, а когда просили рассказать о её обычаях, то едва ли могли сдержать усмешку за чопорными лицами.
"Богу не нужны твои пляски" - говорили они. А она опускала глаза в разгорающемся в ней гневе. О, они куда хуже несведующих в религии кшатриев, куда хуже тех иноверцев с её страны. Они считают себя достаточно просветленными, чтобы понять пристрастия божьи, но при этом, кажется, не могут понять собственных эмоций. Они ужасаются кастовой системы, но добровольно связывают себя ее узами, создавая пропасть между имущими и обделенными. Они воспевают бога-страдальца, бога-жертву и говорят о смирении (что есть смирение в понимании того, кто предается порицаемым им порокам?), но при встрече своего искалеченного Всевышнего в реальности наверняка забросают его камнями и погонят прочь из того, что они называют "благопристойным обществом". Они искажают суть физической и духовной любви, считают ее аморальной и греховной, но при этом прикасаются к ней самым грубым и безобразным способом, как животные, старающиеся бегло урвать хоть небольшой кусок. Странные они. И бог их странный. Она искривляет губы в непонятной гримасе и вполголоса шипит "Не правда! Не правда!", но её слова повисают в воздухе, не находя ответа.
Джеймс никогда не пытался этого остановить, только сильнее подливая масла в огонь и тихо, чтобы не смутить дам, шептал особо близким приятелям о том, какие же в той жаркой стране женщины любовных дел мастерицы, как бесстыдны они в своих сожительствах с женатыми мужчинами и с какой готовностью танцуют они свои чувственные танцы любому, кто поманит их звоном монет. Он обладал удивительной способностью видеть собственными глазами интереснейших людей с других концов планеты и при этом оставаться в рамках вбитого в голову шаблона мышления, что он, будучи европейцем-аристократом, остаётся самым образованным и самым добродетельным человеком, а те, кто по воле случая оказался в колониальной зависимости от метрополии - это так, чернь необразованная.
Не нравится ей здесь. Не нравится. Она чувствует на себе этот десяток глаз, вылупившихся на неё в отуплении, будто бы смотрящих выступление шута. Но кто она здесь, чтобы выказывать недовольство? Нет у неё ни другого крова, ни средств к существованию, на здешнем языке она говорит ещё совсем топорно и понимает, что от неё хотят, только если показывать на пальцах. И потому, когда очередной гость этого дома берет её за руку и тянет в дальнюю комнату со слабой ухмылкой, она лишь оборачивается, ища глазами своего любимого и надеясь, что он придёт и защитит её. Но этого никогда не происходило.
Англичане быстро скучали, поняла она потом. Разбалованные достижениями науки и индустриализацией, они требовали хлеба и зрелищ, всегда разных и всегда более захватывающих, чем предыдущие. Где-то через год аттракцион с танцующей девицей быстро стал не нов и неактуален. Да и как служанка она оставляет желать лучшего, ибо не привычная к подобной работе; хотя и старается очень, но тонкости британского этикета остаются для нее темным лесом, в котором она едва может найти нужную тропинку. А потому Джеймс без задней мысли указывает Нилам на парадную дверь, жалко оправдываясь тем, что она не справляется со своими обязанностями (считал ниже своего достоинства признаться в том, что она ему банально наскучила). Девушка чувствует, как земля расходится у нее под ногами мелкими трещинами. Она хочет ответить, хочет вернуть оскорбление её чести, чести её народа дву-, трёхкратно, но в голове осталась только каша из обрывков эмоций, не дающая ей сформировать и слова. Едва сумев проглотить обиду, она уйдёт скитаться по зловонному Лондону с пыльными улицами, осознавая, что теперь ей придётся опуститься на самое дно, к тем, кого в её стране называют "неприкасаемыми".
Она стояла на пороге трехэтажного изогнутого буквой "П" здания, по виду своему напоминавшему картонную коробку с размошкими грязными стенами. Какая-то оборванка, просившая милостыню у церкви, на вопрос "где можно переночевать" дрожащей рукой показала сюда, но сама идти отказалась. Нилам пугало то, что даже самые обездоленные страшились сюда идти, но другого выхода у неё не было. На ночлежке прошлой ночью ей едва не порвали уши и нос, отбирая оставшиеся от прошлой жизни серьги и ожерелье, поэтому если она не найдёт убежища лучше, чем плохо накрытая навесом верёвка, можно до завтрашнего утра и не дожить. Её грубо омывают ледяной водой и надевают темно-серое платье в пол из колючей ткани, которая, к тому же, неприятно сковывает движения, и приводят в длинную душную комнату, полностью заставленную кроватями. Копошившиеся там женщины взглянули на индианку с отвращением и вернулись к своей работе. Нилам пихнули в середину комнаты и указали на стоявшее в углу ведро и лоснящуюся волокнами тряпку, очевидно ожидая, что она должна помыть полы.
Надкарни проживёт в работном доме всего пару месяцев, которые, впрочем, покажутся ей годами. Грязь, болезни, голод и каждодневный околокаторжный труд измождали некогда прекрасную жрицу. Надзиратели били палками за медленную работу, а женщины называли безрукой и не упускали возможности спустить на неё всех собак, когда дела шли совсем худо. Здесь же она и найдёт свою смepть: расплетая просмоленные веревки руками, она раздерет свои пальцы в мясо, а через несколько дней рухнет на пол мешком и больше никогда не придёт в сознание. Вернуться ей предстоит лишь в 1879 году, когда уже постаревший Джеймс Уилсон погибнет в крушении поезда на Тей-Бридж: мост обрушится под тяжестью вагонов во время шторма. С того момента в каждом своём перерождении он будет где-то подсознательно чувствовать, что смерть ходит за ним по пятам. Вот только когда она настигнет его окончательно, у неё будет миловидное смуглое лицо с усталыми глазами, в которых когда-то он же и зажёг искру.
╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾
Она лежит на скверно сбитой подушке, обливаясь холодным потом. Её спутанные волосы разметались в разные стороны, образуя вокруг ее искаженного агонией лица своеобразный ореол. К горлу подкатил омерзительный комок тошноты, а кости черепа трескались от пронзительной боли. Тело горит, а пальцы с каждой секундой немеют, но она уже и не делает попыток пошевелить ими.
Около её кровати дежурит одна из девушек. Она смотрит. И наблюдает. Эта несчастная уже обречена на гибель, нет смысла пытаться ей помочь.
Она может открыть глаза буквально на пару миллиметров. Но все равно не увидит ни кусочка окружающего мира. Она увидит его. В одну секунду нарисованный, видимо, её собственной головой идеал рассыпался в труху, отслоился кусками, обнажив истинное лицо того, ради кого она бросила все, что было ей дорого, из-за кого она, черт побери, и приняла такую мерзкую, неприглядную смерть. Её синюшные губы едва слышно шепчут проклятия в адрес златовласого мужчины, насмехающегося над ней на её одре в её воображении, прежде чем оскорбленный предательством божественный муж окончательно закроет её веки.
╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾
Цель - найти Джеймса и заставить его раскаяться перед ней
╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾
⌘ В общей сложности за свою жизнь она выучила около 108 танцевальный позиций, включая 28 движений одной руки, 24 движения двумя руками, 24 движений головы, 26 движений глаз и 6 положений бровей
⌘ Принадлежала к варне шудр по рождению
⌘ В отличие от большинства индийских женщин того времени, она совсем не безграмотна. Служба девадаси позволила ей научиться читать на санскрите, а также слагать стихи, освоить азы арифметики и играть на музыкальных инструментах. Фактически тогда это было единственной возможностью для девочек из низших каст получить хоть какое-то образование.
⌘ * Нарака - в ведийской и индуистской мифологии подземное царство мертвых, ад. Поделен на 7 или более кругов для разного рода грешников.
@bulochkaskoritsey
принята ^^
Цитата: ☆ ⁺₊ dorota от 12.08.2023, 23:02//простите!!! если тут есть опечатки
А местный приходишко был крохотный совсем. Скромные лавчонки вдоль белых стен, резные оконца у потолка и роскошно обставленный Иисус напротив входа, щедро обвешанный цветами и свечами. Хельге фыркнул. Он уже скучал по чопорным кенигсбергским храмам.
Америка была скучной и слишком современной, она явно не стоила пережитого им ужаса от СА-МО-ЛЕ-ТА.Это большое и непоровотливое на вид существо, напоминающее белую железную птицу с дырами в механических боках напугало его своей огромностью. Он видел самолёты и раньше по телевизору (кажется, так называются эти штуки?) и на фотографиях, но вживую – никогда. Рядом с ним Хельге чувствовал себя ничтожной мелочью, крохотным насекомым, почти что вошью. С трепещущим благоговеньем смотрел он на это das Wunder der Wissenschaft.
Еще страшнее ему стало, когда он, сидя в обитом ярко пахнущей тканью, кресле, почувствовал, как самолёт начинает ускоряться с неистовой силой, как трясётся под ним земля, как свистит воздух.
Он крепко вжался в спинку кресла, его вспотевшие руки вцепились в подлокотники. Сухощавая дама с рыжими кудрями в духе 50-х и распухшими венами на ногах, сидящая рядом с ним, лишь усмехнулась про себя.
Когда они взлетели, он почувствовал тяжесть в ушах. Осторожно выглянул в выпуклое окно, и его живот скрутило. Содержимое его желудка тут же оказалось в хлипком бумажном пакете. Рыжая дама скривилась.– Entschuldigung, – тихо сказал Хельге с виноватым выражением лица.
– Фриц, – кажется, это она пробурчала под нос.
Улицы здесь были широкие, кишмя кишели людьми, спешащими куда-то, снующими туда-сюда, точно муравьи в термитнике. А невероятной высоты здания бросали на него зловещий тени.
Хельге чувствовал себя крохотным жуком, постепенно лишающимся слуха от гула машин, неказистого хора чужих голосов и топота сотен ног, а голова его звенела от обилия звуков.Он не чувствовал восхищения, глядя нати величественные (как их там? НЕ-БОС-КРЕ-БЫ?) здания, он чувствовал лишь тошноту и панику, что сковали его горло своими холодными пальцами.
Зато в соседнем штате, где он оказался позже, было куда спокойнее. В этой местной церквушке он чувствовал себя в безопасности, точно его окружал купол. Теперь он думал лишь об одном.Фогель был здесь.
Интересно, что он забыл в этом месте? Это не похоже было на то, что нравилось ему. Стало быть, он тоже устал. Он, конечно, не проживает в одном теле уже почти две сотни лет, но эта погоня его уже утомила, наверняка это так. Может, он захотел покоя? Хельге не был против.
Тишина, благодатная и долгожданная, тешила его измученную душу. Тишина, мягкая и спокойная. Тишина, нежная и обнадеживающая.Тишина, прервавшаяся резким стуком входной двери, ударами чьих-то подошв о скрипучий пол, шелестом ткани шторки исповедальни.
– Но... – начал было Хельге, понимая, что несчастный принял его за местного пастора, но осекся. Поправил колоратку, натиравшую ему шею, проследовал к исповедальне.
Видит Бог – это грех, но в своей жизни он богохульствовал тысячи раз. Он примет исповедь, успокоит чью-то душу, а на губах его останется печать молчания. А что будет, если явится местный священник? А не все ли равно?
– Слушаю вас, – сказал он со вздохом, усаживаясь возле решетчатой перегородки.
//максимально странно, максимально кринж, максимально нелепо 💔💔💔
День выдался изначально каким-то провальным и совсем не располагающим к чему-то хорошему. Поэтому хотелось разнообразить его чем-нибудь как раз таки неплохим. Идя мимо одинаковых фасадов домов, которые пестрели уже совсем разнообразными вывесками типа «выпечка», «одежда» и прочие прочие — одним словом, иногда откровенно вырвеглазной чепухой, он наткнулся, блуждая не заинтересованым взглядом по витрине магазина, голова тогда была занята чем-то другим, чем-то, может быть даже маштабным, на женские платья. И лишь одно почему-то зацепило его.
Он сразу понял, что скорее всего именно это платье понравилось бы ей, она бы купила его, не сомневаясь, одевала на любой семейный праздник, на который они имели обыкновение уезжать в гости к его родителям. Она была бы, и в правду, невероятна в нём. Она бы обязательно докупила к нему пару новых украшений. Она бы точно в первый день покупки крутилась перед зеркалом в нём, радостно поглядывая на него, своими большими синими, глубиной, как два Байкала, глазами; тонкие её губы, накрашенные выходя за контур, точно бы расплылись в счастливой улыбке. И ему бы это понравилось, понравилось бы делать её счастливой.
Но это только бесконечные, как вселенная «если бы». И вроде понятно, да, совершенно ясно, что она умерла навсегда и больше такое невозможно, это все фантомы, призраки прошлого такого же расплывчатого, как гипотезы в том эссе о кварковой модели Мюреея. Интересно почему его мозг вдруг решил спустя несколько лет после её смерти, начать её осознавать? Было бы легче, если бы он понял это раньше? Тогда, в палате? Но он мог поклясться, что осознавал это и там, головой осознавал, видимо, пришлось осознавать сейчас сердцем. Что-то внутри точно оборвалось, оборвалось только сейчас, а не из-за одиночества, уже совсем не фантомного и не туманного, ли это? Хотелось верить, что нет, тогда бы он выглядел, в своих глазах уж точно, не просто глупым, но ещё и до жути эгоистом.
А одиночество пугало, откинуть этот странный страх можно было только, погружаясь наглухо за работу, к счастью, она успокаивала и находился повод поговорить о чем-то интересней обыкновенного смол-тока. А высказать переживания и некому особо.
По-видимому, требовалось совершить над собой некую сознательную работу – действительность играла для него чрезвычайно важную роль, и нужно было осознать то, что действительно случилось с Мьели.
Поэтому он оплакал ее, оплакал буквальным образом. Странно осознавать, но это, пожалуй, было единственное из-за чего он не просто прослезился, смахнув скупую мужскую слезу.
Куда обычно имеют неосторожность убегать люди в крайней степени отчаяния или горячки? Большинство поплетется в церковь, он сам знал парочку таких людей, которые ходили туда просто поговорить, да и чуть ли не как на работу! А поговорить им было о чем. Чем он, собственно, хуже этого мнимого большинства? Может вообще под середину жизни уверует, что, конечно, смешно и очень врядли, но, опять же, сколько историй о том, что духовность почему-то обостряется после чьей-то смерти, смерти кого-то близкого? Их тоже уйма, как звёзд на небе.
Да и к тому же, прибавить какую-никакую религиозность самой Мьели. Врядли желание чего-то типа исповеди бы как-то её утешило или порадовало, и сказать точно нельзя было, чтоб она хотела втягивать мужа в мутки с церковью.
Но ноги уже ступили на тротуарную плитку рядом с незамысловатой церковью.
Было волнительно, как минимум, он вообще не имел ни малейшего понятия о том, как следует это делать, не самый важный навык.
Он чуть было начал, до этого пару раз повторив про себя вопрос «зачем я вообще здесь» потому, что особенно ничего и припомнить не мог, более этого понятия не имел о том, какие грехи существуют впринципе. Он точно знал один — убийство, и, кстати, что-то связаное с этим у него в биографии было. Вины за это он не чувствовал, почти не чувствовал, если не думать, то и как-то забывается, то как «твоя» страна воспользовалась оружием. Хотя как им можно воспользоваться иначе? Но считай, если он это скажет ( то что он принимал участие почти общеизвестный факт (!)) тут, он чирканется перед Богом, если он есть (а его нет) и забудет обратно.
— ну, я можно сказать, косвенным образом причастен к смерти около четырёхсот тысяч человек, — Крис даже усмехнулся. Очень косвенно причастен, зато звучит так, что прямо сейчас крупными жирными буквами на заголовок газеты жёлтой прессы. «Кристоф Гербер, преподаватель Принстонского университета, убил 400 тысяч человек», число желательно выделить красными чернилами, для пущего страху. — очень косвенно. я участвовал в разработке атомной бомбы, которую, в дальнейшем, скинули на Хиросиму и Нагасаки. — сказал, как отрезал. Почему-то показалось, что чиркануться перед Богом не получится
//ПРОСТИТЕ ЗА ЭТО МНЕ ЖАЛЬ ПРАВДА ОЧЕНЬ ЖАЛЬ
//я захватываю соу мэни дифферент пипл ту би
= > @scaramouse
Имя и фамилия: Эвангелисто Берлускони [ Evangelisto Berlusconi ]. Тем не менее, в дневниках живописцев, мемуаристов и просто знатных особ, знающих его, чаще можно встретить прозвище Ангело [ Angelo — «ангел» ].
Национальность: итальянец.
Дата рождения, возраст на данный момент: 12.05.1492 | 468 лет на данный момент.
Возраст на момент смерти и дата смерти: 17.11.1511 | 19 лет на момент смерти.
Внешность:
После смерти Эвангелисто поменялся, и не нам судить, стал он краше или хуже. Художники пусть и старались передать его черты полностью, все же меняли детали, из-за чего нельзя утверждать, что картины точны. Эвангелисто с портретов не так уж похож на Эвангелисто в сером реальном мире.
//конечно же, у картины и фотографий колоссальное внешнее несходство (ЭТО ЖЕ АБСОЛЮТНО РАЗНЫЕ ЛЮДИ), но, в конце концов, это ведь можно оправдать, верно?? он бы поменялся за почти пятьсот лет, верно??? мне очень сложно искать референсы внешности, простите=(
~ Детали внешности ~
✧ У Эвангелисто небольшие проплешины в волосах, которые он тщательно скрывает под укладкой.
✧ Красил волосы после смерти несколько раз.
✧ На самом деле он одевается достаточно скромно, предпочитая не заморачиваться на счет этого. "Молодцу все к лицу".
Характер:
На картинах Эвангелисто был ангелом, кротким и смиренным, заслужившим свое пресловутое прозвище. Его прелестные глаза робко смотрели в сторону, пока руки стыдливо прикрывали юное тело, лучащееся живительной силой молодости. Он был любимцем небес, воистину божественным существом, и он любил это — быть божественным существом, точно собранным из светящихся осколков святости. И когда он взирал на людей с глубиной портрета, изящного и по-своему печального, всем казалось, что перед ними — Аполлон в обличье живого человека.
Но Ангело не был божественным существом, не был ангелом, не был кротким и смиренным, и уж тем более он не заслуживал своего прозвища. Он был настоящей бестией, необузданным огнем бурлящей страсти в хрупком и трепещущем теле. И пока люди бросали на его тело восхищенные взгляды, полные уважения к художникам, что так тонко передали все прелести его грации, он лишь смеялся звонко, точно переливающийся ропот колокольчиков.
С легкомысленной жестокостью он смотрел на страждущих вокруг себя, являя истинную свою сущность, прячущуюся за ликом Ангело. Ангело не был свят, он был грешен с головы до кончиков пят. Он лучезарно улыбался беднякам, просящим с него милостыни, с невинной веселостью наблюдал за публичными казнями на площади Синьории. И не чувствовал никакого сожаления. Его сердце умирало, а потом рождалось заново, чтобы вспыхнуть пламенем чувств.
— «Все мечтали быть мною, а если и не так, то быть со мною».
Очаровательный посланник с небес, чьи мягкие черты настоящего мученика, чьи большие глаза, наполненные не только ветреной радостью, но и смутной скорбью, был любим публикой. А он любил публику. Как же хорошо было ловить на себе восхищенные взгляды! Как же здорово было получать смущенные комплименты! Они любили Ангело, еще как любили. А любили ли Эвангелисто? Скорее уж его вожделели.
Красота стоит свеч — так, кажется, говорят? И Ангело выучил это еще с юности. А еще он понял важную вещь: за прелестные черты и миловидное личико он получает то, что многие получают лишь каторжным трудом. И он выбрал путь ленивой праздности, путь роскоши минутных удовольствий. Минутными они были оттого, что в один день им восхищались, а потом о нем забывали. Как о красивой, но пустой внутри кукле.
Ангело оказался пойманным в плен своей же красотой. Точно железные цепи она сковала его душу, отравляя ее эгоизмом и тщеславием. Она была его гордостью, но она же была его проклятьем.
Он влюблял в себя многих, оставляя за собой шлейф разбитых сердец, возжелавших притягательности молодости, скорее завидовавших Эвангелисто, нежели любивших его по-настоящему. Он влюблял, но, увы, только влюблял. Его тело манило, а душа не трогала никого. А он, глупый, не понимал, что с ним играют, как с дорогой и очень ценной игрушкой. Игрушкой, которую жалко сломать, которую проще отложить в дальний угол.
Ангело купался в своей недолгой славе. А затем он умер. Умирать было больно, мучительно, ужасно. Точно незримый дух сидел в нем, высасывая все жизненные соки. Его красота увядала, он сгнил, точно нежный цветок под натиском бури. Беспечный и фривольный Ангело не думал о последствиях. Его бездумные желания исполнялись, это его радовало. Он предпочитал не замечать тягостей и печалей жизни, а после забывал об них, как о страшных снах. С инфантильной наивностью маленького ребенка он оставлял все плохое позади, надеясь на лучшее.
Он предпочитал быть невесомым образом с изысканных полотен, чем реальным человеком.
Биография:
Эвангелисто его назвали, потому что младенец, появившийся на свет, спокойными своими чертами напоминал святого.
Он отлично вписался бы в богатый роскошный дом о высоких взводах, полный расписных ковров, шитых золотом полотен и красного бархата. Полный драгоценностей и золотых звенящих монет. Полный беспечной праздности и атмосферы вечного счастья. Но, увы, Эвангелисто появился на свет в маленькой тесной лачуге в бедном районе Флоренции в семье нищего торговца. Оттого он всю жизнь грезил о несбывшемся.
Эвангелисто поражал всех сверкающей своей красотой. Он был не просто красивым ребенком, он был прекрасен, точно дитя Аполлона. От этого он чувствовал — он не на своем месте. Что-то острыми иглами клокотало внутри него, когда он смотрел на жителей в дорогой одежде из дивной ткани. А это была зависть, отнюдь не такая светлая, как его прелестное лицо.
Эвангелисто с ранних лет помогал отцу. Тот заправлял лавчонкой, крохотной и насквозь провонявшей заморскими специями, а Эвангелисто упрашивал покупателей взять хоть что-то. И это ему давалось легко. Стоило лишь жалобно скривить большие глаза.
Ему вообще все давалось легко. Он пожелал научиться считать, так же, как и его отец, и его научили. И он чувствовал за это легкую гордость, ибо никто в его семье, кроме него и отца, более считать не умел. Он научился вести переговоры, но до этого он дошел сам. И этим он тоже гордился. И так он пропитывался тщеславием, несвойственным беднякам.
Он отличался от других, он знал это. Он был посланцем Венеры. Он был звездой, упавшей с небес. Он был ангелом. Падшим ангелом.
Однажды в лавку пожаловал странный человек. Полный волнений и сомнений — Эвангелисто прочитал это по его лицу, ибо людей он умел читать лучше, чем буквы.
Он не был стар, но лицо избороздила сеть тонких морщинок. Редкие волосы завивались на голове, мягкие и гладкие, как птичий пух. Глаза беспокойные, бегающие, почти что бесцветные. Длинные пальцы в темных пятнах тряслись, когда он осматривал комнатку. А потом он увидел Эвангелисто, и на его ныне неказистом лице расцвели следы былой красоты.
Он подбежал к Эвангелисто и схватил его за тонкие пальцы, разминая их в руке, осматривая и изучая. Эвангелисто лишь непонимающе моргал.
— Мальчик мой, я художник, — сказал он. — Я ищу святого Себастьяна, и видит Бог!.. я его нашел.
Того человека звали Микаэль Николини. Он открыл Эвангелисто тяжелые врата в мир искусства, страсти и богатых людей.
Эвангелисто стал святым Себастьяном. Его стройное, сильное тело стало украшением полотна. Томный взгляд измученных глаз, волнистые водопады рыжеватых волос, искривленные в страдальческом выражении обворожительные черты — этого было достаточно, чтобы влюбить в себя публику.
Так Эвангелисто (вернее говоря, его тело!) принесло ему славу. А Николинни — деньги. Впрочем, художнику это было важно лишь в последнюю очередь.
Но ничего не приходит просто так, верно? Эвангелисто знал, что его известность не бесплатна. Николини брал с него плату не деньгами, их у Эвангелисто не было, он брал с него плату его красотой. Живительной силой его юности.
А когда он смотрел на Эвангелисто с немым восхищением в глазах, когда кончики его пальцев осторожно изучали молодую загорелую кожу, когда песочные пряди щекотали его изможденное лицо, тогда он понял — перед ним ангел.
Ангело — так Николини представил Эвангелисто перед публикой. Ангело — это имя, которое он заслужил по праву, он получил. Ангело — прозвище, ставшее его хлебом с маслом, и в то же время, ставшее его проклятьем. Не родись красивым, родись счастливым.
На самом деле все эти грязные и порочные лица Эвангелисто не интересовали. Его интересовало содержимое их карманов — кошельки, набитые золотыми лирами. Такими желанными и красивыми, переливающимися под мягким солнечным светом, сверкающими в своем вечном великолепии. Деньги, деньги, деньги — вот, что волновало его по-настоящему! Он любил роскошь. Людей… людей нет.
И все же ловить на себе пораженные взгляды, слышать страстные вздохи, легкий ропот, говорящий непременно о нем, о нем и только о нем, это было здорово, как если бы по его телу бежал легкий огонек, обжигающий фантомной, но приятной болью. Как резкое расслабление после тяжелой работы. Это заставляло его чувствовать себя живым.
Так Эвангелисто стал чуть ли не негласным символом флорентийских балов. Он всегда мелькал там, как сопровождающий какого-нибудь влиятельного и богатого человека. Эвангелисто чувствовал себя настоящим королем, вокруг которого вертелось так много людей, и все лишь для того, чтобы он обратил на них свой печальный взор.
А еще он чувствовал себя шутом, которого выставили на всеобщее обозрение, которого водят везде, чтобы заставить других посмеяться и забыть о горечи своей жизни. Незаметно для себя он стал Арлекино в своей собственной невеселой комедии. Ангел, явившийся из тумана сомнений, чье светлое личико озаряло все своими счастливыми чертами. Ангел с закованными крыльями. Ангел на веревочке. Домашний ангел.
Обычно он позировал один, и это ему льстило, но внушало и смутное чувство тревоги и тоски. Изредка в качестве героев заднего плана присоединялись совсем молодые люди, как правило, ученики художников. Те, чья судьба строилась вокруг их душ и умов, а не тел.
Но как-то к нему присоединилась девушка, красотой ему под стать. Резкие черты оливкового лица, упрямый профиль Цезаря, грустный взгляд необычайно больших и почти полностью черных глаз, черные змеи кучерявых волос, мягких и пушистых. Точь-в-точь Медуза Горгона до того, как ее волосы обратились в рептилий.
И когда его тело прикоснулось к ней, когда их трепещущие туловища встретились, когда ее глаза оказались совсем близко к нему, когда ее горячее дыхание обожгло его, тогда он впервые почувствовал болезненный укол в сердце. У юной девы судьба была такая же, как у него. Это казалось ему ужасно несправедливым.
Ее звали Бернадетт. Она прославилась тем, что из-за нее пошатнулось немало браков, треснуло по швам множество семей, а сердца сотен мужчин пылали к ней низменной любовью.
Она была католичкой, каждый день усердно молилась Богу, взывая о том, чего бы никогда не достигла сама. Она молилась по чужие души, но никогда по свою. Она не жалела себя. Никогда, и это задевало Эвангелисто. И когда он наблюдал за тем, как усердно она просит прощения за все ею совершенное, будто в ее красоте была хоть толика ее вины, его сердце сжималось от нежной обиды.
Он любил Бернадетт. Правда любил, хоть и полагал, что она в этом сомневается. Молва о его распутности бежала вперед него. Бернадетт сочувствовала Эвангелисто, но она никогда не полюбила бы кого-то, кто нарушал почти все заповеди Божьи ежедневно.
Эвангелисто продолжал позировать. Набор ролей для него был скуден и привычен до омерзения — сплошь герои греческих мифов, чья суть — раздеться как можно сильнее. Эвангелисто не понимал: почему его сверстники, отличающиеся менее манящей внешностью, получают куда более скромные роли? И в глубине души мечтал поменяться с ними местами.
Эвангелисто был цветком, распустившимся великолепными красками на встречу солнечному свету. Он нежился в лучах славы, собирая на себе вереницы влюбленных взглядов. Но даже самые стойкие цветы замерзают, замирают и увядают. И, как правило, чем краше цветок, тем раньше он умирает.
Причина смерти:
Его красота осыпалась, точно семена пушистого одуванчика, из ярко желтого ставшего смертельно бледным, что-то выедало ее изнутри. Что-то большое, длинное и мерзкое, как чудовища в средневековых свитках.
Левиафан, длиннее его внутренностей.
Тело Эвангелисто более ему не принадлежало. Теперь Левиафан захватил его, сжав своим хрупким на вид, но мощным на деле телом. Точно хилая лента, оказавшаяся прочной резинкой.
Эвангелисто худел, а вся еда, что сыпалась ему в желудок, исчезала почти что сразу. Ее пожирал Левиафан. Волосы, нежные и шелковистые, выпадали, оставляя проплешины на голове. Под глазами залегли большие мешки. Он больше не был похож на чистого ангела. Скорее на падшего ангела.
Червь добрался до легких. А умер он в нищей каморке на бедной флорентийской улице, потерянный и жалкий. Не нужный никому.
Цель: быть увековеченным на картине Микеланджело, как бы легкомысленно это ни звучало.
Дополнительная информация:
★⋆. Несмотря на образ жизни, и при жизни, и после смерти, Эвангелисто был (и остается) католиком.
★⋆. В качестве внешности для него я взяла Дэвида Силвиана, но портреты, на которых (якобы) Эвангелисто, изображен святой Иоанн кисти Боттичелли, так что я не преувеличила, когда сказала, что у него внешность святого.
★⋆. Прототипами Эвангелисто стали художественные образы Марии Антуанетты и Мари Дюплесси, Альфонсина Плессис из фильма "Истинная история дамы с камелиями" ("La storia vera della signora dalle camelie"), частично (!) Джей из манги "Все о Джее" ("All about J"), а образ Эвангелисто родился из истории о натурщице Караваджо для картины "Успение Богоматери" (интересная история, но из-за правил сайта рассказать я ее не могу), а также из художественного образа святого Себастьяна, который считается самым "обнаженным" католическим святым. Ну и образы Аполлона и Диониса, конечно же.
★⋆. Читать и писать Эвангелисто научился у Николини.
★⋆. Бернадетт умерла спустя четыре года после Эвангелисто, ее унес брюшной тиф. Но она (как и Эвангелисто) вернулась спустя какое-то время.
★⋆. На самом деле причина его смерти — бычий цепень.
★⋆. Эвангелисто так и не получил образования, да оно и не нужно было ему, учитывая род его деятельности.
★⋆. Я ассоциирую его одуванчиками, потому что на языке цветов они означают кокетство и легкомыслие. Помимо этого ассоциации возникают с солнечной погодой, запахами меда, цитрусов и ароматических масел, теплыми оттенками желтого и оранжевого, и еще много с чем на самом деле, все устану перечислять.
★⋆. Эпоха натурщиков и "мальчиков на вечер" уходит, так что Эвангелисто ищет другой способ заявить о себе (заодно и наскрести немного денег) — работа моделью.
//я пожалею об этом, но мне (пока что) нравится результат<3
//май пронаунс ар соединенные штаты атомнов
Хельге рассеянно посмотрел на мужчину сквозь ажурную решетку исповедальни.
— «А что значит атомная?» — пронеслось в его голове.
Он знал, что такое бомба (пришлось испытать на своей шкуре), но он был абсолютно без малейшего понятия, почему атомные, и почему они такие разрушительные. Бомбы, которые он застал в активном действии, могли едва ли подорвать одно большое здание. А здесь четыреста тысяч человек… может, он преувеличивает?
Четыреста тысяч человек… а ведь в Кенигсберге (ну, тогда это был Кенигсберг) в то время, когда он еще дышал, и сердце его билось ровно и ритмично, людей было куда меньше. Четыреста тысяч человек убиты какой-то там бомбой. Они что, собрались в одном месте, а потом по ним просто ударили? Иначе как бомба могла захватить такую большую территорию.
Хельге поежился. Он чувствовал себя глупым.
Так что же все-таки значит «атомная»? Это как «американская»? Соединенные Штаты… Атомнов? Звучит нелепо. Хельге поспешно отмахнулся от этой странной идеи.
Хиросима и Нагасаки… что-то знакомое. Да и атомные бомбы не были ему так уж чужды — он наверняка где-то да слышал об этом. Что-то видное… но его совершенно не касающееся. Что-то связанное с Великой войной, кажется, да?
— «Через девять лет мне будет ровно две сотни» — подумал он, будто бы оправдываясь. — «Меня совершенно не волнуют эти новомодные правительственные штучки, сколько бы человек они ни убили бы! Я имею право не знать…»
И тут же на смену этой мысли пришла другая.
—«Через девять лет тебе будет ровно две сотни» — зашептал тонкий голосок на ухо. — «А ты все еще считаешь на пальцах».
А все потому, что он ДЕГ-РА-ДИ-РУ-ЕТ.
До недавнего времени Хельге не знал, что именно обозначает слово ДЕГ-РА-ДА-ЦИЯ, но после того, как ему об этом рассказали, он чувствовал себя ужасно гордым и современным каждый раз, когда он вставлял его в речь. Ему очень нравилось это твердое, жесткое слово.
Его мозги плавятся с каждым днем. Его существование лишено смысла, он чувствовал себя слизнем, распластанным по столу, таким же липким и вязким. Он ошибался. Не Фогель теперь зависит от него, перерождаясь все в том же уродливом теле каждый раз, это он стал придатком Фогеля, как тень следующим за ним по пятам.
Даже здесь, в чертовых Штатах Америки.
Мысли о Фогеле согрели его своей неприятностью. Думать о нем было противно, и в то же время это дарило возбуждение и радость. Он чувствовал, что в этот раз точно не промахнется, и эта смутная надежда тешила его усталую душу. Думая о том, как он свернет князю шею, точно пойманной дикой птице, или проломит ему череп, или еще что похуже, окатывала его бурлящей волной предвкушения, разливающегося по венам, это заставляло его чувствовать себя живым.
— «Косвенно?» — вдруг с раздражением подумал Хельге. — «То есть тебя не тревожит чувство вины? Так на кой хрен ты тогда пришел?!»
Слишком грубо. Для священника.
— «А я и не священник ведь!» — с досадой подумал Хельге. — «Священник — это про душу, а не про профессию. А я… я шут в сутане».
Впрочем, исповедь сейчас его волновала в последнюю очередь. Он облегчит кому-то душу, выслушав и сказав что-то о прощении и о милосердии Господа, отпустит с миром… а потом Фогель.
И если он ошибется вновь, то застрянет здесь до своего двухсотлетия. А ему этого не хотелось. От этого в его мыслях летали кровавые картины расправы, не состыковывающиеся ни с его саном, ни с блаженной церковью, в которой он принимал исповедь.
— Это все, в чем вы хотели бы признаться? — с легким нетерпением в голосе спросил он, чеканя буквы на немецкий манер.
// @zakka
// прости меня, сестра 😔
— Олли, детка, — его голос, хрипловатый, почти сонный, терялся в шелесте травы, — Постой.
Казалось, будто звон его гласа был ей чужд — он глядел на неё, наблюдал за тем, как легко она ступала по холодной земле, как напрягалась её худая спина, когда она вновь пугалась неизвестности. Он видел, видел как ускользало пред ней солнце, как сгибались надвое сухие ростки под её весом, как дёргался её пушистый хвост, выводя невидимые узоры. Олимпик больше не слышала его — точно так же, как иногда переставал слышать её Джордж — переключая своё внимание на то, к чему она его так усердно вела.
— Глупая, — он вспомнил оставленные бумаги и мундштук, — Глупая собака.
Взгляд устремился вдаль — он лишь как-то непонятно дёрнул головой, когда увидел чей-то силуэт неподалёку. Наверное — если зрение его не подводило — женский. Наверное — если Олимпик так уверенно к нему шла — совсем безобидный.
— Чёрт, — восхищённо – восхищённо? – произнёс он, — Чёрт.
Он подумал — он подумал? — чёрт. А ещё он — кажется — подумал: чёртов мундштук.
Вероятно, ему стоило что-то крикнуть — что-то в роде "Кто там?" или "У вас всё хорошо?" — чисто для приличия (с ранних лет приученный к приличию Джорджи даже после смерти помнил каждый выведенный сиделкой на доске указ), оповещая незнакомку о своём присутствие. Вероятно, ему стоило привести себя в порядок и ускориться — пока женщина не ушла — чтобы удостовериться что с ней всё нормально.
Вероятно. Стоило.
Но в момент, когда он смог, наконец разглядеть заплутавшую — скорее всего — девицу, он так же смог, к собственному ужасу, разглядеть чьё-то тело, что лежало чуть поодаль. Поэтому вместо обеспокоенного вопроса он лишь выдохнул весьма глупое:
— О Господи. Вот это его конечно знатно... потрепало.
@bulochkaskoritsey
//простите💔💔
Эвангелисто любил улавливать запахи. Его зрение (за почти что пятьсот лет!), конечно же, немного упало, точнее говоря, так ему казалось. Просто временами все вокруг расплывалось и туманилось, хотя он даже не мог одурманить свою голову ничем, кроме, разве что, грустных мыслей. Стало быть, он и впрямь стареет (это звучало странно, стареет… он ведь не старик, верно?), но его обоняние, как ни странно, даже улучшилось.
Это было необычно и неожиданно для него, ибо, когда умираешь и возвращаешься снова, обоняние теряет смысл. Но ему это нравилось. Не умирать и уж тем более не возвращаться, ему нравилось его обостренное обоняние.
Если он чувствовал запах жженого сахара и ароматических масел, он знал, что это, стало быть, какой-нибудь дорогой клуб в Чайна-Тауне, где богатые джентльмены благородных кровей и отнюдь не благородных намерений распивали чай из расписных чашек и кашляли от пахучего дыма. Это был особый сорт заведений, в последнее время их посещало чертовски мало людей, хотя какие-то шестьдесят лет назад они пользовались огромным спросом. Эвангелисто они не нравились, они были скучны и приторны, и все одинаковы, как на подбор. И обустроены без вкуса.
Если же ему в ноздри ударял аромат душистых одеколонов и скошенной травы вперемешку с острым запахом виски, то это, стало быть, гольф клуб. Эти места ему тоже не нравились, в них нечем было заняться. Он мог лишь прохаживаться среди зеленых лужаек и смотреть, как толстосумы почтенных лет швыряют мячики с помощью клюшек. Играть самому ему тоже не приходилось по душе — он почти всегда проигрывал. А поражения отражались болезненными шрамами на его уже мертвом сердце.
А когда он вдыхал аромат нежных французских духов и накрахмаленных воротничков, а уши его улавливали звон смешков и шелест дорогих платьев, то он понимал, что на званом вечере у какой-нибудь важной шишки. Возможно, кто-нибудь из Палаты лордов устраивал вечеринку, или случайный филантроп организовывал встречу для сбора средств (которые едва ли уйдут на помощь тому, для кого эти средства собираются, такие, как они наживаются после Второй мировой). И это ему нравилось. Вкусные закуски, изысканные вина — и все это абсолютно бесплатно! Бесплатно для тех, кому от природы досталось прелестное личико и мягкие, почти кошачьи манеры.
Но в этот раз его нос резал острый запах всевозможных видов спиртного, терпкого табака и струящегося с лиц пота. Это тоже было ему знакомо, такие заведения отвергали его своей дешевизной, но привлекали веселым своим духом. Ему нравилась эта вульгарная атмосфера вечного празднества. Жуткая музыка, молодые люди, танцующие свинг, такие места он посещал редко, обычно по собственному желанию.
Здесь он был свободен от своих богатых покровителей, здесь он чувствовал себя наконец-то независимым. И хотя за подобное приходилось платить (что его расстраивало) этот веселый дух беззаботности нравился ему больше.
Музыка, игравшая со старомодных проигрывателей, тешила его уши своей игривостью. Это было лучше, куда лучше, чем чопорные вальсы или наскучившие ему фокстроты, это было забавно. Этот небрежный ритм, эти легкие джазовые нотки, эти легкие оттенки беспечности, нестрогий вокал и расслабленная музыка, все это приходилось ему по душе.
Мужчина с пластинки протянул что-то, Эвангелисто не разобрал, и девушки со сцены принялись упоенно танцевать.
Облаченные в похожие, но в то же время такие разные костюмы, их плавные тела двигались под музыку, неспешно плывя по ритму, почти что синхронно. Однако чувствовалась разница, разница в лицах.
На лицах одних из них читалось спокойное смирение — они работали за деньги, их не волновало то, что они делают. Другие нервничали, а их танец казался строже и официальнее — они относились к этому как к искусству, желая, чтобы даже эта скромная по большей части публика заметила их талант, оценила их способности. Они желали, чтобы все было идеально. Эвангелисто такой род людей был отлично знаком. Ему пришлось часами зависать в ужасно неудобном положении, чтобы «Картина вышла идеальной», и это его раздражало. Не питал он к особой любви к идеальности.
А лица иных танцовщиц светились покорной тоской. Они не желали здесь находиться, не желали развлекать пеструю публику, состоявшую из молодых людей, пришедших послушать задорную музыку, и из мужчин почтенных лет, пришедших в основном за напитками и симпатичными дамами. Они хотели получить выручку и поскорее уйти. Эвангелисто прочел это по их скорбным лицам и почти что механическим движениям. Они не отдавались танцам, как делали это другие, они просто хотели заработать.
Во всяком случае, танцовщицы волновали его до тех пор, пока они танцевали. А потом они закончили, вероятно, номер прекратился. Может, на смену им придут другие, может, они выйдут через еще десяток минут, но пока некоторые из них ушли, а некоторые остались здесь, возможно, чтобы поболтать с барменом или с гостями, он не знал, как все работает в этих современных заведениях. Он знал, что раньше танцовщицы убегали в гримерные. Теперь все было иначе, во всяком случае здесь.
Его глаза следили за всем, что происходило здесь. Обычно они натыкались на флиртующих друг с другом людей, это его смешило. Но порой он находил и что-то более развязное. Какой-то парень ударил девушку ниже пояса, мягко, но с характерным шлепком. Она ахнула, развернулась, но на лице ее читалось лишь игривое удовольствие, а не стыд от унижения. Эвангелисто понял, что она вполне довольна таким раскладом дел. Или, по крайней мере, отлично притворяется, что довольна.
Какой-то мужчина развернул сидящую рядом женщину, быстро поцеловав ее в губы. Она лишь захихикала, отстранившись, а затем нагнулась для еще одного поцелуя. Эвангелисто отвернулся и в этот раз.
Он относился к этому с каким-то особым трепетом, он и сам не понимал почему. Просто подобное сразу же бросалось ему в глаза. И когда он чувствовал, что против подобных выходок девушка ничего не имеет, он почувствовал нескрываемое облегчение.
Однако еще одну незнакомую ему девушку — кажется, танцовщицу, Эвангелисто был уверен, что видел ее на сцене — мужчина (явно старшее нее) держал крепко и требовательно, его руки были там, где не должны были быть, а на лице несчастной отражалось горечь, непонимание и смущение. Внутри Эвангелисто отчего-то заклокотало от возмущения.
Он помнил, как так же сильные, грубые руки повелительно и бестактно одергивали его самого, помнил, как делали такое художники, поправляющие его тело с невероятной горячностью, как это обжигало его сердце обидой, смешанной со стыдом, и как ему приходилось улыбаться, потому что именно его улыбка была его путем в безбедную жизнь.
Умер он, правда, в бедности. Но эти мимолетные мгновения удовольствия радовали его.
Он, не спуская с лица беззаботной улыбки, подошел к ним, обнажив жемчужные зубы, и с миловидным выражением заметил:
— Вот ты где, а я тебя уже обыскался!
Он схватил девушку за локоть, осторожно и мягко, и потянул к себе, высвободив из объятий непонимающего мужчины. Потом он окинул его мечтательным взглядом. Подмигнул девушке и увел ее подальше, в дальний угол клуба.
— Осторожнее там, — сказал он, отпуская ее. — Здесь полно подобных типов… — Он фыркнул. — И следи за тем, что ты пьешь. Он может оказаться настойчив… и мстителен.
Он кинул злобный взгляд на человека, которого оставил позади.
//пожалуйста, простите за задержку¡
//и этот бред(
Лиловыми пятнами заморгала ночь и, кажется, слегка закружилась голова. «Какой странный вечер» - в очередной раз подумала Дуки, прикасаясь ладошкой к бледному лбу. Она опустила взгляд, рассматривая свои бежевые туфли, и что-то на мгновение ей показалось знакомым. Только вот что? Тени жались одна к другой, прикрывая расплывчатые формы, и ей вдруг стало страшно. Сейчас она уйдет домой (это место успело стать ей домом?) и не включая света, не снимая одежды ляжет на холодную постель, не смыкая глаз до утра. А когда лучи солнца лениво заглянут в щелку тяжелых штор, щелкнет замочная скважина, и этот город забудет тонкий сухоцвет певицы из «Альпийской розы».
Девушка посмотрела на Ольгу. Какой же та была красивой и аккуратной, словно нарисованные дамы со старых открыток. Со старых, быть может? - пронеслось в голове ненужной мыслью. Эта бесконечная жизнь, точнее смерть, была одинокой и обидной. Люди вокруг дышали, чувствовали солнечный свет и ночную прохладу, и порою очень хотелось думать, что не одна Дуки омертвело существовала.
Пальфи усмехнулась. «Ночью в этом городе не столь страшно, но если ты будешь кричать, тебя не услышат». Она вдохнула ночной воздух, и снова что-то знакомое слабо кольнуло ее. Сколько прошло времени?
И вот этот «странный» вечер прощально махнул ей ночным рукавом. «J'aimerais me revoir» - подумала она, заглядывая в глаза собеседницы.
Где-то в дальнем конце растянувшейся улицы, освещаемая приглушенным электрическим светом, выплыла высокая фигура. По шаткой походке и расстегнутому вороту белой рубашки можно было бы подумать, что любитель веселых вечеров возвращается в свой дом после очередного кутежа. И только широко раскрытые глаза и испуганное меловое лицо не вписывались в этот образ. Явно напуганный чем-то мужчина, увидев двух девушек, неуверенной походкой направился к ним. Если бы сердце Дуки было живым, то оно бы забилось в грудной клетке раненой птицей. Ее черные глаза заблестели в искусственном свете улицы, а тонкие брови выгнулись в немом вопросе. Навстречу ей (и Ольге) шел Генрих Гольц. Его волосы были растрепанны, брюки в чем-то испачканы, а пиджак явно провел несколько часов на пыльном полу. Подойдя к девушкам чуть ближе, он, с сильным немецким акцентом попытался что-то спросить. Кажется, как куда-то пройти или что-то найти?.. она не слушала, насмешливо наблюдая за его действиями. Неужели это он?! Неужели и он жив после смерти? И все-таки Фортуна была справедлива! О, как это было смешно и глупо! Да, ей было смешно, и неожиданно для себя самой, Дуки рассмеялась. Бывший барон (кто же он, интересно, сейчас?) удивленно посмотрел на девушку. В его глазах отразилось странное чувство. Он ее узнал? Дуки со смесью насмешливости и удивления прожигала его взглядом. Гольц сощурил глаза, а затем раскрыл рот в немом вопросе.
- Palfi?
Он откашлялся, переведя взгляд на Ольгу, выпрямился и попытался принять непринужденный вид.
- Так не подскажете как пройти к вокзалу?
Гольц пытался сделать вид, что Дуки здесь нет, эта минутная слабость - неприятное недоразумение. Он покосился на ее платье, явно не подходящее к окружающей обстановке и неосторожно поймал ее взгляд. Как же ей хотелось сделать ему больно, ведь из-за него умерла та глупышка Дуки, и появилась новая - Фукете. Ей пришлось постараться, чтобы не дать ему звонкой пощечины, впрочем, с этим можно просто повременить. Глаза Дуки вспыхнули, и она отчеканила:
- В этом городе нет вокзала, Herr Гольц.
Генрих нервно улыбнулся, скользя взглядом по девушке.
- Какой странный город. Как же мне тогда быть?
Он простодушно посмотрел сначала на одну девушку, а затем на вторую, будто обычный прохожий, интересующийся безделицей. Со стороны оно, в общем-то, так и выглядело, но Дуки не выдержала. Ее тонкая ручка взметнулась в воздух, и тишину улицы пронзил тихий звон. От неожиданности Гольц ахнул, девушка снова подняла ладошку, но барон схватил ее руку, с недоумевающей злостью.
- Hagyd abba - его гордость была справедливо уязвлена, и первое его задевало.
Дуки попыталась вырвать руку, но ошеломленный Гольц отпустил ее не сразу.
//А... кажется я потеряла ролевика?//
//а мне графомания дороже быстрого ответа на пост
//я наверное нарушила все что можно, простите 🥺🥺🥺
Не хотела она, ей Богу, не хотела. Она была и швеей, и официанткой, и прачкой, и прислугой, и даже нянькой (даром, что с детьми она общалась последний раз, когда присматривала за новенькими девочками в храме). Ложась в постель, смотрела в потолок, произносила тихое "нет" и только потом гасила последнюю лампочку.
Да только вот сколько бы раз гневливая Кали не вращала колесо времени, заставляя Уилсона снова и снова оказываться в физическом теле, из него невозможно было вытравить привычку жить на широкую ногу и брать все самое лучшее. А это означало, что искать его следовало прежде всего там, куда с зарплатой чуть больше сотни фунтов в месяц не пускают. Даже если Нилам очень не хотелось этого признавать, она не могла продолжать надеяться на волю случая, который мог настать как завтра, так и миллениум спустя.
Танец всегда был отнюдь не легким, но быстрым способом заработка. Танец в тёмном подвале старого дома со старыми креслами из кинотеатра и пестрыми рекламными вывесками, куда стекались не только люди свободного духа, но также уголовники всех мастей и демобилизованные военные с букетом психических заболеваний, был ещё более быстрым способом заработка. Официально здесь была только музыка, почти уличная еда и прохладительные напитки, ну а остальное гости уже организовывали сами, пронося в широких пиджаках не только чего покрепче, но и другие способы "выйти за пределы осознаваемого". Хотя бы день без потасовок здесь был великой удачей, а единственным желанием владельца было даже не прибыль, а то, чтобы сюда совершенно случайно не заглянули полицейские.
Брюнетка была в чем-то даже рада, найдя в этом захолустье своих землячек, которые, как она, расчитывали найти в далёкой Британии финансовую помощь своим семьям, но вместо этого сами оказались в долговой кабале (хотя были и те, кто просто не смог загнать себя в рамки вековых устоев и банально хотел ускользнуть из опекающих рук). Рада потому, что на их фоне выглядишь не такой уж белой вороной. И в то же время она не могла избавиться от желания прищурить глаза в немом отторжении всякий раз, когда видела эти лёгкие загорелые тела без единого изъяна, этих бабочек, у которых стряхнули всю пыльцу с крылышек и закрыли в пустой банке без воздуха. Они ещё пытаются порхать, бьются в стеклянные стены и утешают себя, что это все временно, что крышка когда-нибудь откроется, и они снова скроются в душистой траве. Они ещё слишком юны, чтобы осознать безвыходнность своей ситуации. А она, что таить, слишком стара, чтобы бесконечно пытаться плыть против течения, и добровольно ползёт в эту банку дряхлым мотыльком. Это то, что делает их равными, несмотря на пропасть между жизненными сроками. И это успокаивает и раздражает её одновременно.
А танцевали они, вообще-то, скверно. И не только потому, что жаркие лампы над сценой, будучи единственным источником освещения, пытались охватить все помещение, но очевидно плохо справлялись со своей задачей. И даже не потому, что сцена супротив зала была тесной и девушки едва ли не дышали друг другу в причёски, нет. Просто их движения были какой-то дepьмовой смесью одисси и того самого пресловутого восточного танца, представлявшие собой теперь разве что гипертрофированные изгибы тела с целью показать притягательные формы в наиболее вызывающей манере. Откровенные костюмы из струящихся полупрозрачных тканей оставляли почти минимальное пространство для воображения гостей. Ещё бы, ведь они не продавали танец. Они демонстрировали себя с наиболее удачных ракурсов, как подвешенные за крюки мясные вырезки на рынке. Кого-то это до сих пор тревожило, кто-то ещё пытался превратить эту карикатуру во что-то более искусное - Нилам не принадлежала ни к первым, ни ко вторым. Она даже не помнила, что крутилась на деревянном полу с полурассохшимися досками в сдавленном воздухе: окружающие предметы потеряли свои очертания и растеклись в бессвязную мутную массу. И разум её, обычно подолгу перебиравший даже самые абсурдные мысли, сейчас был отключён и отложен в дальний угол за ненадобностью.
Ей уже не нужно было прилагать усилий к тому, чтобы забыть о собственном теле и заставлять его двигаться - оно делало это по прочно выработанному рефлексу, механизм которого запускался с первого движения. Её не заботила ни теснота сцены, ни похотливые взгляды, ни дряной наряд; не человек она даже, а хорошо сделанная заводная кукла, исправно исполняющая то, что от нее требуется. Но уж лучше не чувствовать ничего, чем чувствовать слишком много, да?
По крайней мере, на её фоне девушки не выглядели такими скованными, и это та причина, по которой Нилам всегда выступала центровой.
Она вернулась в реальность, когда последние ноты в песне прервали шумные аплодисменты и чуть менее слышные присвистывания. Её партнерши разбежались в рассыпную: самые смелые (и самые отчаяные) взялись разносить заказанные напитки, после чего задерживались у определённых столиков и пытались построить какую-то беседу в уже изрядно разгоряченными посетителями, а те, кто с первого раза понял, чем это заканчивается, наперебой кинулись в каморку у боковой стены, которая здесь называлась гримеркой. Нилам хотела было бесследно ретироваться прежде, чем кто-то её заметит, но не успела она сделать и десяти шагов, как ее поймал почти за локоть бармен. Он протянул ей небольшой поднос с достанной из-под полы стаканом скотча и какой-то закуской (что это было девушка рассматривать в темноте не стала) и показал рукой в направлении одного из столиков.
Полностью окутанный дымом, там сидел мужчина. Все, что сумела различить Нилам сквозь серые хлопья - его толстые короткие пальцы и хриплый голос, прерываемый астматическим кашлем. Он каким-то чудом видел её фигуру и манил к себе взмахом руки, как послушную зверушку, очевидно желая получить не только свое спиpтнoe, но и живой десерт в придачу. Смерив бармена прохладным взглядом, индианка направилась, по её ощущениям, в клетку к тигру, надеясь, что ей просто хватит на него терпения.
Вблизи он оказался ещё страшнее. Испещренное морщинами лицо с уродливым шрамом на правом глазу, широкое тело и зализанные назад жидкие седые волосёнки - вот что она нашла, когда глаза её привыкли к окружающей копати. Из-за отсутствия окон лицо его казалось смазанным маслом, а нагловатая улыбка во весь рот только усиливала отвращающее впечатление. Он вёл себя как хозяин жизни: опустошая бутылку какой-то принесенной с собой дряни (и запивая это все дело заказанным скотчем), кричал музыкантам через три стола, что играют они, мягко говоря, плохо, но буквально через секунду забывал о претензиях и уже доставал официанта требованиями принести ему то или иное блюдо. Сжимая её оголенное плечо (а руки у него были горячими и липкими), рассказывал, как в 30-ые занимался торговлей в США и крышевал одно заведение с красивыми девочками, но что-то пошло не так, и спустя много лет за американской решеткой ему пришлось залечь на дно в Лондоне. Она не вдавалась в подробности и не задавала лишних вопросов. Пусть мepтвое умepeть не может, но на голубом глазу эти гости могли признаться на два пожизненных, и кто знает, что будет, когда они вспомнят о случайно появившемся лишнем свидетеле на следующее утро. Меньше знаешь - лучше спишь, да и вообще имеешь возможность спать, не забивая себе голову гадкими стариками с мутным прошлым. Вот только прикасается он уж больно настойчиво и все более непристойно, спуская все ниже неуклюжие пальцы. Нилам улыбалась уголками губ и хлопала покрытыми тушью ресницами, но её глаза метались в беспокойстве из стороны в сторону, пытаясь найти хоть кого-то, кому она могла бы подать сигнал о помощи.
Когда она почти увидела слоняющегося без дела блондина в ярком костюме, властные руки отдернули её волосы и развернули лицом к старику. Он тут же огорошил её странным предложением:
"Японцы говорят, что если раскладывать еду на женщине, а не на столе, то она будет гораздо вкуснее..."
Нилам даже не сразу поняла, что ответить. Несколько секунд она просто открывала рот, как рыба, но потом все же сумела сказать, что никогда не слышала о подобном. В ответ на это мужчина только усмехнулся, достал из внутреннего кармана несколько крупных купюр и просунул их в верхнюю часть её наряда
"Поможешь это проверить?" - она почувствовала, как звенит застёжка сзади. Его пальцы слишком грубы и неповоротливы, чтобы сделать все одним движением. Она попыталась оттолкнуть его, поставив руку на плечо, но он предупредил её намерения, прижав сильнее. И никому, никому не было до этого дела. Девочек сюда зазывали обещаниями, что трогать танцовщиц запрещено и за этим неусыпно следит охрана, но на практике...кто платит, тот и руководит. Никто в здравом уме не будет отдергивать сам собой плывущий поток денег.
Сердце Нилам быстро заколотилось. Она собиралась было отбиваться от него, насколько у неё хватало сил, и закричать, и её абсолютно не заботило, что это испортит "дорогому гостю" вечер, а ей репутацию, но тут её что-то потянуло на себя. Обернувшись, она увидела того блондина, с совершенно невинным видом пытающегося вытащить её из лап старого пройдохи.
Она быстро сообразила, что нужно сделать. Пробормотала что-то про то, что это новый управляющий, и что ей нужно отойти по работе, она прильнула к парню и поспешила уйти на более безопасное расстояние.
- Dāsīputra — буркнула Нилам в ответ на оставшееся позади раздраженное мычание. Благо, что никто тут санскрит не знает, хотя по интонации и выражению лица можно было догадаться, что она обложила его весьма нелестным эпитетом. Но её гнев быстро сменился на милость, когда её взгляд остановился на её спасителе, - Спасибо...как мне вас отблагодарить?
//я разучилась писать нормальные посты, да
Ребекка задумалась и замолчала, вслед за своим собеседником ускорив шаг. Похоже, из-за неё Исаак едва не опоздал на работу, которой, кажется, весьма дорожил, и отнимать его время и дальше со стороны Ламонт было бы преступлением против этикета (хотя когда он её интересовал?). Тем не менее она совсем не хотела доставлять мужчине лишних неприятностей, потому решила не предлагать какие-то авантюрные идеи, а просто согласиться на его вполне разумное предложение. Девушка даже обрадовалась возможности отложить разговор. Она сможет тщательно всё обдумать, решить для себя, что стоит сказать, а что нет, а в случае, если в последний момент передумает, и вовсе сможет ретироваться.
- Что ж, я не против. Только скажите, во сколько у Вас перерыв, и я приду к назначенному времени вон к той скамейке. - улыбнулась рыжеволосая, махнув рукой в сторону старой деревянной скамьи под фонарём у обочины дороги, которую только теперь заметила.
В иной день Ребекке могло стать лень идти в такую даль, ведь отсюда до её улицы не меньше сорока минут ходьбы, но её так сильно заинтересовала беседа и в какой-то степени сам Исаак, что она была готова потратить своё время, хоть у неё на сегодняшний день были совсем другие планы. Ламонт даже подумала, что, возможно, на сей раз она может позволить себе завязать чуть более длительное знакомство с живым, а потом, когда придёт время, она просто извинится, скажет, что ей потребовалось срочно уехать, и навсегда исчезнет из его жизни в той форме, в какой мужчина встретил её. Кто знает, может её следующая реинкарнация даже встретиться с Исааком, но, разумеется, они друг друга не узнают. Вот забавно будет! Девушка вновь усмехнулась своим мыслям, на миг забыв о том, где вообще находится и что здесь делает.
Извиняюсь, я не буду здесь ролить, простите... можете удалять моих персонажей? Буду рада. Больше спасибо...