→︎ so many different people to be !
//и за это тоже простите
Пьер нервничал. Но нервничать было приятно.
Он любил это проникающее под кожу волнение, это обжигающее изнутри чувство прихлынувшего экстаза, этот кипящий в крови адреналин. Это заставляло его глаза дрожать, губы искривляться в широкой улыбке, это вызывало волну грубой страсти. Это то, что заставляло его чувствовать себя живым.
Это было соревнование, а соревнования — любые соревнования — поддерживали в нем притворную бодрость.
В этот вечер сплелись две вещи, которые он обожал одинаково.
Четкий ритм, задорная музыка, веселый танец забудь-заботы — это негласный символ золотой американской молодежи. Это то, что играло на вечеринках Гетсби и то, что ставили под немое кино. И он чувствовал себя на седьмом небе.
Может, они и проиграют, может, он не получит ту блестящую штучку, а надо ли это вообще? В конце концов, он получает невероятное удовольствие с невероятным человеком, а что еще нужно, чтобы быть счастливым? Наверное, это его лучший вечер с 1937-го.
— Поворот, — мягко говорит он — и делает поворот.
В его голосе больше нет звонкой нотки властности. Он потерял к этому интерес. Аластар Рихтер еще, конечно, ответит за свои преступления, но сегодня ему не хочется быть злопамятным. И Пьер почти позволил ему сохранить свой темп.
Пока Аластар поспевал. Возможно, потому что музыка еще не успела как следует разогнаться. Самая быстрая часть будет чуть позже, но пока что это не проблема. Поэтому Пьер откинул голову, кокетливо сверкнул зубами кому-то из жюри и снова вернулся к танцу.
В тяжелом пиджаке было немного тесно. Жара почти не чувствовал — еще один плюс смерти — но движения он немного сковывал. Не критично, но немного неприятно. Пьера это напрягло, и он почувствовал, как по его жилам потекло удовлетворение.
Он обожал напряжение.
Его пальцы мягко сжимали запястье Аластара, он мог нащупать его вены. Есть ли от них толк, если по ним не бежит кровь? Неожиданно он подумал, что Аластар, пусть пока и поспевает за движениями, немного скован. Двигается как живая кукла… или живой мертвец.
— Расслабься… расслабься. — Пьер понимал, что одно неосторожное слово может убить их танец. А его тон говорит больше, чем мог бы сказать он сам. Он снова отдал себя движениям, сливаясь с музыкой в единое целое.
– Расслабиться? Мне? – Аластар чеканит слова в свойственной себе манере, с некой издевкой. Достаточно громко, чтобы перекричать музыку, но и достаточно тихо, чтобы его слышал только Пьер. Скорости шага он при этом не сбавил.
Невидимый кокон волнения его отпустил. Сначала волнение отдавалось где-то в грудной клетке, там, где обычно находится безмолвное с момента смерти сердце, потом провалилось куда-то вниз, сквозь ребра, когда Пьер аккуратно – настолько, насколько это было возможно в фокстроте – развернул его, а потом и вовсе исчезло, растворилось в ощущениях.
Пьер был несомненно силен в танце. Неудивительно – он ведь когда-то танцевал при дворе самого Людовика 14-го! Пьер, в сущности, был ценнее любой безделушки из 17-го века, которую опрометчиво обозвали бы реликвией – Аластар тоже иногда присматривался к таким вещам, но все вместе они не сравнились бы с ценностью все ещё существующего аристократа при Версале. Пьер мог носить то, что подходит эпохе, но в глубине души у него все еще мерцал огонек былых торжеств при Короле-Солнце – Аластар сейчас чувствовал очень ясно.
И к этому огоньку вдруг захотелось прикоснуться самыми кончиками пальцев, чтобы не обжечься, но почувствовать тепло, которого ни один живой за сто двадцать лет посмертной жизни не смог ему дать.
Аластар не знал наверняка, но мог предположить, что Пьер ему позволит, а для этого – вот это Аластар знал уж точно – ему нужно было подобрать к нему правильный подход.
– Расслабиться здесь нужно только тебе, – он тихо хмыкает и слышит, как вдруг ускоряется музыка, как она соскакивает с прежнего ещё привычного ритма на грозящий оставить танцоров позади, если они замешкаются, но делает шаг вперёд первым, чуть ли не наступая Пьеру на носок туфли.
Воспользовавшись стыком между двумя частями в мелодии, он забирает инициативу танца в свои руки – и тут же, словно в подтверждение, сжимает чужие холодные пальцы. Губы сами собой растягиваются в ухмылке: всё-таки танец – парный вид деятельности.
// бог меня (не) простит
По спине Пьера прошелся ропот возмущения. Возможно, Аластар и был важной шишкой, но наступать ему на ноги он не позволит. Это так же оскорбительно, как и осквернение Эйфелевой башни.
— Ты что творишь? — прошипел он. — Ты слишком поспешен. Вслушайся в ритм!
Пьер имел право его судить — у него опыт в танцах был больше.
Но, признаться, это его лишь раззадорило. Раздражение было сменилось приятным удивлением. Видимо, Аластар не был так уж взволнован, как он полагал, потому что его быстрые движения попадали в такт.
Пьер выдохнул с облегчением. Он и раньше понимал, что у них есть все шансы выиграть, но теперь он убедился в этом окончательно. В мыслях он высокомерно обратился ко всем предыдущим парочкам с просьбой не поддаваться соблазну зависти. Это его развеселило.
Ему пришлось сделать поворот немного круче, чтобы не врезаться в сборище зевак, и он надеялся, что это останется незамеченным. Фокстрот, благо, не самый требовательный танец. Он может ошибаться, ему вполне позволено. Это танец развлечений, а не чопорный ассамблей.
Это было куда занимательнее, чем красивые, но утомительные в своих уточнениях бальные танцы прошлых веков. Ему вообще нравилось это новое, стремительное, бодрое столетие и его неповторимые особенности.
Эти изменения, чересчур быстрые для человека из 17 века, немного его пугали, но и завораживали тоже. Он вообще любил перемены (только не революции — слишком уж кровавые), они его будоражили. Это как новая игра, неизученная и интригующая. Да, пожалуй, это было весело.
А фокстрот был танцем двадцатых годов. Сейчас его уже смещал свинг, но свинг не танцевали даже в таких непредвзятых заведениях, как это — потому что это танец для глупых бездельников. Никак уж не бальный. С другой стороны, не считался ли фокстрот танцем для глупых бездельников в то время, как он только зародился?
Впрочем, Пьер не думал об этом. Прошлое (и возможное будущее) его вообще не волновали. С тех пор, как он потерял надежду найти шевалье, он жил только настоящим. То было удобно, если ты бессмертен. Не задумываешься о том, сколько тебе осталось (а вечность — очень много). Короче говоря, его не волновало ничего. Ничего, кроме Аластара.
Между тем, музыка уже подошла к своему пику. Самая быстрая, самая чувственная часть. И даже потрескивание пластинки не мешает этому. Пьер не торопясь ускорял шаг, он понимал, что танцы не любят резких движений. И чувствовал себя немного неудовлетворенным. Минуты снова текли слишком быстро.
// меня тоже не простит
Кажется, Аластар фыркнул в ответ на замечание Пьера, высокомерно вскинув брови: когда кто-нибудь в окружении Аластара слишком легко им вертел, это выливалось в раздражение. Он ценил свое глупое, иллюзорное превосходство над другими.
Слова Пьера его должным образом раззадорили. Он танцевал оставшуюся часть танца уже не для того, чтобы они получили обещанную блестящую награду, а скорее чтобы доказать, что он в принципе способен это сделать: и когда он твердо уверился в этой мысли, его движения стали многократно раскованнее, это был, должно быть, самый его предел. Аластар одно время часто танцевал, но потом он похоронил свои отточенные умения вместе со своей старой личностью.
На секунду он подумал, что если бы не временные рамки, он даже готов был оставить их руки сцепленными на подольше. Но музыка подчинялась времени. А время, как это заведено, играет против людей. Обычно против живых.
Что-то заставило его улыбнуться.
И тут же мелодия начала достигать своего апогея – он опустил на секунду взгляд на ноги Пьера, чтобы поспевать за его шагами, затем мельком глянул на размытое лицо; сжал чужие изящные пальцы, когда пришлось приблизиться друг к другу почти вплотную при резком повороте. Парфюм Пьера снова навязчиво ударил в нос.
На одно неизмеримое, субтильное мгновение Пьер стал всем сразу: Аластар слышал только цветочный аромат его духов, касался только его плеча и запястья, видел только его, слышал только его, чувствовал его настроение, его волновал только Пьер, только их танец, только то, смогут ли они получить то, за чем вообще сюда пришли...
И стоило только промелькнуть этой мысли, быстрая музыка оборвалась так же внезапно, как и ускорилась.
Отстраниться оказалось несколько нелегко. Аластару показалось, когда он позволил Пьеру расцепить их пальцы, из его рук выскользнуло нечто, что было в них всю ту вечность посмертной жизни. И он тщетно ещё пытался понять, чем было это «нечто», когда сделал несколько шагов назад со стуком каблуков.
Заключительный жест был не то поклоном, не то лёгким кивком головы, не то всем вместе. Почему-то Аластар посчитал типичное окончание фокстрота неподходящим ни ему самому, ни Пьеру.
Фокстрот позволяет ошибки или исправления – это ведь всё-таки не строгий вальс.
Нилам едва поспевала за тем, как бодро потащил её Эвангелисто через пестрившие огнями улицы, шаркая по пыльным дорогам своими сбитыми и стершимися в подошве балетками. Он был еще сильнее, чем ей показалось на первый взгляд – наверное, будь бы его воля, он бы легко смог поднять ее, либо же отшвырнуть в сторону так, что она отлетит на несколько метров. Перед глазами проносились пестрые красные пятна всякой возможной насыщенности и оттенков – цвета розы, вина и пролитой кpoви; невеста становится женой, полностью облаченная в алый, и в него же она бросается, совершая сати как последний благочестивый поступок перед почившим супругом. Цвет силы и любви в той же мере, в какой и цвет уничтожения и самого низкого рaзврaта. Девушка идет слишком быстро, чтобы рассмотреть всё в деталях, но она уж больно хорошо знает эти переулки, через которые приходилось ходить каждый день, так что картинка достраивалась в голове сама собой.
Она чувствовала, что не может захватить столько воздуха, сколько было привычно ее легким, за один вдох, и не только от темпа их ходьбы (который уже перешел на легкую рысь), а от смешанного с предвкушением восторга: Нилам вроде бы уже и не впечатлительная юная девочка, а снова ускользает из опостылившего ей места и слепо ныряет в какую-то сомнительную авантюру, будто бы это какое-то удивительное приключение. А ведь ей казалось, что она стала мудрее, или, во всяком случае, видела достаточно, чтобы ее не переполняла такая палитра эмоций. Да видно не судьба.
К ним подъезжает довольно низкая угловатая машина, кажущаяся черной за недостатком естественного света (кто знает, может быть ее настоящий цвет был синим). Лицо водителя она не видит, но судя по силуэту – это вполне заурядный мужчина средних лет с парой лишних килограмм. Ничего необычного, таких вокруг сотни. Он ее не слишком обеспокоил, чтобы пялится на него дольше, чем несколько секунд. Слегка наклонив голову (а может быть, будь бы она еще пониже, чем есть сейчас, ей бы даже не пришлось проделывать и этого простого движения), она юркнула вперед вслед за своим спутником.
В машине было душно от тошнотворного запаха дешевого ароматизатора, перемешавшегося с какими-то техническими жидкостями. Колесный транспорт — это не самое дешевое удовольствие, зато какие преимущества, но иногда Нилам казалось, что потраченных денег оно не стоит. Хотя бы из-за того, что, садившись в большинство из них, ощущаешь себя как канистре с бензином – привилегией дышать свободно обладали только владельцы более дорогих моделей, с чем им сегодня не повезло. Положение не улучшалось и тем, что Нилам чувствовала плёнку сигаретного дыма на своей коже – она пропахла этим насквозь, как пепельница. Именно поэтому она поспешила хотя бы немного открыть окно, вращая маленькую ручку где-то в нижней части двери. Когда ей в лицо наконец подул подгоняемый двигавшейся вперед машиной ветерок, она наконец смогла расслабиться.
- Да…пожалуй… - признаться честно, девушка даже не задумывалась об этом. Но Эвангелисто был прав – её одежда была, мягко говоря, не совсем соответствующей дресс-коду дорогого ресторана. Это даже не настоящее сари, а сделанное из синтетики закрывающее самые откровенные места белье в комплекте с юбкой, а пришитые мелкие цепочки щекочут ее ребра и ярко звенят при каждом ее движении, как колокольчик у коровы. Приличные девушки в таком на пляж не ходят, и упаси господи куда-то выйти в этом на улицу, - забросают камнями, не пройдёшь и сто метров.
- Но я не уверена, что у меня есть что-то подходящее… - и это тоже было правдой. Нилам не нужна была роскошная одежда: по крайней мере, до этого момента. Носить её некуда, а каждый день в этом не походишь. И потом – она все еще очень не любит чинить в вещах прорехи, и если что-то оказалось испорченным, ей проще пойти и купить новое, а для этого гардероб должен был быть прост и дешев, дабы не сожалеть о потраченных деньгах. Это выглядит на ней странно и даже в чем-то смешно, учитывая то, как при скудности своего платья она пытается увешать себя какой-то бижутерией, словно бы новогодняя елка, ведь негоже женщине ходить без украшений, она же не нищенка. Но мы опустим этот момент.
Ее взгляд останавливается на зеркале заднего вида и тут же замирает. Оттуда на неё поглядывает водитель. Его глазки были маленькими и так широко расположенными друг от друга, что чем-то напоминали мышиные или крысиные, и даже его нос теперь казался слегка вздернутым, как у грызуна. Он ничего не говорил, но оценивающе разглядывал вызывающе одетую девушку и хмурил брови в немом осуждении. Иногда казалось, что он смотрел на Нилам чаще, чем на дорогу: будто бы желал досконально пройтись по её внешнему виду и мысленно отметить, до чего же опустились человеческие нравы и какими бесстыдными в наше время могут быть молодые девочки, словно бы эта критика доставляла ему какой-то особый вид удовольствия и в чем-то возвышала его над своей пассажиркой. Может быть, у него самого была дочь, и отвращение его было направлено не только и не столько на Нилам, сколько на мысль о том, что с некоторой вероятностью его ребенок может однажды щеголять в чем-то подобном. А может быть он сейчас поливает её самыми грязными словами, какие только приходят ему на ум, и сидевшего рядом с ней юношу в придачу – он явно был не из тех, кто нормально относился к «слишком ухоженным» представителям сильного пола. Но Нилам предпочитала не думать об этом. Ей и так было очень некомфортно от того, как их испепеляют чужие зрачки, наполненные тупой неприязнью.
По ее острым костлявым плечам пробежали мелкие мурашки. Нилам ёжится и придвигается к Эвангелисто всё ближе и ближе, словно бы пытается спрятаться от надзора за его рукой. Получается не очень, но все же это приносит ей хотя бы йоту успокоения.
- Мне кажется в Rules я буду не самым желанным гостем…- добавляет она полушепотом, оглядев себя почти с тем же осуждением.
Сначала Гамильтон не поверил в услышанное. В ушах всё ещё эхом отдавался голос женщины, повторявший "Первое января тысяча девятьсот шестидесятого года.", хотя говорить она давно закончила и теперь неотрывно наблюдала за ней.
Не может быть.
Эллери шокированно дёрнулся, но тут же вернул тело в нормальное положение, хватаясь за локти; глаза расширились, а рот слегка приоткрылся, втягивая морозный воздух. Через секунду он мотнул головой, всё ещё не в силах принять сказанное, выдохнул и более-менее привёл себя в порядок, однако... Как такое было возможно? — промелькнула мысль где-то под коркой оцепенелого недопонимания. Он явно не на фронте, это точно. Затем на юношу от самого же себя посыпались вопросы. Значит, война закончилась? А кто же победил? Что вообще происходило, пока его не было, и что он здесь делает сейчас? Прошло чуть более восемнадцати лет с момента его...
И тут он понял, что тогда, в самолёте, наступила его смерть. Тогда он умер. Ему не исполнилось и девятнадцати лет.
Лери растерянно поглядел на неё, затем ответил:
— Ох... тогда... с наступившим Новым годом Вас! Большинство, конечно, отмечают Рождество, но поздравлять не мешало бы...
Его тянуло задать ей ещё вопросов насчёт сегодняшней политики и вообще их местонахождения, потому что страну, в которой они находились, Эл не знал, но подумал, что если она поняла его по-английски, то скорее всего, он в одной из стран Европы.
Январь... Через четыре дня у него будет день рождения. Эта мысль почему-то привела юношу в хорошее настроение, и на секунду он подумал, что не всё так плохо; затем вспомнил, что он находится без денег и паспорта не пойми где, и положительный настрой сменился неприятным огорчением.
//Я оочень прошу прощения за задержку поста аж на десяток с чем-то дней ((( Оправдываться не буду, знаю, что сам виноват
//Простите за короткий пост, это все, на что меня хватило 😭
Люсиль нежно, по-матерински, улыбнулась юноше, её голубые глаза сверкали теплотой и искренностью. Люсиль просто обожала этот день, когда каждое Рождество пекла свежий, ароматный пирог. Её нежные руки дрожали от январского холода, даже теплая шаль не согревала её, щеки стали красные от холода, и Люсиль, искренне улыбнувшись, проговорила.
— С Рождеством, дорогой. Этот день — чудо, не правда ли?
прошептала она, её голос звучал как мелодия, наполненная радостью и любовью. Она вдыхала аромат рождественской, и появляется ощущение праздника, снег блестит, а снежинки падают на землю.
Но, несмотря на всю эту радость, её взгляд, её голос приобрел нотку печали и тоски, которую она старалась тщательно скрыть от своего собеседника, любым способом. Это была тоска по тем временам, когда Рождество собирало всю семью в особняке, и она вместе со своими родными провел счастливые дни.
Растерянный взгляд парня обеспокоил её, очень сильно. Она видела, как его брови склонились в знак беспокойства, и это только усилило её решимость узнать, что его так смущает. Её губы медленно приоткрылись, и она задала ему вопрос, ощущая, как аромат дыма, запах кофе окутывает их.
— Что-то случилось? Ты выглядишь таким растерянным... Тебе что-то напугало?
Её голос звучал нежно и тихо одновременно. Люсиль попыталась найти ответ в глазах, но увы, нет, он был слишком растерянным, и запутанным.
Люди, укутанные в теплые пальто и шарфы, прогуливаются по тротуарам, держась за руки. Они улыбаются и смеются, вдыхая аромат горячих напитков и пряных пирожных, который разносится из кафе и рождественских рынков. Витрины магазинов украшены красочными игрушками и подарками, приглашая прохожих заглянуть и найти идеальные подарки для своих близких.
Музыка рождественских песен наполняет воздух, создавая волшебное сопровождение для каждого шага. Иногда, среди детей и взрослых, можно увидеть грустных, одиноких, в том числе можно и говорить про Люсиль, которая с надеждой ждет своего сына.
@kairos
Ничего страшного! Я понимаю, бывает :)
//простите за задержку и простите за кринж
Ольга вздохнула. Теперь в ее тоне читалась смесь горечи и легкого раздражения.
Ей не нравилась жалость. Она не любила жалости, жалость — черта слабых. Но слабые люди ей нравились, ибо она чувствовала странный прилив сил, как только встречалась с человеком хрупким и трепещущим. Точно наблюдать за героем трагедии, как свысока смотреть на людей, чьи души скроены мелким шрифтом на страницах старых книг, это внушало ей высокомерное превосходство. Сочувствие тоже, но выражать это самое сочувствие она умела не так хорошо, как рассуждать о любительском интересе.
Нет, ей было жаль Дуки, неприкрыто жаль. И то не была игра, пускай и, может, ее лицо слегка подчеркивало искренность ее чувств. А дело было в том, что она опасалась, что скоро ей эта жалость наскучит.
В конце концов, она мертва. Ее сердце не бьется уже давно.
Но когда ей наскучит, думала она, ей станет жаль Дуки еще больше. А уйти сейчас не вежливо. У нее были шансы отступить с чинным благородством, но она ими не воспользовалась. И вновь она спросила себя: зачем она вообще пошла за девушкой после того, как ее тронуло то нежное пение?
— Голубушка, ваше сердце разбито, так дайте же волю слезам! — с нотками заботы молвила она, чуть склонив голову набок. — Не стоит прятать их в себе, едва ли вам станет лучше. И нет в этом ни толики постыдного, нет ничего глупого в измученной душе.
// чета какта не слэээээйй:(
Последние шажки, последние секунды казались ему самыми тяжелыми. Ибо на них смотрят внимательнее всего, их изучают с тем скептическим трепетом, который не упустит ни единой ошибки. Малейший промах убьет весь танец.
Пьер проглотил напряжение. Он тянулся к победе с интересом, а не с жадным желанием. Проигрыш бы его позабавил, а выигрыш заставил бы гордиться. И его лицо сияло улыбкой победителя — как Наполеон смотрел на осажденную крепость Мантуя. Вот только Наполеон жил победой, Пьер лишь ее предугадывал.
Окончание фокстрота торжественно и самоуверенно. Партнеры часто вовсе не смотрят друг на друга — то танец веселья, а не нежной привязанности. А уж тем более на состязании, даже не таком шутовском, как это. Все же важно, что скажет толпа! Но глаза Пьера буравили Аластара.
— «Разумеется, я не из тех идиотов, что играют ради участия. И, конечно, я хочу победы. А дело, в сущности, в том, что сейчас я хочу ее немного больше. Разве не очевидно? Это как райские птицы распускают оперение, чтобы впечатлить других. Я просто хочу, чтобы он сказал, что я отлично танцую, разве это нельзя объяснить? В конце концов, а почему бы и нет? При старине Людовике так делали многие…»
Его пальцы медленно оторвались от чужой руки, холодной и жесткой, как гранит. Видит Бог (хотя едва ли он что-то видит, не так ли?), он уже давно не чувствовал людского тепла. Он вздохнул немного тоскливо. И метнувшимся в сторону лукавым взглядом сказал, что нужно освободить площадку для другой пары.
Они стояли в сторонке — парочка под номером шесть — менее яркая, чем они вдвоем, но куда более робкая. Наверняка сладкая парочка, еще не отпраздновавшая медовый месяц, но уже скрепившаяся браком. Еще не привыкшая к супружеству. Он фыркнул. Высокомерное его чутье (все же было у него что-то общее с гордой фигуркой Наполеона) подсказало ему, что они не справятся.
Аластар глянул на следующих потенциальных конкурентов с показным – или настоящим? – равнодушием. На собственном опыте он знал, что судить людей только лишь по одному внешнему виду иногда бывает ошибочно, но сейчас его уже почти не волновал результат конкурса, потому что со своей стороны он сделал все возможное.
Для человека, считавшего свои навыки танца безвозвратно потерянными, это было довольно неплохо. Может, не так хорошо, как ему хотелось бы, но танец был уже закончен, и они уже сошли с импровизированной сцены.
Двое мужчин, танцующих фокстрот друг с другом – слишком редкое явление в таких заведениях, жюри могли бы обратить внимание на это; по крайней мере, Аластар понадеялся на это. Да и он и Пьер держались сравнительно уверенно.
Главное, наверное, чтобы здесь ненароком не оказались местные юристы, иначе о репутации Александра Ланды могут пойти странного рода слухи.
Аластар вздернул подбородок, наблюдая за танцем очередной пары. Они с Пьером справились лучше. Теперь все остальные участники казались ему до смешного нелепыми.
До смешного смертными, эфемерными и хрупкими – в то время как они уповают на один-единственный танец в одном-единственном конкурсе, считая, что время на их стороне, он и Пьер только заполнили одним таким очередную секунду посмертной вечности. Они могли бы, подумалось Аластару, если бы очень захотели, танцевать без остановки хоть несколько часов подряд, потому что мертвые не чувствуют ни физической усталости, ни нужды в еде или сне.
Аластару нравилось думать, что он превосходит других в чем-то, пусть для этого мнимого превосходства и нужно было стать убитым.
– С тобой танцевать приятнее, чем с другими, – оттенок фразы слишком тяжело различить, когда он кривит губы на последнем слове. Аластар тут же останавливается, резко, на каблуках, поворачиваясь к спутнику. – У тебя очень холодные руки. По сравнению с живыми, – он обводит помещение таким критическим взглядом, словно на сто процентов уверен, что все находящиеся здесь – живые того возраста, на который выглядят, – Иногда, когда тебя касается живой, создаётся ощущение, что он может обжечь. У тебя бывало такое?
Иронии или насмешки в его словах почему-то не было – только вежливый интерес, наверное, с целью разбавить ещё не сошедшее напряжение после танца. Всё-таки не каждый вечер доведётся совершенно случайно пересечься с другим мертвым, и не с кем-то, а именно с Пьером. Компания Пьера ему была особенно приятна – немногие смертные, которых он встречал после смерти, удостаивались такой характеристики. Наверное, жалкие единицы.
А мир так огромен, хоть и имеет форму шара, что неизвестно, когда они снова пересекутся. В столь быстро сменяющие друг друга периоды договориться о фиксированной встрече весьма проблематично. Он хотел бы выжать из этого вечера все, что сможет себе позволить, поговорить о чем-нибудь, о чем могут разговаривать только мертвые друг с дружкой, потому как смертному их просто не дано понять.
@bulochkaskoritsey
— Бедняжка! — вздохнул Эвангелисто с наигранным сочувствием. — Пожалуй…
Он приподнял краешек ткани, свисающий с подрагивающих плеч Нилам. На ощупь мягкое, немного жирноватое, это явно не то, во что одеваются те, кто может позволить себе столик в “The Rules”. И здесь не спасут ни побрякушки, ни милое личико. К сожалению, порой обложка важнее содержания.
— В прочем, это дело поправимое, — заверил ее он, слегка подняв кончики рта. — Нужно что-то, выглядящее роскошно, но не очень дорогое, понимаешь? Вроде как… не совсем вечернее платье, но что-то похожее. В конце концов, мы же не на званый вечер, верно? Просто разнюхаем обстановку. Вообще я не уверен, что мы вдвоем потянем полноценный обед.
Он ненадолго остановился, набрав в легкие побольше воздуха, наклонился чуть ближе к уху Нилам и снова заговорил, уже чуть тише.
— Понимаешь ли, обычно не я плачу за обеды. — Он рассеянно пожал плечами. — В смысле мне нужно вложиться, но это не так много, как если бы я заказывал все сам. Если мы потратимся на три блюда и десерт — а так принято в этой стране, — то, боюсь, останемся на мели. Конечно, это уже не так важно, учитывая, что… — Он прокашлялся и продолжил: — В общем, пока достаточно легкого обеда. А если бы мы заявились просто так, это выглядело бы странно.
Он хихикнул, рассматривая то, с каким недоверием и презрением смотрит на них обоих водитель такси.
— В любом случае, сначала нужно в магазин. — Он смотрел уже на водителя. — Пикадилли 203, пожалуйста. Желательно поспеть к половине десятого. Спасибо.
Он снова жеманно улыбнулся. Может, водитель и считал его дураком, но дураком он не был. Он привык притворяться глупым, потому что в этом заключалась тонкость его работы: знай все, иначе скучно, но будь тупым, как пробка. В противном случае неинтересно.
Едва ли водитель машины относился к той категории людей, которые ждали бы от него этого. Напротив, скорее всего, он хотел бы видеть в мужчине силу мышц и упрямство ума. А у Эвангелисто этого не было (в его защиту: он умер не в самом лучшем своем состоянии). Бог знает, что так не понравилось этому черствому мужчине на переднем сиденье.
— Это лавочка Симпсонов, во Вторую мировую они произвели фурор. — Он улыбнулся, глядя на Нилам. — Шили одежду для солдат. Но вообще это магазин вечерней одежды.
Он порылся в карманах и выудил кошелек.
— Не очень густо, — заметил он. — Ладно, в Rules мы поспеем, даже если придется вернуться за деньжатами. Но это будут большие затраты.
// ват зе ват
— Не знаю, — легкомысленно отозвался Пьер. — Живые ко мне прикасаются не слишком часто.
Может, если для Аластара сравнение живых с обжигающими угольками было еще знакомым, то Пьер уже и позабыл, а какого это, быть живым. А что такое три сотни лет в вопросе вечности? Но Пьер покачал головой: это много. Это очень много.
А ведь умер он совсем еще рано, если судить по меркам нынешних лет. Двадцать пять — всего-то ничего! Жизнь лишь началась, как ее уже оборвали. Точнее говоря, она разъелась от яда в его желудке. И для чего? Чтобы вернуться вновь.
И на ум снова пришли балы в роскошном Версале, где люди, в сверкающих золотом пышных костюмах, медленно вальсировали под мягкие ноты трещащих скрипок. Размалеванные пудрой и свинцом, в шитых серебряными нитями платьях, в кудрявых париках, они хихикали и шептались в стороне. И шепот позже выливался в дворцовые интриги.
Король знал все, и все же не знал ни о чем. И Пьер знал это как никто другой. Король — марионетка в руках своих подданных. Он позволяет им делать с собой все, что они захотят. Он не знал, чем это кончится, да и не желал знать. Им двигала любовь к риску и острым ощущениям. Опасная игра, но она привела Францию к ее Золотому веку.
Пьер тоже любил риск и острые ощущения. Но его это привело к смерти.
Он знал, что король наивно полагал, что он обожаем всеми. А это было далеко не так. Его никто не обожал. Некоторые его уважали, некоторые восхищались, а многие — ненавидели. Но никто его не любил. Королей не любят, они портрет, отвечающий от лица государства. В чем смысл любить портрет, нужный лишь для исполнений желаний его владельцев?
Король — важный посредник. Его подвиги восхваляют, но пришел он к ним не сам. За королем — его верная свита, управляющая его руками и милосердно позволяющая оставить себе лавры. Ему нужно всего-то родиться. Остальное сделают верные версальские шпионы, крысы и предатели.
Пьер вздохнул. Возможно, не доверяй король верным версальским шпионам, крысам и предателям, через сотню лет их не ждал бы оглушительный крах. Но он доверял, а мог ли Пьер его винить? В конце концов, он и сам желал получить власть через короля. Но у него это не получилось, на его пути встал шевалье.
Шевалье был Денницей. Прекрасным ангелом с падшей душой (о, как же бесславно он окончил свою жизнь, полную интриг!). Пьер ненавидел его, но ненависть, вышедшая из симпатии, ранит сильнее обычной. Что чувствовал он, когда его затуманенный разум прояснился, когда он понял, что он натворил, на что он пошел ради него?
А ведь, если подумать, было в шевалье что-то от Аластара. Пьер скривился. Сравнение ему не понравилось. Пусть он и подозревал, что оно частично верно.
Разве он не чувствовал себя преданным, когда немецкие войска вторглись в Париж? И разве он не чувствовал себя преданным, когда увидел лицо Аластара (а это точно был Аластар, Пьер, в отличие от него, не полуслеп) среди офицеров вражеской армии?
Шевалье, мягкий и воздушный на вид, с невинным круглыми глазками и в пышном парике, на Аластара не походил. Тот был жестче, как внешне, так и по складу ума. Шевалье брал учтивостью, лестью и обаянием. Аластар предпочитал задействовать рассудок. Здравый смысл — разве не это самое смертоносное оружие человека?
И какая разница, если с ним танцевать приятнее, чем с другими?
— Не думаю, что за всю свою жизнь ты так уж много танцевал. — Пьер пожал плечами. — Но спасибо на том, что я не худший вариант. — И он победоносно улыбнулся.
Цитата: ᵐåⁿᵉˡʸˢ от 17.10.2023, 14:42Люсиль нежно, по-матерински, улыбнулась юноше, её голубые глаза сверкали теплотой и искренностью. Люсиль просто обожала этот день, когда каждое Рождество пекла свежий, ароматный пирог. Её нежные руки дрожали от январского холода, даже теплая шаль не согревала её, щеки стали красные от холода, и Люсиль, искренне улыбнувшись, проговорила.
— С Рождеством, дорогой. Этот день — чудо, не правда ли?
прошептала она, её голос звучал как мелодия, наполненная радостью и любовью. Она вдыхала аромат рождественской, и появляется ощущение праздника, снег блестит, а снежинки падают на землю.Но, несмотря на всю эту радость, её взгляд, её голос приобрел нотку печали и тоски, которую она старалась тщательно скрыть от своего собеседника, любым способом. Это была тоска по тем временам, когда Рождество собирало всю семью в особняке, и она вместе со своими родными провел счастливые дни.
Растерянный взгляд парня обеспокоил её, очень сильно. Она видела, как его брови склонились в знак беспокойства, и это только усилило её решимость узнать, что его так смущает. Её губы медленно приоткрылись, и она задала ему вопрос, ощущая, как аромат дыма, запах кофе окутывает их.
— Что-то случилось? Ты выглядишь таким растерянным... Тебе что-то напугало?
Её голос звучал нежно и тихо одновременно. Люсиль попыталась найти ответ в глазах, но увы, нет, он был слишком растерянным, и запутанным.Люди, укутанные в теплые пальто и шарфы, прогуливаются по тротуарам, держась за руки. Они улыбаются и смеются, вдыхая аромат горячих напитков и пряных пирожных, который разносится из кафе и рождественских рынков. Витрины магазинов украшены красочными игрушками и подарками, приглашая прохожих заглянуть и найти идеальные подарки для своих близких.
Музыка рождественских песен наполняет воздух, создавая волшебное сопровождение для каждого шага. Иногда, среди детей и взрослых, можно увидеть грустных, одиноких, в том числе можно и говорить про Люсиль, которая с надеждой ждет своего сына.
@kairos
Ничего страшного! Я понимаю, бывает :)
Рождество... скоро Рождество, значит, всё будет хорошо — первая мысль, что пришла в голову лётчику. Рождество и собственный день рождения всегда были символичной датой для него. После них всё было хорошо. И всегда будет, верил ещё маленький Эл, когда задувал свечки на праздничном пироге.
Резко вспомнилось Рождество тысяча девятьсот сорок первого года. Тогда он только познакомился с ребятами — Маршем и остальными. Джейми, правда, был самым первым другом Эллери. Тогда они сами пекли себе пирог на праздники, а потом Гамильтон вдруг заикнулся про то, что три дня назад ему исполнилось семнадцать. Роджер был в шоке.
Эллери тепло и слегка смущённо улыбнулся в ответ женщине, совладав с шоком, потряс кудряшками и отметил, что начал замерзать. Юноша обнял себя за плечи, пытаясь согреться; в не очень-то толстой летней военной форме этого не получилось.
— Благодарю! Если... это можно назвать катастрофой, то... — честно ответил Гамильтон, слегка пожав плечами, — Я бы сказал, что это несчастный случай. Но не занимайте свою голову плохими мыслями, прошу! Сейчас всё уже хорошо. Относительно.
//Я тупой, прошу прощения 🙂 Опять задерживаю пост
- Стало быть, ты одинок? - Аластар усмехается. - Я не вижу тебя одиноким.
И он действительно не видел. Он привык видеть Пьера человеком, которому приятно среди людей, который пользуется в обществе успехом. Харизматичный человек, понимающий, что он харизматичный, непременно будет этим пользоваться, по большей части совершенно бессознательно - Аластар знал это, потому что знал, что сам харизматичен.
Аластар оказывался среди людей за тем, чтобы развеять скуку - но люди наскучивали ему сравнительно быстро. Большинство были глупыми, ограниченными и неопытными. Им было нечем поделиться - ничем, что его бы могло заинтересовать.
А Пьер... Пьер умел интриговать. Аластару нравилась подобная черта - его вниманием сложно завладеть, но если он захочет что-то узнать, то наверняка будет стоять до конца. Так Пьер, бывший сначала просто привлекательным дополнением к посмертной жизни, стал самой яркой ее деталью.
Но к любому удовольствию нужно относиться с осторожностью, потому что никто не исключал пресыщения.
Почему-то на какую-то долю секунды ему стало даже Пьера жаль. Его жизнь при Версале, должно быть, была яркой и насыщенной, а существование после смерти одиноким настолько, что даже живые прикасались к нему изредка. А одиночество в посмертном существовании было глобальным и, в сущности, отличающимся от того, что могло быть при жизни.
Потому что иногда даже сам Аластар смотрел на живых как на мир чужой, далекий и неприкосновенный. Можно было только притвориться живым на мгновение - а в притворстве Рихтер был искусен - но не стать им обратно. Невозможно было выкинуть из головы знание, что, даже если тебе хладнокровно пустили пулю в висок, ты все еще можешь существовать - и не претерпевать при этом никаких изменений. Кто-то счел бы это проклятьем, а кто-то благословением. Но и там и там было одинаково скучно, по мнению Аластара.
Отстраненность Аластара в посмертной жизни не была одиночеством и, на самом деле, он в нем ничего не смыслил. Это была банальная скука.
Аластар нащупывает в кармане пиджака портсигар. Его он тоже носил от скуки, даже если от с<>т не было никакой пользы. Красивый, позолоченный, с высеченными цветочными узорами и красующимся посередине черепом с темнеющими впадинами глаз. Удивительно, как среди оптимистичной тематики оформления он тут затесался: как будто напоминание, что каждый день человека, - живого, конечно же - достающего этот портсигар, неощутимо быстротечен и короток. Но не Аластара, разумеется - он уже отжил свое, и ему просто нравился внешний вид плоской металлической коробочки.
Зажигалка в руках неуверенно сверкнула в при искусственном свете - он спрятал ее так же быстро, как и достал, потому как повторял этот процесс до этого неисчислимое количество раз.
И затянулся - едва ли кто-то здесь был против.
Он еле заметно улыбнулся в ответ. Затем посерьезнел.
- Не худший, даже наоборот - я бы, наверное, станцевал бы с тобой еще раз... - он сфокусировал взгляд, словно бы задумчиво, на следующей паре танцоров. На сцене они были чуть менее робкими, чем до выхода на нее, и порхали, словно пара мотыльков, но не попадали в ритм.
// простите за кринж 🥀🥀
Одиноким Пьер себя не считал. Он не мог сказать, что после смерти он распоряжался телом и душой своими так же фривольно, как раньше, может, потому что времена менялись, может, потому что после смерти это уже не приносило былого удовольствия, но его это устраивало. Точнее говоря, он так полагал.
Он не имел ничего против веселья, скорее напротив. И что уж говорить, когда он был юн и весел, в Версале иметь букет любовников считалось пристойным. Просто это было намного скучнее, чем любить искренне.
А есть ли вообще смысл тратить время на полумеры? На пустые прикосновения без последствий? На летящий флирт без скрытого смысла? Когда он был жив (и когда он был бесповоротно глуп), так он мог добиться желаемого. А сейчас? Нужно ли ему вообще чего-то добиваться после смерти?
— Aucune chance, — рассеянно пробормотал он, когда его растерянный взгляд невидяще пялился на порхающую в центре зала пару.
Шансов не было: где ни поглядишь — везде ошибки. Спину они держали слабо, силуэты их смотрелись вяло и, несмотря на воздушную легкость, выглядели утомленными. Пожалуй, это было почти что недурно, только вот Пьер их робость оценить был не в силах.
Хвастаться ему, может, и хотелось, но его не покидала уверенность в собственных (и Аластара, следовательно) силах. Они победят. И остатками подсознания он это чувствовал. Если бы его сердце могло бы шевелиться, то билось бы оно ровно и четко, а не колотилось в грудную клетку, точно пойманная в сети рыба.
Пары пролетали незаметно, а Пьер потерял счет времени. Точно он застыл на пару минут, а ведь прошло чуть меньше часа с тех пор, как они начали. И вот последняя пара медленно окончила свой (траурно мрачный, надо сказать) танец. Пьер вздохнул.
Он неосознанно схватил Аластара за пальцы. Не сжал их крепко, боясь потерять, а осторожно и спокойно. Не шаткие сомнения в том, что он отстранится, но уверенность в том, что далеко он не уйдет. Нечасто он мог позволить себе такую беспечность.
Он не видел жюри (и не мог знать наверняка, были ли они вообще), но понимал, что они наверняка зашептались. Скоро они получат результаты (а Пьер получил их уже давно), и зал наполнится разочарованными вздохами и самодовольными ухмылками.
— Ты видишь что-нибудь? — спросил Пьер, вставая на цыпочки. Очень высокая дама преградила ему вид на центр зала. Аластар, ясное дело, был намного выше, чем та женщина, Пьер обозначил его своей негласной обзорной трубой.
Если бы к моменту, когда Пьер снова невесомо схватил его пальцы, Аластар уже не решил, что хочет его расположения, он бы моментально отдернул руку со словами, что они выглядят так, как не хотелось бы ему под маской Александра Ланды выглядеть в приличном обществе.
Однако, если говорить серьезно, ему было почти приятно. Ибо он понимал, что со стороны Пьера это жест доверия.
Аластар не убрал руку, даже наоборот – коснулся большим пальцем внутренней стороны чужой ладони, проведя кончиком ногтя по просвечивающим сквозь кожу сосудам. Недостаточно сильно, но достаточно щекотно.
И усмехнулся вопросу Пьера – спрашивать на один глаз слепого человека, видит ли он что-нибудь, было даже слишком сильно. И все же он, пожалуй, не так уж плохо видел вдаль.
Аластар затянулся. Ему даже не нужно было ещё выше вскидывать голову.
– Вижу... Тебе понравится эта блестящая штучка, – пробормотал он и, словно бы ободряюще, сжал чужие пальцы. Затем сделал шаг в сторону, не расцепляя ни на секунду пальцев, и призывно потянул Пьера за собой.
Они протиснулись сквозь сгустившуюся толпу, хотя «протиснулись» – неверное слово: сталкиваясь взглядом с Аластаром, люди почему-то сами делали шаг назад, уступая дорогу. Должно быть, дело было в росте – ни один из участников конкурса даже близко не стоял к его 193 сантиметрам на каблуках.
Жюри если и были когда-то профессиональными танцорами, то, наверное, очень давно. Пузатый мужчина с пышными завитыми усами постоянно их приглаживал, как если бы нервничал. Две другие высокие дамы были среднего возраста и смотрели на всех надменно и свысока, как потрёпанные жизнью цапли. И только четвертая девушка была так молода и стройна (почти как спичка, подумалось Аластару), что сошла бы за танцовщицу.
Трофей стоял между ними как между безмолвной стражей, охраняющей сакральную реликвию. Аластар не обманул – за подобную массивную красивую вещь действительно стоило бороться. Впрочем, Аластар почти не чувствовал ослепляющей жажды победы, что совсем для него нетипично – только смиренное терпение.
В глубине души он и Пьер уже заранее знали результат, верно?
– Где пара номер четыре?
Аластар улыбнулся своему партнеру. И, достав так удачно опустевший портсигар, стряхнул в него пепел с с<>ты. Затем всё-таки отпустил пальцы Пьера.
– Иди, – сказал он, немного подтолкнув его в спину свободной рукой. – Забери эту блестящую штучку.
Люсиль улыбнулась, её тёплая улыбка ярко контрастировала с прохладой воздуха в многолюдной улице. Когда она пожала его руку, она почувствовала легкий дуновение прошлых дней, она погладила его руку, и вспоминала своего сына, но он был так далеко.
– Тебе холодно? – спросила она, и теперь её голос звучал более нежно и волнительно, чем прежде.
– И одиноко? Я думаю каждый из нас почувствует себя одиноко.. Люсиль не закончила фразу, словно она не могла найти правильных слов, чтобы выразить свои чувства. Её глаза вглядывались в дома, где снег стучал по стеклу, искривляя облик улицы в мутные реки времени.
– Ты не видел? – продолжила она, отвлекаясь от своих размышлений.
– Не видел парня? Он... просто мой сын, я давно не видела... его. В её голосе прозвучала нотка грусти, словно воспоминания о прошлом настигли её неожиданно. Её белоснежная кожа казалась более подверженной времени, покрытой морщинами, которые рассказывали историю её жизни. Но она старалась сохранять дружелюбие и не портить праздничное настроение, будто пытаясь вернуть себе мгновения радости и невинности, которые остались в прошлом.
(Бывает! Извини за короткий пост)
@kairos
//без контекста
Пьер тихо улыбнулся.
Ничего торжественного или самодовольного на его лице не играло, лишь скромная гордость человека, уверенного в своей победе еще до оглашения результатов. Чванливая уверенность бушевала в нем тогда, когда он рассматривал другие парочки, танцевавшие не так искусно, как танцевали они.
И все же у них с Аластаром было значительное преимущество: по меньшей мере сотня лет на обучение искусству фокстрота.
«Блестящая штучка» оказалась достаточно увесистым (для позолоченной железки) кубком с витиеватыми ручками и красивой надписью размашистыми буквами. Он посмотрел на людей, обступивших их тесным кругом, и лучезарно улыбнулся. Он имел полное право собой гордиться.
Скорее всего, несколько минут спустя пойдет возмущенный ропот о том, как именно должна выглядеть пара победителей в танцевальном конкурсе и насколько далеко может зайти молодое поколение (хоть и самому старшему в этой комнате Пьер приходился несколько раз «пра» дедушкой). И хотя бунты в баре в Нью-Йорке пройдут только через девять лет (а пока там было даже хуже, чем здесь, в Лондоне), некоторые старики уже успели обвинить бедняг-американцев. Пьер лишь захихикал.
Он постоял еще немного, любуясь переливающимся на гладких стенках кубка светом, падающим с потолка, а потом двинулся к Аластару. Его лицо сияло от удовольствия.
— Возможно, я прощу тебе Парижскую оперу, завешанную черт знает чем.
Простил он его уже тогда, когда они кружились здесь под бойкую музыку на мотив Ревущих 20-х.
Он рассеянно повертел в руках кубок. Будь это настоящее золото, его можно было продать. И купить домик на Лазурном берегу, и завести морскую свинку (у него была одна — ее звали Жаклин), и целую псарню больших собак, и жить безбедно остаток столетия, а потом, возможно, еще немного из следующего. На вечность, разумеется, не хватит, но это уже достойно.
Но кубок, увы, был не из золота (и даже если и был, Пьер ни за что бы его не продал), поэтому мечты о домике на Лазурном берегу (и счастливой жизни в мире без радикальных идеологий), исчезли в мерцании блестящих лампочек. Растворились в фотографиях Клары Боу и Чарли Чаплина на стене. Он вздохнул.
— Мы это заслужили. — Спустя некоторое время он добавил: — Но, я надеюсь, ты поймешь меня, если я скажу, что хочу оставить кубок себе.
Он не имел права ему отказать (Пьер полагал, что не имел). Конечно же он все ему простил! А как иначе? Но кубок он все равно хотел оставить себе.
Гости снова разошлись по разным залам. И, к небольшому сожалению Пьера, большая их часть прошествовала к выходу.
— Это была красивая победа, — заметил он, глядя через щель в двери на прохладную улицу ночного Лондона. — Но мне кажется, что пора уходить.
Он посмотрел на него с наивной серьезностью. «Уходить, но только вдвоем».
//на счет характера я не уверена, мне кажется такая компиляция странная, но и ладно
Имя, фамилия: Давид Йовович
Национальность: Серб
Дата рождения, возраст на данный момент: 10.11.1935; 25 лет
Возраст на момент смерти и дата смерти: 22 года; 11.12.1957
Внешность: 
Характер:
Я всё время теряю свои авторучки,
И убеждения, которые нельзя терять.
Я хочу, чтобы мы обозрели мир как он есть, без романтизма и иллюзий, принимая его весь в целом, таким, каким он есть.
Почему я вообще должен принимать на веру то, что подкреплено теорией, то что я потрогать не могу, то что я не могу увидеть? Зачем мне вообще признавать чей-то авторитет, может он ложный? Нет, я считаю нужно самому, самому до всего доходить, не оголтело верить всему, что тебе скажет дяденька в белом халатике, хотя бы на секунду подвергни сомнению его слова и может станет тебе жить лучше.
Не понимаю я еще и такой популярности искусства, я его не признаю, наверное, из принципа, так же как и любование природой по долгу мне не понятно. Ты восхищаешься тому, что увидишь ещё десятки раз или сотни. Каждый год будут зелёные краски, каждый год будет выпадать снег, радоваться, а уж тем более любоваться этому, для меня дикость. Почему-то сразу вспоминаются эти «непризнанные гении» «уличные поэты», выставляющие свои картины в обшарпанных закуточках или на улицах. «Мы хотим донести до мира что-то» триста раз до вас все доказали! Вы топчитесь на месте, очнитесь! Ваши мысли посредственны. И весь человеческий опыт, по сравнению с вашим, не стоит ломаного гроша, ведь никто ещё так не плакал, никто ещё так не ржал. Ведь признать себя не кем-то гениальным, а низменным, с такими же потребностями сложно. Ваши слова ничего не стоят и ничего под ними не стоит, а если слова ничего не стоят, вы ничего не стоите тоже, ненужное следует уничтожить.
Я? Я себя признаю человеком. Гордо признаю товаром второго сорта свои лучшие мысли.
Человеческая жизнь незначительна и лишена цели, в масштабах вселенной, поэтому люди сами должны создавать смысл своей. Но никак не отрицать низменную сущность себя, выставляя только духовное и надушенное. Мне кажется, лучше всего начать думать головой, а не сердцем, бездумно прыгать с места в карьер, нужно думать логически, ставить цели, добиваться чего-то.
Я уже заранее прогнозирую насколько все будет хорошо или плохо. Но я не люблю хорошие прогнозы, мне надо сразу, чтобы было все плохо и потом уже из этого восстанавливать так, чтобы было хорошо. Ответственность это почти самое главное качество в человеке, которым я, конечно, обладаю.
Второе главное качество, на мой взгляд, уверенность в себе и честность. Честность, в первую очередь, к себе, потом уже и с другими, признать что-то для себя намного тяжелее. Порой, да, моя честность граничит с грубостью, не имею ничего против этого. Мне все равно на то, что человек себе надумает после моих слов, это уже не мои проблемы, не моя вина, я говорю прямо все, что вижу и думаю. Слова не нуждаются ни в чьих оправданиях. Словам не нужны никакие слова. Ну, а уверенность в себе вообще объяснять не вижу смысла, слаб тот, кто не верит в себя.
Все в мире вертится вокруг _е__, просто люди прикрывают это любовью, деньгами, властью. Потому что <> – это единственное, что нам важно в жизни. Да и вообще все в жизни происходит из-за <> и ради <>. Потому что человек — животное, а любовь, как акт, лишена глагола. Называй меня цинком, это почти так и есть, мне вообще кажется, решая связать свою жизнь с медициной, человек автоматически им становится.
Хочешь универсальный совет, который поможет тебе в любой ситуации? Соберись и иди вперёд, просто потому что надо. Нет ничего, что нельзя решить, поэтому лучше в лужу не растекаться, а взять и решить свою проблему радикально и с холодной головой. Нет никого, кто бы решил их за тебя и помочь себе только ты и можешь.
Через меня в будущем будут проходить потоки людей с разными проблемами, знаешь, если я буду фокусироваться на одной чьей-то истории, я ж просто головой поеду. Да и в принципе, людьми не стоит дорожить. Привязанность губит.
А вообще, моя терапия выглядит как терапия большинства, когда ты три года копишь в себе что-то, а потом просыпаешься без ботинка со сломанной рукой в канаве. Веселый, довольный идешь домой, и снова можно три года ничего не делать.
Ещё считаю, что время разбили на часы и минуты ограниченные люди, не способные наслаждаться им целиком.
Знаешь, говорят, что признать свои слабости – шаг к чему-то очень великому. Сколько бы не говорил, что все романтизм, что любовь сама по себе мне чужда и главное только близость, я не могу сам этому следовать. Потому что я люблю. В любви своей способен на все, даже в ущерб себе, но я не тот человек, который будет добиваться после троекратного «нет» в свою сторону.
Я сам с собой не до конца откровенен. Есть ли в моих словах смысл, пусты они или нет? Я даже самому себе ответы дать не в силах. Действия противоречат моим громким словам, когда дело касается не обычных людей. Я совсем не «прагматичный циник», смотрящий на вещи всегда здраво и логично.
Я способен прогибаться, научился спокойней принимать людей, раньше половина из них вызывала агрессию в самом тупом её проявлении, я все еще согласен на любую авантюру, но больше не ищу компании, мне не требуется большое количество знакомых и друзей. Я стал холодным и закрытым лишь от части, даже можно сказать, что я таким был всегда: положительные эмоции проявлял только при друзьях, посторонние видеть их не должны были. Научился ли я находить радость в мелочах? Нет, мне кажется, у меня атрофирована часть мозга отвечающая за любование природой или мелочами, после смерти я просто стал спокойней и мне это нравится. Я оголтело отрицал высокие чувства, хотя сам ещё как могу их чувствовать, могу поставить их выше всего. Единственное что не поменялось — нужно иметь своё мнение на все, это все подвергать сомнению. Сухой взгляд на мир пресный и без радостный для меня и я это понял.
Биография:
В свободе даже менее комфортно, чем на страницах шума и ярости
Да, что обо мне можно сказать? Родился, слава богу вырос и умер. Отец ушёл из семьи ещё, наверное, до моего рождения, на месте своей замечательной матушки я давно бы избавился от ребенка в утробе и зажил себе неплохо, а так. Мама была хорошим человеком с маленьким медсестринским доходом и любила оставлять меня на пару тройку месяцев с соседкой, не виню, все понимаю. Соседка мне не нравилась, слушать её я и сейчас бы не стал, зато у неё было много книг, по медицине, в частности, вот тогда, наверное, решил поступать. Мама умерла, когда мне исполнилось что-то около девяти. Признаться, я ее не ждал с войны, хотя, наверное, в сердце теплилось что-то, что чувствуют дети к матерям, пусть и видевших их примерно раза два за жизнь. Тогда я укрепился у соседки. Сказать, что она была моей второй матерью…я бы не стал, да, она дала мне многое, в том числе дорогу в мир, которой я поначалу пользоваться не хотел. Наверное, технически она все таки ею была, но чувств я к ней не испытывал никаких и сейчас понятия не имею что с ней.
В детстве я был предоставлен самому себе и даже этому рад. Я был своеобразным лидером мнений в нашей тогдашней группе, возможно поэтому мы вели максимально разгельдяйский образ жизни, занимаясь всякими пакостями, как и все дети, впрочем. Драки тоже были делом обыденным, считай, первая практика по обработке ран была пройдена чуть раньше подросткового возраста. Потом, конечно, масштабы их становились больше и к этой практике довалилась ещё и по их зашиванию и перевязыванию. Первым, надо сказать, в драку я не лез, хотя был инициатором. Из-за того, что следили за мной тоже посредственно я рано, в общем, познакомился со всем потом и грязью жизни. Оно и хорошо, лучше понять сразу и принять как данное, чем разочаровываться.
В Белграде же и поступил в медицинский, на самом деле, специальность выбирал с закрытыми глазами, в итоге понравилось. Я, конечно, знал, что хочу стать врачом, но каким мне было, честно, все равно. Учился я, кстати, хорошо, даже очень, у меня хорошая память, которая никогда меня не подходила и подход ко всем я нашел почти сразу.
На втором курсе университета нас отправили во Францию, учиться там, опыта набираться. Да! Там, конечно, с медициной намного лучше, чем у нас. Мне больше понравился их в чем-то даже педантичный подход к работе. После примерно месяцев четырех, что мы там находились, я познакомился с ней.
Познакомился сказано громко, очень громко, скорее увидел и обомлел. Я водил дружбу со студентами парижского «Beaux-Arts de Paris » , как к ним прибился уже не помню, они казались полной моей противоположностью и были ею, но противоположности же притягиваются. Мой знакомый Бернард провёл меня тогда с собой на занятие, они рисовали с натуры, понятия не имею как меня вообще пустили на такое интимное занятие, но я был в восторге.
Она была полностью обнажённой. В первую очередь, честно, положа руку на сердце, мне, как медику, это было интересно чисто с научной точки зрения. Чисто с научной точки зрения я заключил: она слишком идеальна, чтобы быть настоящей. Золотое сечение, которое популяризировал Леонардо да Винчи, позволяет дать математическую оценку красоте и она была безупречна, точно подходя по всем параметрам. В её глазах хотелось утонуть, её тело хотелось держать в руках, её волосы хотелось нюхать. Этот образ надолго закрепился в моих мыслях, он не давал мне спать и хоть как-то функционировать. До этого я плевал на любовь, а она кривлялась, хватая воротник моего пальто..
Хотелось почувствовать её губы на своих, хотелось закинуть её ноги на плечи и почувствовать её руки у себя под рёбрами. Потом я встретил её ещё раз, как наваждение, такую же невероятную. Её красила любая одежда и без неё ей тоже очень шло. Не помню, я был в бреду, мы были в бреду, но мы стали ближе.
Я был невероятно счастлив, найдя её рядом на утро, мне казалось это сном, просыпаться не хотелось, хотелось прижаться ближе, тогда она посмотрела чёрными волчьими глазами, словно обволакивая всю мою душу, сковывая её своими цепями на век и я сам дал этому случиться, я сам виноват и без этого я больше, как будто, не буду личностью. Признание — яд, который я вылил в раскрытые глотки, а моё тело распорото. Как сорванный цветок, она собрала меня в горсть и согрела в ладонях, и я впитался в неё и стал ею, даже если она была против.
Мы встречались. Мой мир без её присутствия был пуст и бледен, был таким же серым и промокшим, как гранит на набережных. С одной стороны я понимал, что это было чем-то неправильным, сравнимым с болезнью, но мне было уже все равно, мне хотелось наблюдать её всегда и везде, во всех позах и одеждах, локациях. Болезнь теперь самая лучшая версия меня, настоящая личность. Мне пришлось мириться с собой: она слишком была возвышенной, а я не был до конца погружен. Не разговаривая с ней двадцать два часа, я уже не мог нормально функционировать. Я был предан ей полностью, не требуя взамен её преданности, мне было неважно.
Я спускал на нее все свои деньги, совершенно не думая о последствиях. Помнится, я даже продал свои часы только ради того, чтобы купить ей цветы и сводить в хороший ресторан. Это была только моя инициатива, но я уверен, попроси она меня купить ей что-то за миллион евро, я бы как-нибудь извернулся только, чтобы выполнить её просьбу.
Ради неё я попытался прочесть что-то об искусстве, не вспомню даже что, мне не понравилось и я бросил чтиво, но хотя бы попытался. Я уходил к ней как только выдавалась свободная минутка, будто весь клином на ней сходится свет.
— Да все равно мне на твое искусство, — он выдохнул фразу ей в волосы, ложась сзади. Она тут же вспыхнула, как сначала показалось ему от удивления, как оказалось позже от злости:
— Вот как! Вот как! — рывком поднимаясь с кровати, не думая даже прикрыть наготу, кричит, делая усилие над собой, сдерживая стон в голосе. — Я всегда знала, что я для тебя ничто. Когда ты называл меня «настоящим искусством» я тоже для тебя ничего не значила?
— Нет, — он говорил полу-шутя, будто это была очередная игра, которая дальше не зайдет, будто это было самое собой разумеющееся, — ты выше
— Спасибо за то, что ставишь меня чуть выше, чем «ничто» — последнее слово отразилось от голых бетонных стен, набатом звуча у него в голове. Только сейчас он понял всю серьёзность, только сейчас, когда она демонстративно хлопнув дверью комнаты вылетела в прихожую. И он следом.
Пытаясь найти пути выхода из его дурацкого положения, мысли роились в голове, одна напрыгивая на другую, но все лишь превращалась в сумбурную кашу — рядом с ней он беспомощен. Схватил за руку, пока она застегивала пальто на голое тело, что-то проговорил, проговорил искренне раскаиваясь, втаптывая себя в ещё большую грязь, чем было до, но без толку.
Слова «мы расстаемся» были смертным приговором, который скорее всего он и заслужил. Он не стал бежать за ней, падать на колени, целовать колени, останавливать, после её «нет» он не мог действовать и она это понимала. Понимала так же и что он никогда не разлюбит, но уже поздно.
Поворот ключа царапал что-то в кишках. В квартире было тихо и мрачно, как в мавзолее. Только постелили новое постельное бельё, он на нём один, как труп, уснул.
После её ухода, места себе не находил, глушил алкоголем и препаратами фантомные боли. Воображение будто спало посреди окурков и недочитанных книг. Я не знал, как быть (и сейчас не знаю) Моё чувство лишнее — я понимал, и чтобы его отпить мне хватило отваги, но не хватило, чтобы донести до корзины. Но меня уже не спасти, не хочу бороться с этой зависимостью. Она самый сильный удар, который я когда-либо пропускал и хочу ещё получить. Хочу пересмотреть с ней все фильмы, своровать байки и раствориться в оффшорах. Отрубите мне пальцы, если больше не тронут ее тела. Я машинально пытаюсь выловить её запах на улицах города, и я не в силах бороться.
Теперь я отказываюсь от слов, созвучных с еë именем; выплёвываю каждый еë взгляд из себя, как чаинку нашей встречи в рапиде.
Теперь все мои слова могут разбиться, как безделушки с рынка — их некому купить. Я пустой без неё, как гильза без пули. В каждом сне — она так далеко и так близко. Каждый раз ныряю на дно своей памяти, как русалочка за своим принцем, там всё меньше смысла и света, и глупее надежда с каждым новым метром при погружении, я не оставляю себе дыхания на обратный путь и сил утонуть в этом мнимом прощении. Теперь приходится отжиматься два раза по сто, если своё лицо вновь застигну заплаканным. У меня есть другие, я могу их вызвать, если она опять подберется ближе. Она надоела мне сниться, я хочу распоряжаться своими снами сам.
Чтобы забыть, что на самом деле я всё ещё люблю другую, я утоп в беспорядочных связях. Та, с которой я проведу время, может быть какой угодно, но я не хочу чтобы напоминала её. Я прогоняю даже попытки представить наше невозможное счастье.
Я жил, будто во сне, в тупом опьянении, мне хотелось уехать по бесконечному маршруту, взяв с собой лишь носки, трусы и блокнотик. А между тем с момента расставания прошло всего два месяца, хотя мне казалось, что не прошло и недели.
Я никогда ещё не выходил на этой станции метро, хотя где только не катался, казалось, будто я был на всех, как минимум проездом. И синим, и трезвым. Я истоптал, в общей сложности, путь равный по длине трем-четырем земным экваторам, но тут не был никогда, не было возможности. Зато теперь я здесь, убитый в мясо, втыкаю, стоя на краю платформы, в стену напротив, рядом суется какие-то люди, их крайне заботят абсолютно не важные вещи…Я зрение напряг красные цифры на табло стали чуть резще; время течёт надоедливо медленно, как в бреду. В этом же бреду мой воспаленный мозг придумал план. Мне бы только один прыжок. Я больше не буду бегать по врачам, топча больничные полы; размышлять над своим смехотворным, но бедственным положением и тем, что все, что мне осталось топить проблемы, надеясь на лучшее, хотя понимаю, что ничего лучше уже не будет. Расклад: резкий скрежет тормозов, все кричат, кто-то в ужасе молиться. Какой ажиотаж! Лучше бы болтался под потолком квартиры, тихо и мирно.
Задуманное совершить не удалось, считай, что мне стало страшно, а потом я нашел себя рядом с каким-то отелем, пришлось собирать себя по частям, почти буквально.
Жизнь пошла под откос и я был этому даже рад, Париж, как город, я уже ненавидел, все улицы этого города напоминали о ней и только о ней.
Учёбу я не бросил. Чередовал попытки глушить себя, отправляя организм, с попытками того же только, уходя глубоко в учёбу, делая за раз то, что пропускал. Сам себе сделал колесо и костюм белки бегуна сам для себя сшил, двадцать четыре часа в сутки гнался за чем-то призрачным. Хотя понятия не имел зачем именно гонюсь, потому что наоборот убегал, не в состоянии признать и отпустить.
Я покинул Францию через год, даже радуясь этому, но возвращение в родной Белград ничего не изменило, лишь дало мне шанс на секунду вдохнуть холодный воздух — она не вписывалась в антураж этого города, а значит преследовать здесь не могла.
Дома я немного успокоился, почти начал приходить в себя, пытаясь свыкнуться, что это состояние со мной навсегда и нужно лишь научиться с ним жить.
Как я умер и сам не понял, да и черт бы все это побрал.
Причина смерти:
Было бы их не восемь,
Мы бы точно с тобой ушли с победой.
Вставай! Нас от<>
Давай!
Дождь стучал по крыше бара, стекал по желобкам крыши, создавая своеобразный водопад; чтобы ощутить всю мерзость этого дня мало насквозь промокнуть, холодный январский ветер пробирал до дрожи, мокрый грязный снег лип к одежде, того и гляди, как бы завтра не умереть, поскользнувшись на льду после этой оттепели. Вымокли все, как заметил Мил, точно собаки какие бродячие. Это, впрочем, не остановило никого от первоначальной цели – напиться до беспамятства и попасть в очередную нелепую историю, типа прошлой поездки на дачу, когда мы вернулись измазанные в крови, даже углу*ться не буду в чьей. Давид меня последние года два пугает жутко и сегодня, чувствовал, не исключение вообще. Нет не то, чтобы я имел что-то против него, себе дороже.
Контингент в баре (как и сам он, если судить только по вывеске, не беря во внимания нифиговую кучу мусора рядом со входом, людей травящих свой организм примерно там же или убивающих его же в туалетах и ещё тонну остального!!!) специфический (лично для меня, ни разу с ними в такие заведения не выбирался и не собираюсь больше). Музыка напоминала предсмертные крики рыб на суше, если бы они умели кричать. Мне сразу стало плохо, поэтому вышел и попал уже под самый конец п<>а там произошедшего.
Восемь здоровых мужиков против наших 5 не самых крепких и не самых здоровых. Заварушка пошла по старым традициям: разнесли почти все, как мне показалось, да и разошлись. Опять все в крови, побеждённые, но почему-то довольные. Пытаюсь поднять Давида — не выходит, не слышит, не встает, хотя вроде его задело не сильно и крови на нём почти нет. Проверили пульс — живой, мы его откачивай, уже и скорая приехала, посмотрела ну и….. Нам сказали умер.
Странная смерть, не хотел бы такую.
Цель: Жениться на той, которую любит
Дополнительные детали:
★ Её звали Мишель и она умерла не многим позже него, через месяц, её убил в порыве ревности новый парень
★ Он носит её подвеску с янтарем
★ Знает французский, латинский, сербский, английский, но говорить на первом отказывается
★ У него много шрамов на теле, полученных после драк, и рассечена бровь
Цитата: синкт от 06.11.2023, 13:28//на счет характера я не уверена, мне кажется такая компиляция странная, но и ладно
Имя, фамилия: Давид Йовович
Национальность: Серб
Дата рождения, возраст на данный момент: 10.11.1935; 25 лет
Возраст на момент смерти и дата смерти: 22 года; 11.12.1957
Внешность:
Характер:
Я всё время теряю свои авторучки,
И убеждения, которые нельзя терять.
Я хочу, чтобы мы обозрели мир как он есть, без романтизма и иллюзий, принимая его весь в целом, таким, каким он есть.
Почему я вообще должен принимать на веру то, что подкреплено теорией, то что я потрогать не могу, то что я не могу увидеть? Зачем мне вообще признавать чей-то авторитет, может он ложный? Нет, я считаю нужно самому, самому до всего доходить, не оголтело верить всему, что тебе скажет дяденька в белом халатике, хотя бы на секунду подвергни сомнению его слова и может станет тебе жить лучше.
Не понимаю я еще и такой популярности искусства, я его не признаю, наверное, из принципа, так же как и любование природой по долгу мне не понятно. Ты восхищаешься тому, что увидишь ещё десятки раз или сотни. Каждый год будут зелёные краски, каждый год будет выпадать снег, радоваться, а уж тем более любоваться этому, для меня дикость. Почему-то сразу вспоминаются эти «непризнанные гении» «уличные поэты», выставляющие свои картины в обшарпанных закуточках или на улицах. «Мы хотим донести до мира что-то» триста раз до вас все доказали! Вы топчитесь на месте, очнитесь! Ваши мысли посредственны. И весь человеческий опыт, по сравнению с вашим, не стоит ломаного гроша, ведь никто ещё так не плакал, никто ещё так не ржал. Ведь признать себя не кем-то гениальным, а низменным, с такими же потребностями сложно. Ваши слова ничего не стоят и ничего под ними не стоит, а если слова ничего не стоят, вы ничего не стоите тоже, ненужное следует уничтожить.
Я? Я себя признаю человеком. Гордо признаю товаром второго сорта свои лучшие мысли.
Человеческая жизнь незначительна и лишена цели, в масштабах вселенной, поэтому люди сами должны создавать смысл своей. Но никак не отрицать низменную сущность себя, выставляя только духовное и надушенное. Мне кажется, лучше всего начать думать головой, а не сердцем, бездумно прыгать с места в карьер, нужно думать логически, ставить цели, добиваться чего-то.
Я уже заранее прогнозирую насколько все будет хорошо или плохо. Но я не люблю хорошие прогнозы, мне надо сразу, чтобы было все плохо и потом уже из этого восстанавливать так, чтобы было хорошо. Ответственность это почти самое главное качество в человеке, которым я, конечно, обладаю.
Второе главное качество, на мой взгляд, уверенность в себе и честность. Честность, в первую очередь, к себе, потом уже и с другими, признать что-то для себя намного тяжелее. Порой, да, моя честность граничит с грубостью, не имею ничего против этого. Мне все равно на то, что человек себе надумает после моих слов, это уже не мои проблемы, не моя вина, я говорю прямо все, что вижу и думаю. Слова не нуждаются ни в чьих оправданиях. Словам не нужны никакие слова. Ну, а уверенность в себе вообще объяснять не вижу смысла, слаб тот, кто не верит в себя.
Все в мире вертится вокруг _е__, просто люди прикрывают это любовью, деньгами, властью. Потому что <> – это единственное, что нам важно в жизни. Да и вообще все в жизни происходит из-за <> и ради <>. Потому что человек — животное, а любовь, как акт, лишена глагола. Называй меня цинком, это почти так и есть, мне вообще кажется, решая связать свою жизнь с медициной, человек автоматически им становится.
Хочешь универсальный совет, который поможет тебе в любой ситуации? Соберись и иди вперёд, просто потому что надо. Нет ничего, что нельзя решить, поэтому лучше в лужу не растекаться, а взять и решить свою проблему радикально и с холодной головой. Нет никого, кто бы решил их за тебя и помочь себе только ты и можешь.
Через меня в будущем будут проходить потоки людей с разными проблемами, знаешь, если я буду фокусироваться на одной чьей-то истории, я ж просто головой поеду. Да и в принципе, людьми не стоит дорожить. Привязанность губит.
А вообще, моя терапия выглядит как терапия большинства, когда ты три года копишь в себе что-то, а потом просыпаешься без ботинка со сломанной рукой в канаве. Веселый, довольный идешь домой, и снова можно три года ничего не делать.
Ещё считаю, что время разбили на часы и минуты ограниченные люди, не способные наслаждаться им целиком.
Знаешь, говорят, что признать свои слабости – шаг к чему-то очень великому. Сколько бы не говорил, что все романтизм, что любовь сама по себе мне чужда и главное только близость, я не могу сам этому следовать. Потому что я люблю. В любви своей способен на все, даже в ущерб себе, но я не тот человек, который будет добиваться после троекратного «нет» в свою сторону.
Я сам с собой не до конца откровенен. Есть ли в моих словах смысл, пусты они или нет? Я даже самому себе ответы дать не в силах. Действия противоречат моим громким словам, когда дело касается не обычных людей. Я совсем не «прагматичный циник», смотрящий на вещи всегда здраво и логично.
Я способен прогибаться, научился спокойней принимать людей, раньше половина из них вызывала агрессию в самом тупом её проявлении, я все еще согласен на любую авантюру, но больше не ищу компании, мне не требуется большое количество знакомых и друзей. Я стал холодным и закрытым лишь от части, даже можно сказать, что я таким был всегда: положительные эмоции проявлял только при друзьях, посторонние видеть их не должны были. Научился ли я находить радость в мелочах? Нет, мне кажется, у меня атрофирована часть мозга отвечающая за любование природой или мелочами, после смерти я просто стал спокойней и мне это нравится. Я оголтело отрицал высокие чувства, хотя сам ещё как могу их чувствовать, могу поставить их выше всего. Единственное что не поменялось — нужно иметь своё мнение на все, это все подвергать сомнению. Сухой взгляд на мир пресный и без радостный для меня и я это понял.
Биография:
В свободе даже менее комфортно, чем на страницах шума и ярости
Да, что обо мне можно сказать? Родился, слава богу вырос и умер. Отец ушёл из семьи ещё, наверное, до моего рождения, на месте своей замечательной матушки я давно бы избавился от ребенка в утробе и зажил себе неплохо, а так. Мама была хорошим человеком с маленьким медсестринским доходом и любила оставлять меня на пару тройку месяцев с соседкой, не виню, все понимаю. Соседка мне не нравилась, слушать её я и сейчас бы не стал, зато у неё было много книг, по медицине, в частности, вот тогда, наверное, решил поступать. Мама умерла, когда мне исполнилось что-то около девяти. Признаться, я ее не ждал с войны, хотя, наверное, в сердце теплилось что-то, что чувствуют дети к матерям, пусть и видевших их примерно раза два за жизнь. Тогда я укрепился у соседки. Сказать, что она была моей второй матерью…я бы не стал, да, она дала мне многое, в том числе дорогу в мир, которой я поначалу пользоваться не хотел. Наверное, технически она все таки ею была, но чувств я к ней не испытывал никаких и сейчас понятия не имею что с ней.
В детстве я был предоставлен самому себе и даже этому рад. Я был своеобразным лидером мнений в нашей тогдашней группе, возможно поэтому мы вели максимально разгельдяйский образ жизни, занимаясь всякими пакостями, как и все дети, впрочем. Драки тоже были делом обыденным, считай, первая практика по обработке ран была пройдена чуть раньше подросткового возраста. Потом, конечно, масштабы их становились больше и к этой практике довалилась ещё и по их зашиванию и перевязыванию. Первым, надо сказать, в драку я не лез, хотя был инициатором. Из-за того, что следили за мной тоже посредственно я рано, в общем, познакомился со всем потом и грязью жизни. Оно и хорошо, лучше понять сразу и принять как данное, чем разочаровываться.
В Белграде же и поступил в медицинский, на самом деле, специальность выбирал с закрытыми глазами, в итоге понравилось. Я, конечно, знал, что хочу стать врачом, но каким мне было, честно, все равно. Учился я, кстати, хорошо, даже очень, у меня хорошая память, которая никогда меня не подходила и подход ко всем я нашел почти сразу.
На втором курсе университета нас отправили во Францию, учиться там, опыта набираться. Да! Там, конечно, с медициной намного лучше, чем у нас. Мне больше понравился их в чем-то даже педантичный подход к работе. После примерно месяцев четырех, что мы там находились, я познакомился с ней.
Познакомился сказано громко, очень громко, скорее увидел и обомлел. Я водил дружбу со студентами парижского «Beaux-Arts de Paris » , как к ним прибился уже не помню, они казались полной моей противоположностью и были ею, но противоположности же притягиваются. Мой знакомый Бернард провёл меня тогда с собой на занятие, они рисовали с натуры, понятия не имею как меня вообще пустили на такое интимное занятие, но я был в восторге.
Она была полностью обнажённой. В первую очередь, честно, положа руку на сердце, мне, как медику, это было интересно чисто с научной точки зрения. Чисто с научной точки зрения я заключил: она слишком идеальна, чтобы быть настоящей. Золотое сечение, которое популяризировал Леонардо да Винчи, позволяет дать математическую оценку красоте и она была безупречна, точно подходя по всем параметрам. В её глазах хотелось утонуть, её тело хотелось держать в руках, её волосы хотелось нюхать. Этот образ надолго закрепился в моих мыслях, он не давал мне спать и хоть как-то функционировать. До этого я плевал на любовь, а она кривлялась, хватая воротник моего пальто..
Хотелось почувствовать её губы на своих, хотелось закинуть её ноги на плечи и почувствовать её руки у себя под рёбрами. Потом я встретил её ещё раз, как наваждение, такую же невероятную. Её красила любая одежда и без неё ей тоже очень шло. Не помню, я был в бреду, мы были в бреду, но мы стали ближе.
Я был невероятно счастлив, найдя её рядом на утро, мне казалось это сном, просыпаться не хотелось, хотелось прижаться ближе, тогда она посмотрела чёрными волчьими глазами, словно обволакивая всю мою душу, сковывая её своими цепями на век и я сам дал этому случиться, я сам виноват и без этого я больше, как будто, не буду личностью. Признание — яд, который я вылил в раскрытые глотки, а моё тело распорото. Как сорванный цветок, она собрала меня в горсть и согрела в ладонях, и я впитался в неё и стал ею, даже если она была против.
Мы встречались. Мой мир без её присутствия был пуст и бледен, был таким же серым и промокшим, как гранит на набережных. С одной стороны я понимал, что это было чем-то неправильным, сравнимым с болезнью, но мне было уже все равно, мне хотелось наблюдать её всегда и везде, во всех позах и одеждах, локациях. Болезнь теперь самая лучшая версия меня, настоящая личность. Мне пришлось мириться с собой: она слишком была возвышенной, а я не был до конца погружен. Не разговаривая с ней двадцать два часа, я уже не мог нормально функционировать. Я был предан ей полностью, не требуя взамен её преданности, мне было неважно.
Я спускал на нее все свои деньги, совершенно не думая о последствиях. Помнится, я даже продал свои часы только ради того, чтобы купить ей цветы и сводить в хороший ресторан. Это была только моя инициатива, но я уверен, попроси она меня купить ей что-то за миллион евро, я бы как-нибудь извернулся только, чтобы выполнить её просьбу.
Ради неё я попытался прочесть что-то об искусстве, не вспомню даже что, мне не понравилось и я бросил чтиво, но хотя бы попытался. Я уходил к ней как только выдавалась свободная минутка, будто весь клином на ней сходится свет.
— Да все равно мне на твое искусство, — он выдохнул фразу ей в волосы, ложась сзади. Она тут же вспыхнула, как сначала показалось ему от удивления, как оказалось позже от злости:
— Вот как! Вот как! — рывком поднимаясь с кровати, не думая даже прикрыть наготу, кричит, делая усилие над собой, сдерживая стон в голосе. — Я всегда знала, что я для тебя ничто. Когда ты называл меня «настоящим искусством» я тоже для тебя ничего не значила?
— Нет, — он говорил полу-шутя, будто это была очередная игра, которая дальше не зайдет, будто это было самое собой разумеющееся, — ты выше
— Спасибо за то, что ставишь меня чуть выше, чем «ничто» — последнее слово отразилось от голых бетонных стен, набатом звуча у него в голове. Только сейчас он понял всю серьёзность, только сейчас, когда она демонстративно хлопнув дверью комнаты вылетела в прихожую. И он следом.
Пытаясь найти пути выхода из его дурацкого положения, мысли роились в голове, одна напрыгивая на другую, но все лишь превращалась в сумбурную кашу — рядом с ней он беспомощен. Схватил за руку, пока она застегивала пальто на голое тело, что-то проговорил, проговорил искренне раскаиваясь, втаптывая себя в ещё большую грязь, чем было до, но без толку.
Слова «мы расстаемся» были смертным приговором, который скорее всего он и заслужил. Он не стал бежать за ней, падать на колени, целовать колени, останавливать, после её «нет» он не мог действовать и она это понимала. Понимала так же и что он никогда не разлюбит, но уже поздно.
Поворот ключа царапал что-то в кишках. В квартире было тихо и мрачно, как в мавзолее. Только постелили новое постельное бельё, он на нём один, как труп, уснул.
После её ухода, места себе не находил, глушил алкоголем и препаратами фантомные боли. Воображение будто спало посреди окурков и недочитанных книг. Я не знал, как быть (и сейчас не знаю) Моё чувство лишнее — я понимал, и чтобы его отпить мне хватило отваги, но не хватило, чтобы донести до корзины. Но меня уже не спасти, не хочу бороться с этой зависимостью. Она самый сильный удар, который я когда-либо пропускал и хочу ещё получить. Хочу пересмотреть с ней все фильмы, своровать байки и раствориться в оффшорах. Отрубите мне пальцы, если больше не тронут ее тела. Я машинально пытаюсь выловить её запах на улицах города, и я не в силах бороться.
Теперь я отказываюсь от слов, созвучных с еë именем; выплёвываю каждый еë взгляд из себя, как чаинку нашей встречи в рапиде.
Теперь все мои слова могут разбиться, как безделушки с рынка — их некому купить. Я пустой без неё, как гильза без пули. В каждом сне — она так далеко и так близко. Каждый раз ныряю на дно своей памяти, как русалочка за своим принцем, там всё меньше смысла и света, и глупее надежда с каждым новым метром при погружении, я не оставляю себе дыхания на обратный путь и сил утонуть в этом мнимом прощении. Теперь приходится отжиматься два раза по сто, если своё лицо вновь застигну заплаканным. У меня есть другие, я могу их вызвать, если она опять подберется ближе. Она надоела мне сниться, я хочу распоряжаться своими снами сам.
Чтобы забыть, что на самом деле я всё ещё люблю другую, я утоп в беспорядочных связях. Та, с которой я проведу время, может быть какой угодно, но я не хочу чтобы напоминала её. Я прогоняю даже попытки представить наше невозможное счастье.
Я жил, будто во сне, в тупом опьянении, мне хотелось уехать по бесконечному маршруту, взяв с собой лишь носки, трусы и блокнотик. А между тем с момента расставания прошло всего два месяца, хотя мне казалось, что не прошло и недели.
Я никогда ещё не выходил на этой станции метро, хотя где только не катался, казалось, будто я был на всех, как минимум проездом. И синим, и трезвым. Я истоптал, в общей сложности, путь равный по длине трем-четырем земным экваторам, но тут не был никогда, не было возможности. Зато теперь я здесь, убитый в мясо, втыкаю, стоя на краю платформы, в стену напротив, рядом суется какие-то люди, их крайне заботят абсолютно не важные вещи…Я зрение напряг красные цифры на табло стали чуть резще; время течёт надоедливо медленно, как в бреду. В этом же бреду мой воспаленный мозг придумал план. Мне бы только один прыжок. Я больше не буду бегать по врачам, топча больничные полы; размышлять над своим смехотворным, но бедственным положением и тем, что все, что мне осталось топить проблемы, надеясь на лучшее, хотя понимаю, что ничего лучше уже не будет. Расклад: резкий скрежет тормозов, все кричат, кто-то в ужасе молиться. Какой ажиотаж! Лучше бы болтался под потолком квартиры, тихо и мирно.
Задуманное совершить не удалось, считай, что мне стало страшно, а потом я нашел себя рядом с каким-то отелем, пришлось собирать себя по частям, почти буквально.
Жизнь пошла под откос и я был этому даже рад, Париж, как город, я уже ненавидел, все улицы этого города напоминали о ней и только о ней.
Учёбу я не бросил. Чередовал попытки глушить себя, отправляя организм, с попытками того же только, уходя глубоко в учёбу, делая за раз то, что пропускал. Сам себе сделал колесо и костюм белки бегуна сам для себя сшил, двадцать четыре часа в сутки гнался за чем-то призрачным. Хотя понятия не имел зачем именно гонюсь, потому что наоборот убегал, не в состоянии признать и отпустить.
Я покинул Францию через год, даже радуясь этому, но возвращение в родной Белград ничего не изменило, лишь дало мне шанс на секунду вдохнуть холодный воздух — она не вписывалась в антураж этого города, а значит преследовать здесь не могла.
Дома я немного успокоился, почти начал приходить в себя, пытаясь свыкнуться, что это состояние со мной навсегда и нужно лишь научиться с ним жить.
Как я умер и сам не понял, да и черт бы все это побрал.
Причина смерти:
Было бы их не восемь,
Мы бы точно с тобой ушли с победой.
Вставай! Нас от<>
Давай!
Дождь стучал по крыше бара, стекал по желобкам крыши, создавая своеобразный водопад; чтобы ощутить всю мерзость этого дня мало насквозь промокнуть, холодный январский ветер пробирал до дрожи, мокрый грязный снег лип к одежде, того и гляди, как бы завтра не умереть, поскользнувшись на льду после этой оттепели. Вымокли все, как заметил Мил, точно собаки какие бродячие. Это, впрочем, не остановило никого от первоначальной цели – напиться до беспамятства и попасть в очередную нелепую историю, типа прошлой поездки на дачу, когда мы вернулись измазанные в крови, даже углу*ться не буду в чьей. Давид меня последние года два пугает жутко и сегодня, чувствовал, не исключение вообще. Нет не то, чтобы я имел что-то против него, себе дороже.
Контингент в баре (как и сам он, если судить только по вывеске, не беря во внимания нифиговую кучу мусора рядом со входом, людей травящих свой организм примерно там же или убивающих его же в туалетах и ещё тонну остального!!!) специфический (лично для меня, ни разу с ними в такие заведения не выбирался и не собираюсь больше). Музыка напоминала предсмертные крики рыб на суше, если бы они умели кричать. Мне сразу стало плохо, поэтому вышел и попал уже под самый конец п<>а там произошедшего.
Восемь здоровых мужиков против наших 5 не самых крепких и не самых здоровых. Заварушка пошла по старым традициям: разнесли почти все, как мне показалось, да и разошлись. Опять все в крови, побеждённые, но почему-то довольные. Пытаюсь поднять Давида — не выходит, не слышит, не встает, хотя вроде его задело не сильно и крови на нём почти нет. Проверили пульс — живой, мы его откачивай, уже и скорая приехала, посмотрела ну и….. Нам сказали умер.
Странная смерть, не хотел бы такую.
Цель: Жениться на той, которую любит
Дополнительные детали:
★ Её звали Мишель и она умерла не многим позже него, через месяц, её убил в порыве ревности новый парень
★ Он носит её подвеску с янтарем
★ Знает французский, латинский, сербский, английский, но говорить на первом отказывается
★ У него много шрамов на теле, полученных после драк, и рассечена бровь
Принят ^_^