→︎ so many different people to be !
Цитата: джилл от 30.09.2023, 23:08@scaramouse приветик, а можно ли сделать события в плюс минус настоящем времени, а флешбэки и вот это все прошлое в основном времени ролевой?
привет,
нельзя. 😇
@scaramouse Денёчка-вечерочка! Возникло парочка вопросиков, разрешить поинтересоваться?)
Во-первых, могут ли существовать мёртвые связаные целью с мёртвым? То есть, жил человек 1, умер, обрёл цель увидиться с человеком 2 и воскрес. Пока человек 1 был мёртв, человек 2 тосковал и поставил своей целью увидеть первого, умер и воскрес. И если такое возможно, то получается первый возраждается, когда умирает второй, а второй возвращается через столько лет, сколько он(второй) прожил?
Во-вторых. Как связанные с мёртвым видят своё прошлое? То есть они помнят только тот момент, который связал их с мертвым или всю прошлую жизнь? А если они не знаю, что связаны с мёртвым? И помнят ли они другие жизни, кроме той в которой набедокурили? Рождаются ли они сразу с воспоминаниями хотя младенец с опытом 80-летней карги это круто или же всё всплывает постепенно? И насколько сильно влияют прошлые воспоминания на нынешнюю личность? Ведь в новой жизни у связанного может быть абсолютно другой опыт, полностью меняющий его мировозрение, или же все жизни плюс-минус похожи?
Надеюсь, не достала тебя)
Цитата: Прекраснейшая Лилия от 02.10.2023, 10:47@scaramouse Денёчка-вечерочка! Возникло парочка вопросиков, разрешить поинтересоваться?)
Во-первых, могут ли существовать мёртвые связаные целью с мёртвым? То есть, жил человек 1, умер, обрёл цель увидиться с человеком 2 и воскрес. Пока человек 1 был мёртв, человек 2 тосковал и поставил своей целью увидеть первого, умер и воскрес. И если такое возможно, то получается первый возраждается, когда умирает второй, а второй возвращается через столько лет, сколько он(второй) прожил?
Во-вторых. Как связанные с мёртвым видят своё прошлое? То есть они помнят только тот момент, который связал их с мертвым или всю прошлую жизнь? А если они не знаю, что связаны с мёртвым? И помнят ли они другие жизни, кроме той в которой набедокурили? Рождаются ли они сразу с воспоминаниями
хотя младенец с опытом 80-летней карги это крутоили же всё всплывает постепенно? И насколько сильно влияют прошлые воспоминания на нынешнюю личность? Ведь в новой жизни у связанного может быть абсолютно другой опыт, полностью меняющий его мировозрение, или же все жизни плюс-минус похожи?Надеюсь, не достала тебя)
1. Не могут.
2. Они помнят всю свою первую жизнь, и в основном из-за этого они понимают что что-то не совсем так. Как личность они не меняются — они каждую новую жизнь один и тот же человек. Воспоминания всплывают постепенно.
Желающие поролить?
Цитата: – ᶜᵉˡᵉⁿᵉ от 02.10.2023, 15:17Желающие поролить?
//доброе время суток!
//я могу, @avengwenn, время не важно, место не важно, готов написать первый пост
Цитата: *ੈ✩‧₊˚ronnie от 02.10.2023, 13:41Цитата: Прекраснейшая Лилия от 02.10.2023, 10:47@scaramouse Денёчка-вечерочка! Возникло парочка вопросиков, разрешить поинтересоваться?)
Во-первых, могут ли существовать мёртвые связаные целью с мёртвым? То есть, жил человек 1, умер, обрёл цель увидиться с человеком 2 и воскрес. Пока человек 1 был мёртв, человек 2 тосковал и поставил своей целью увидеть первого, умер и воскрес. И если такое возможно, то получается первый возраждается, когда умирает второй, а второй возвращается через столько лет, сколько он(второй) прожил?
Во-вторых. Как связанные с мёртвым видят своё прошлое? То есть они помнят только тот момент, который связал их с мертвым или всю прошлую жизнь? А если они не знаю, что связаны с мёртвым? И помнят ли они другие жизни, кроме той в которой набедокурили? Рождаются ли они сразу с воспоминаниями
хотя младенец с опытом 80-летней карги это крутоили же всё всплывает постепенно? И насколько сильно влияют прошлые воспоминания на нынешнюю личность? Ведь в новой жизни у связанного может быть абсолютно другой опыт, полностью меняющий его мировозрение, или же все жизни плюс-минус похожи?Надеюсь, не достала тебя)
1. Не могут.
2. Они помнят всю свою первую жизнь, и в основном из-за этого они понимают что что-то не совсем так. Как личность они не меняются — они каждую новую жизнь один и тот же человек. Воспоминания всплывают постепенно.
Спасибо!
//@kairos
У меня Люсилль, можем начать?//
Цитата: – ᶜᵉˡᵉⁿᵉ от 03.10.2023, 11:24//@kairos
У меня Люсилль, можем начать?//
//да. извините, если я некорректно задал параметры ветки, я давно грел эту идею, кх
На улице вдруг, будто из воздуха, появляется высокий молодой парнишка с кудрявыми волосами. Он одет в старомодную военную форму, но на сам факт его появления никто внимания не обращает.
Эллери судорожно втягивает носом воздух, хватаясь за сердце, и испуганными глазами оглядывает всё вокруг.
Последнее, что он помнил, было... Кабина самолёта и Джейми. Джейми и кабина самолёта. И ещё визг снаряда. И всё. Эллери ничего не понимает, что с ним происходит, тоже не понимает, и у него ужасно болит голова, спина и немного живот.
Он растерянно оглядывается, в своей замыленной форме младшего лейтенанта выглядя нелепо среди опрятных, красивых людей, и всем почему-то наплевать, что человек появился из ниоткуда посреди улицы. Гамильтон замечает, что одеты эти люди по другой моде, не той, какую он видел последний раз, когда летал в тыл.
Мимо проходит стайка щебечущих девочек лет примерно шестнадцати. Эллери немногим старше их, а вот видел в жизни гораздо больше, чем они все, даже пускай и вместе взятые. Или ему так просто кажется? Во всяком случае, они проходят мимо.
Эл удивлённо смотрит на них, не понимая, что случилось. Почему он не помнит попадания сюда? Он просто материлизовался, и это уже как минимум должно пугать, но... Но почему-то всё не так, как он помнил.
В поисках ответа Гамильтон пытается найти какие-то зацепки, но вразумиться не получается, и юноша глупо вертит головой в разные стороны.
И тут его внезапно осеняет. Но за этим приходит новый вопрос.
Какой сейчас год?
Это бы всё прояснило. Осталось только найти, у кого спросить. Эллери разглядывает прохожих, и ему на глаза попадается довольно миловидная женщина средних лет. Гамильтон торопливо подбегает к ней, останавливая её вежливым возгласом:
— М-мэм! — он тормозит, осторожно преграждая ей путь, и чувствует что-то странное. Déjà vu? Он не уверен, но похоже на то. — Извините, пожалуйста, будьте добры подсказать мне... — Эллери смущённо запинается, — Сегодняшнюю дату? Я имею в виду, число, месяц и год, если Вам не сложно.
//ПРОСТИТЕ ЗА ЭТО💔💔
Пьер поджал губы.
— Увы, нет. У меня их не было. Во всяком случае, ничего серьезнее пары милых комплиментов и воздушных поцелуев. — Он рассмеялся. — Иногда я об этом жалею. Иногда…
Наверное, иметь любовницу (или несколько любовниц) было бы удобнее. Удобнее — вызывало бы меньше вопросов. Пьер делал (и делал успешно) вид, что его не волнует, что думают о нем люди менее изысканно воспитанные, но порой ему это не удавалось.
— А эти получше будут, — заметил он задумчиво, пока рассматривал ладные движения новой парочки в центре комнаты. — Но не думай, что у нас меньше шансов. Полностью мне доверишься — и победа в наших руках. — Пьер гордо улыбнулся. — И старайся не думать о том, как сильно мы можем выделиться. Это лишь заставит тебя нервничать.
Пьер подметил, как мягко двигают они ноги. Точно плывут по полу, а не делают осторожных шагов. Быстро, но изящно. Он подумал, что было бы неплохо взять на заметку.
Иначе бальный танец будет смотреться как грубая народная пляска.
Американцы, конечно, не самый изысканный народ — Пьер видел не так уж и много американцев, но все они были бестактными дельцами, в крови которых текут золотые реки жажды наживы — но фокстрот — танец особенный. Он энергичный, он задорный, он ритмичный. Но он не вульгарный. Он по-своему чопорный.
И если они с Аластаром хотят выиграть — а они (во всяком случае сам Пьер) хотели — то им нужно напрячь мышцы и полностью отдаться мелодии.
На самом деле, победа Пьера не волновала. Он вообще не боялся проигрывать, наверное, от этого нередко побеждал. Дело было в другом. Он боялся ударить в грязь лицом. Перед кем-то другим можно. Перед Аластаром… перед Аластаром нет.
Аластар ему нравился. Нравился больше, чем другие. Потому что он был особенным. И пусть порой бывал той еще свиньей, Пьер чувствовал восхищение, пронизывающее его до костей, стоя рядом с ним, с его высокой, статной фигурой, глядя в его жесткие, острые глаза.
Аластар был интересен так же, как могут быть интересны жестокие тираны кровавых древних времен, а Пьеру нравились интересные вещи. Возможно, дело было в этом. Скорее всего, потому что иной причины он не находил.
— Вот и следующие. — Когда музыка снова стихла, вышла новая пара. Старше предыдущих, но куда увереннее на вид. — Ты готов? Скоро наш черед.
– У тебя-то..? – Аластар усмехается, будто бы недоувлетворенный ответом, но решает не продолжать: с мертвыми лучше бывает не затрагивать тему любви даже в шутку, даже если сам живёшь много дольше обычного человека.
Это даже жизнью назвать можно с большой натяжкой – жизнь после смерти только ее жалкие остатки, только тлеющие угли когда-то пылавшего костра, только выцветшая блеклая фотография на пленке, только одно большое смазанное обрывочное воспоминание.
У него было не так уж много пересечений с другими мертвыми, но тех, кто избрал своей посмертной целью любовь (а ведь он встречал и таких), Аластар никогда не понимал, но, с другой стороны, если бы каждому нашлось бы, за что мстить после смерти, мир стал бы вдруг в один момент глубоко несчастен – это понимал даже Аластар, лелеявший мысль о мести второй век. Но чем больше времени проходило, тем яснее он осознавал в полной мере сложность собственной задачи: он не достигнет ее ни за два века, ни за три, поэтому ему приходилось себя чем-то развлекать.
И отчасти именно поэтому он здесь.
Он коротко кивнул в ответ на комментарий Пьера, словно слушал вполуха. Улыбка спутника его несколько приободрила, но последние его слова, вместе с этим, почему-то тут же застряли на задворках подсознания и не захотели оттуда уходить.
Почему-то он не сразу подумал о собственном вопросе в подобном ключе – это было лишь беглое наблюдение, слетевшее с уст с целью разбавить молчание: безусловно, Аластар не мог не понимать, для кого изначально был предназначен фокстрот – иначе бы не согласился.
Но почему-то именно в этом решении было что-то особенное для него: многих ли он удостоил парного танца за 120 лет блеклого безвкусного существования после смерти? Если немногих, то кого бы удостоил в первую очередь – знакомого, друга, возлюбленную? И входил ли Пьер в эту предпочитаемую категорию?
Не задай Пьер соответствующего вопроса, Аластар бы, наверное, и не замялся бы. Он вообще не из людей, которые мнутся: у них есть своего рода стержень, и если они что-то решили, то будут стоять на этом до конца – то ли для того, чтобы доказать что-то самим себе, то ли чтобы доказать другим.
– Пьер... – он резко к нему повернулся и голос у него показался чуть громче, чем стоило бы: Аластар говорил на выдохе. И опустил взгляд единственного глаза, хотя секунду спустя поднял снова: видно, передумал говорить.
Кто бы мог подумать – заставил нервничать его Пьер ещё до того, как они взошли на сцену!
– Впрочем, ничего... – он отвечал на не успевший сорваться с уст вопрос, – Я помогу тебе получить ту блестящую штуку, – он прошивает спутника взглядом насквозь, словно бы напоминая, что стоит на кону и почему он вообще согласился танцевать.
//Извините, не могли бы подсказать день? 1960 год, январь ещё?
//я помeрла, молюсь чтобы все нормально отправилось
— Напомни мне, как называют искусное притворство?
— Дипломатией. А еще — политикой.
Имя, фамилия:
- Шангуань Ваньэр [上官婉兒 – Shàngguān Wǎn'ér]
- Сейчас называет себя Ли Янмэй [李延梅 – Lǐ Yánméi]
Национальность: китаянка
Дата рождения, возраст на данный момент (дата рождения очень важна, убедительная просьба писать и год, и месяц, и день):
7 января 672 г. | 1288 лет
Возраст на момент смерти и дата смерти:
20 февраля 705 г. | 33 года
Внешность:
Характер:
Если бы кто-то сказал ей, что после смерти она увидит смену как минимум десяти правящих династий и распад одной из старейших империи в человеческой истории, она бы назвала вас помешанным и поспешила уйти как можно дальше, дабы не слушать эту крамолу. Впрочем, такой же реакцией была бы встречена весть о том, что она запомнится как первая и последняя женщина, фактически управлявшая государством при полубезумной императрице. Однако же и первое, и второе произошло, с точностью до последнего слова.
Она наверняка была создана для другого. Хотя бы для заурядной судьбы дочери влиятельного рода, заканчивающаяся свадьбой и рождением сыновей (и черт побери, это было бы не так уж и плохо, как может показаться). Но её бросило в политические жернова с самого рождения. Мир грязи и каждодневной тяжелой работы без выходных и короткими перерывами не был тем местом, где можно было или хотелось бы остаться навсегда. Он напоминал скорее высокий сосуд, дно которого постепенно раскалялось все больше и больше, и всё, что тебе остается делать – это ползти наверх, иначе ты просто сгоришь. У Ваньэр не было других активов, кроме чудом полученных знаний и готовности исполнять приказы. А это значило, что чтобы удержаться на ногах в суетливом темпе императорского дворца, ей нужно было нравиться. Нравиться как можно большему количеству людей, способным оказать ей покровительство. Или хотя бы не конфликтовать с ними.
И Ваньэр нравилась. Всегда плелась сзади, как собачка на привязи, растягивала искусственную улыбку перед каждым, кто хоть немного выглядит выше ее по статусу, была так тиха, будто бы ее не существует и в тоже время оказывалась рядом по первому вызову, всегда готова была помочь советом, решить какую-то задачу или предложить идею, но моментально изображать недальновидность, если данное ей поручение было весьма расплывчатым с точки зрения морали. Её ценили за покладистость нрава и удивительное умение прислуживаться, ведь она никогда не заявляла о гибкости своих мыслей открыто, всегда приписывая их другим, - ну что вы, это всё благодаря мудрости моей госпожи, а я лишь её глупая слуга. И пусть сносить это было не самым приятным чувством, Ваньэр даже не пыталась бунтовать против подобного порядка вещей. Отношения властеподчинения были легко насаждаемой привычкой, особенно когда в нежном возрасте реальность вокруг учит тебя воспринимать себя как ничего не стоящее ничтожество, имеющее применение лишь в качестве чужой обслуги. Варианты другой жизни были настолько сюрреалистичными и невозможными в своем осуществлении, что Шангуань отмахивалась от них быстрее, чем толком успевала подумать. Что еще она могла сделать, кроме как быть послушной куклой? Не было в этом смысла, с какой стороны не глянь.
Она еще вернется к этому. Пройдет много времени. Её старания наконец приведут к чему-то более существенному, но только к чему конкретно? Она взобралась на вершину пирамиды, ее щедро напудрят, причешут и оденут в самое лучшее, а унизить ее прямым оскорблением или оставить на нежной коже даже небольшой синяк теперь считалось преступлением. Только в сущности она осталась всё той же девочкой на побегушках, живым орудием, не способным распорядиться своей жизнью самостоятельно. У неё нет ничего, кроме красивой картинки, создающей иллюзию ее могущества, - даже собственных желаний или людей, которые ей хоть немного не безразличны. Ей кланяются великие государственные умы и жалуют ей какие только есть титулы, в то время как она сама едва ли может спокойно заснуть без ощущения того, что кто-то наблюдает за ней в темноте из окна, а побыть в одиночестве хотя бы несколько минут было непозволительной роскошью. Клетка все еще является таковой, неважно сделаешь ли ты ее из железа или же золота. И клетка эта непомерно широка и тесна одновременно. Ваньэр плохо видит её границы и пытается их нащупать, стуча по воздуху, как котенок лапкой, пока однажды не наткнется на одну из стенок, и столкновение это, как правило, было весьма болезненным. А потом снова, и снова.
Стоило ли этого того? Наверное, все же нет. Ей становится все сложнее игнорировать неприятные ощущения, когда в спину дышит охрана, а требование явиться к госпоже немедленно едва ли не оканчивается тяжелым вздохом с ее стороны. Она чувствовала себя омерзительно, зная, что прислуживает верой и правдой жестокому монстру и помогает ей оставаться у власти как можно дольше. Пусть количество ее преступлений и не уменьшилось бы, но если бы Ваньэр имела силы воспротивиться этому, она сумела бы обойти эту историю стороной, чтобы через века ее назвали погибшим за справедливость человеком чести. Но она этого не сделала. Она приняла это если и не разумом, то хотя бы внешней оболочкой, беспрекословно следуя всему, что пожелает взбаламошенная государыня. Она не сумела привыкнуть к ее жестокости, несмотря на то что видела проявления этого едва ли не каждодневно, её сердце сжималось всякий раз, когда она смотрела на искаженные горем, страхом и отчаянием чужие мученические лица, но она даже не пыталась вмешиваться, только закрывая свои глаза с подступавшими к векам слезами и постыдно отворачиваясь, а потом всеми силами убеждая себя, что этого не было, а если и было, то значит так надо. Не получалось. Она сильный человек, способный нести большую ношу на своих плечах, и в тоже время слишком слабовольный, чтобы побыть одним воином в поле. Хорошо рассуждать о таких вещах в тот момент, когда даже пуля не снесет твоей головы, а как быть той, кто не понаслышке знает, что бывает с неосторожными отступниками, и чье тело всё еще смертно? Но для нее это все равно не оправдание. Иногда ей кажется, что она слышит их заплаканные голоса, умоляющие ее о том, чтобы защитить их, и в тоже время проклинающие ее скверными словами за ее бездействие, от которых ей хочется бежать, куда угодно. Она не может отделаться от мысли, что ответственна за все деяния своей госпожи как за свои собственные. И это угнетает её.
Она слишком долго думала о других, и теперь у нее нет сил подумать о себе. Вечно распутывать чужие проблемы, быть чьим-то спасительным якорем, к которому бегут за помощью и все равно делают по своему, стало персональным адом для Ваньэр, от которого она старается бежать как может. Она бы предпочла быть никому не нужной, умереть где-то в нищете и забвении, но зато со спокойным сердцем, чем тем, от которого зависело все. И слава богу, слава богу, что из-за проклятия памяти ее настоящее имя кануло куда-то в небытие.
Мысли о сыне – единственное, что удерживает ее от падения в абсолютно маргинальный образ жизни, где свою изможденность она могла бы хотя бы попытаться глушить удовольствиями смертных. Ей не хочется, чтобы он видел ее такой. Вот только в его поисках она вряд ли продвинулась далеко. У нее бывают периоды крайней активности, когда все ее мысли занимают поиски, и каждая очередная неудачная попытка заканчивается слезами и возгласами о том, что выполнение ее цели невозможно, но они перемешиваются с ее общей апатичностью, все чаще растягивающейся не просто на месяцы, а на годы, когда она лишний раз даже пальцем не шевелит. Как бы ей не хотелось этого признавать, но надежды неустанно ускользают от нее: ее сын был слишком маленьким, чтобы помнить о времени, проведенном со своей настоящей матерью, бывших в те времена при дворе слуг становится все меньше, да и те не знали и крупицы информации, а встретиться с У Цзэтянь лицом к лицу – это было выше ее сил. Она вроде бы не глупа, но ей не на что больше полагаться, кроме как на случай, когда она бродит по очередной незнакомой улице с иначе выглядящими людьми в надежде найти имевшего ее черты молодого человека.
Со стороны она живет обычной жизнью, но внутри она чувствует себя так, будто бы не спала несколько дней. Она легко расстается с местами пребывания и уже давно не испытывает волнительных ожиданий, переезжая в очередную новую страну – окружающая действительность кажется ей везде одинаковой, и иногда она даже забывает, где конкретно сейчас находится. Если к ней и прибиваются какие-то люди (а сама она социальные связи строит крайне неохотно), она не отталкивает их от себя в открытую, но и не принимает их с распростертыми объятиями. Спорить не любит – боится численного превосходства оппонентов или нехватки аргументов, да и вообще это занятие достаточно утомительное. Ваньэр прекрасно помнила, какими омерзительными существами способны быть люди и как тяжело вертеться в перипетиях их взаимоотношений, так что она далеко не горит желанием обзаводиться друзьями или любовниками, мысленно надеясь, что однажды их пути разойдутся в разные стороны сами собой.
Биография:
В янтарных лучах закатного солнца высятся яркие своды дворцового комплекса в Чанъане, настолько исполинского по занимаемой им территории, что его вполне можно было бы окрестить и «городом», да только до этого додумаются лишь почти тысячелетие спустя. Бордовый цвет стен резко контрастировал с вымощенными светлым камнем дорожками, которые спозаранку подметались рабынями до блеска. Сотни цветов всевозможных красок и размеров благоухали под пышным балдахином зелени императорского сада, где гуляли наложницы, а временами появлялся и паланкин Его Величества на плечах придворных евнухов, окружённый вечно настороженной стражей и что-то твердящим без умолку советником; правда, событие это настолько редкое, что каждый, кому посчастливилось хоть издалека разглядеть мерно двигавшуюся свиту, потом ещё долго пересказывал эту историю снова и снова. А во взгромоздившихся то тут, то там дворцах даже сведущий человек мог заплутать: Ханъюань – для масштабных церемоний, когда нужно выставить напоказ все величие перед послами соседних земель, Хуанъчжэн – для решения государственных вопросов, Чжичен – для встречи с министрами. Попробуй найти нужный, если их наружный облик напоминает братьев – близнецов!
Только госпожа Чжан видела всю эту красоту лишь мельком, пока гвардейцы гнали её штыками к деревянным вратам Бокового Дворца. Ей было тяжело передвигаться из-за позднего срока беременности, но всякий раз, когда она останавливалась передохнуть, её то и дело подталкивали в плечо, дабы она прибавляла ходу. Её свёкр, был человеком прагматичным, а еще никогда не терпел ни от кого даже малейшего намека на ошибку. Вот только крупно, очень крупно просчитался сам: допустил мысль, будто бы такой женщине, как Императрица У Цзэтянь, у власти делать нечего, и тайком собирал вокруг себя активных сторонников. В его руки попали документы, свидетельствующие о том, что буддийские монахи занимаются колдовством и магией, пользуясь покровительством императрицы, и эту весть он планировал распространить настолько далеко, насколько возможно. Распространить то распространил, да только ничего из этого не вышло: Её Величество решила, что лучшее защита – это нападение, и обвинила мужчину в заговоре, роняя перед своим мужем крокодильи слёзы. А куда было деваться старому больному императору, чья воля слабела с каждым днем, кроме как поверить ей? Вряд ли он даже пытался разобраться в сути опроса. Именно так родовое гнездо семьи Шангуань опустело разом: «заговорщик» вместе со своим сыном прямёхонько отправился на плаху, а саму Чжан спасло только то, что она носила под сердцем дочь, из-за чего их скверный род оборвётся навсегда. Называть ли спасением факт того, что теперь остаток своих дней она должна провести на положении безвольной рабыни в наиболее неприглядной части роскошной жизни императорской семьи, или нет – решайте сами. Тем более если вы узнаете, что рожать она начала, пока полоскала простыню в пруду неподалеку их ветхого «селения», а ее дочку вместо шелковых пеленок ожидало соприкосновение с грязным бельём в корзине, ибо положить ее больше было некуда.
Ваньэр, а тогда ее еще звали именно так, вспоминать о своем детстве не любит. Потому что вспоминать особо нечего: кругом старые женщины (они все были старыми, даже если в реальности им было немногим больше двадцати) в оборванных бесцветных платьях, с всклокоченными прическами и не отмывающейся грязью под ногтями. Они постоянно волокли на своих плечах какие-то тяжести, перештопывали насквозь дырявые ткани и с умоляющим взглядом смотрели на придворных евнухов, которые приносили однообразную еду в железных ведрах. Китайское общество не мыслит себя без иерархии, и даже в таком месте, где можно было выжить только общностью сил, существовали те, кому лучше лишнего слова не говорить. Иначе тебя вполне могли загнать палками для выбивки пыли, завить змеей бечевку во сне или заставить чудесным образом приложиться своим хорошеньким лицом об острые черепки, которые некогда были кувшином. Каждый шаг нужно рассчитывать, потому что за тобой следят практически все, и всегда есть те, кто тебя ненавидит, даже если ты лично никому не переступаешь дорогу. Друзей нет, но на короткое время могут возникать альянсы, чтобы замочить какую-нибудь переживающую короткий расцвет привлекательности служанку, флиртующую с тем женоподобным юношей, что приносит ей из-за ограды сладкую выпечку. Всё это как-то не вяжется с громогласными словами «мы служим Его Величеству», которые неизменно следовали за ней при любой попытке понять, почему она здесь находится; Ваньэр знала, вернее чувствовала, что это место не для нее, но почему – сказать не могла. Наверное потому, что в этой помойке только мама знала иероглифы, другие о книгах даже не слышали. А читать девочка училась по чувственным стихам на промасленной старой бумаге, сложенной в несколько раз и от того расслаивающейся от каждого неловкого движения.
Мама никогда не объясняла, откуда именно у нее эти текста, хотя хранила их как зеницу ока, тщательно скрывая от посторонних глаз. Сама она, хотя и была прекрасным рассказчиком историй, писать стихов не умела. Только каждый раз, перечитывая кривые от стирающихся чернил строки, рвано вздыхала, будто бы пытаясь сдержать поток слез, либо же, когда ей это не удавалось, выбегала куда-то из дома и не возвращалась несколько часов. За этими стихами стояло что-то очень горькое и трагическое, что никак не хотело затихать и лишь искало удобного момента для очередного пробуждения; но как бы не было сильно её любопытство, Ваньэр в душу матери не лезла, предпочитая успокаивать свой пытливый ум тем, что матушка просто была впечатлительной женщиной, способной растрогаться от изящных слов.
Из Бокового Дворца можно было выбраться: тех, кому посчастливилось обладать худо-бедно складными чертами лица и избежать открытых стычек, могли предложить новоприбывшим императорским наложницам в качестве служанок. Шанс правда даже не один к тысяче, а один на миллион: во-первых, надо быть очень проворным, чтобы суметь отсидеться в углу там, где под раздачу попадают абсолютно все, а если и ввязаться во что-то, то не попасться на глаза надзирателям; а во-вторых, наложницы легко отказывали, находя для этого самые разные причины – вплоть до того, что у кандидатки «слишком короткие ноги». Будем честны, Ваньэр ни в детстве, ни в юности особенной красотой не отличалась. Её наружность не предполагалась как дурная: леди Чжан, будучи женщиной по рождению высокородной, отличалась особо ценной в те времена субтильностью тела и гармонией аккуратных изгибов, а её муж пленял многих женщин одним своим бездонным взглядом. Вот только недостаток веса в девичьем теле (а откуда ему было взяться?) превратил сочетание достоинств родителей в нечто если и не отталкивающее, то, по крайней мере, довольно посредственное. Ее позвоночник выпирал как шипы на хребте у игуаны, конечности болтались как у обезьянки, а из-за больших глубоко посаженных на впалом лице глаз она скорее напоминала эдакого лупоглазого червяка. Но это перевешивалось тем обстоятельством, что содержать у себя на посылках грамотную девушку было одним из показателей ранга наложницы. Поэтому, когда со всей империи стали стекаться наложницы для Жуй-цзуна, нового марионеточного правителя, Ваньэр определили в служанки к дочери губернатора провинции Хэнань. Младшая Шангуань, доселе не видевшая жизни за грязным забором, беспокоилась о том, какие люди будут ждать ее там, и в тоже время не могла не радоваться открывавшимся перед ней возможностям. Только леди Чжан не чувствовала ничего, кроме животного страха от осознания того, что видит свою дочь в последний раз (во всяком случае такой, как она является на данный момент), но очень старалась натягивать подбадривающую улыбку, дабы панику не нагонять.
Её новая госпожа, Сяо Шу, была девушкой исключительной аристократичности, да только вот буквально в первые дни её пребывания во дворце стало понятно, что утруждать себя лишней работой она не любит. Гарем — это не то место, где ты можешь себе позволить возлежать целыми днями на шелковых перинах и объедаться деликатесами. Вернее, не все так просто. Ваньэр отметит для себя, что здесь все очень похоже на Боковой Дворец, только облачено в зазывающую пеструю обертку. Если не постараешься и вовремя не завоюешь благосклонность императора — более удачливые наложницы начнут устраивать дедовщинку, в которой тебе достанется по первое число. А слуги, когда поймут, что тобой может помыкать каждая собака, медленно, но верно станут пренебрегать тобой, и ты лишишься хорошей еды и одежды. Пожаловаться, конечно, можно попробовать, вот только некуда. А значит надо любыми путями добиваться сердца Сына Неба, который, как поговаривали те, кому «посчастливилось» побывать в его покоях, оказался мягкотелым хлюпиком, на которого стоило лишь немного прикрикнуть, чтобы он стал ронять сопли по лицу и прятаться в подушку как пойманный заяц. Не удивительно, что его властолюбивая матушка вертела им как хотела, фактически не допуская ни до одного государственного дела без того, чтобы лично во всем не разобраться.
Но вернёмся к нашей Сяо. Блистать познаниями она хотела, но учиться любила не особо. А потому, когда узнала, что её слуга имеет читать, быстро нашла способ применить эти навыки надлежащим образом. Отныне Ваньэр днем должна была подбирать слишком длинные подолы ханьфу девушки и носить всегда открытый зонт, дабы гладкая как нефрит кожа не взялась покраснениями на жгучем солнце, а ночью читать книги, которые Сяо взяла с показательным энтузиазмом, лишь с тем намерением, чтобы по утру пересказать ей все максимально подробно. Не сахар, конечно, работа, ибо через несколько ночей Ваньэр почувствовала, что может заснуть, если просто остановится где-то на дороге, но в тоже время она была потрясена тем, какое огромное количество знаний содержит этот мир, доселе бывший ей недоступный. Её усталость была сильна, но и любопытство не слабело. Временами она думала о том, какая же Сяо, в сущности, невежественная, раз уж не считает нужным прикасаться к этому самостоятельно. Но в остальном проблем особых она не доставляла: если согласительно качать головой на распускаемые ею сплетни и с презрением смотреть на окружающих, молчаливо поддерживая её святую идею о том, что она самая желанная женщина Империи.
Ваньэр почти не вспоминает о Сяо по той простой причине, что та была далеко не самым дряным человеком из встретившихся ей. Да, с гнильцой, этого не отнять, но в силу отсутствия значимой позиции, из-за которой она могла бы повести за собой реально значимые фигуры, она не могла сделать нечто больше чем заставить слуг высыпать на другую наложницу мешок с золой или забрать самую красивую ткань для наряда. Какой-то реальной опасности следовало бы ждать, если бы она хоть немного продвинулась в своём ранге. Однако этого не произошло.
Жуй-цзун у власти долго не продержался. Он прекрасно помнил опыт старшего брата, пытавшегося перетянуть одеяло на себя, а потому решил идти по пути наименьшего сопротивления и не слишком сопротивлялся, когда его мать залила кровавой рекой свою короткую дорожку к единоличному правлению, подавить два мятежа и стерев с лица земли 12 боковых ветвей императорского рода. К 690 году его позиции стали настолько слабы, что он чуть ли не самолично водрузил корону на голову У Цзэтянь, на которой очевидно проступающая седина скрывался шиньонами. А только набиравшие свое влияние буддисты немедленно написали якобы найденное в недрах одного из храмов сочинение о том, будто бы эта смена правящей руки была предначертана свыше. Именно так начинается эпоха безумного в своей воинственности и жестокости императора в женском теле.
Больше Ваньэр не встречалась с Сяо – её, как и других невостребованных отныне наложниц, отправили в даосские монастыри, где они должны были провести остаток дней. Не то чтобы девушка была расстроена – построить эмоциональную связь все равно не получилось, – но её беспокоило то, чем теперь она будет заниматься; ведь прислуживать любовникам императрицы могли только евнухи. Многих из тех служанок, кому исполнилось 25 лет, отпустили из дворца, дабы они могли вернуться в родительский дом и найти себе мужа. Но такая опция Ваньэр доступна не была. Очевидно, ее ждал перевод на более низкую по статусу работу (которой просто не хватало для такого огромного количества девушек), либо возвращение в Боковой Дворец (чего она страшилась как огня). И это бы исполнилось, если бы в один из дней празднеств в честь правления новой династии Чжоу служанки не пошли пускать по воде кувшинки с записанными в них желаниями. Милая и невинная традиция, когда обитательницы дворца могли на бумаге, а не только в мыслях просить себе удачи в делах и, конечно же, милости своих господ. Многие из них, очень многие просили, чтобы императрица каким-то чудом заметила то, с каким усердием они служат этим стенам и сделала их своими личными помощницами – даже если вся помощь будет в том, чтобы отгонять от Её Величества комаров.
И неведомо было им, что на другом берегу этого озера в императорском саду, скрытом за плотным кольцом кустов и деревьев, вальяжно прогуливалась новоиспеченная императрица. Она смотрит на плывущие цветы и снисходительно усмехается – когда она была глупой девочкой, только вошедшей за эти ворота, она тоже писала такие записочки в надежде, что они куда-нибудь дойдут. Она приказывает евнуху выловить для неё несколько кувшинок. Одна, вторая, третья…все они просят о высоких должностях и благосклонности. У Цзэтянь снова усмехается, но на этот раз более зловеще, словно бы пытается унизить всех тех, о ком сейчас думает. Посредственные они, все до одной. Ни на что не годные, кроме как исполнять прямые указания. Стоп…а это что?
Женщина разворачивает очередной клочок бумаги, на котором крохотными иероглифами написано трогательное четверостишье о тягости разлуки. Мотив не новый и очевидно сентиментальный для молодой девушки, но императрице неожиданно понравился слог. На обратной стороне можно прочитать скромно написанное в правом нижнем углу имя автора – Ваньэр. Воскликнув какую-то фразу для связки слов, У Цзэтянь с полу восторженным, полу взбаламученным видом требует найти «эту Ваньэр» и завтра же утром привести к ней.
Та ночь прошла для бедной девушки неспокойно. Она поспала всего несколько часов, прежде чем евнух ворвался в покои, где спали служанки, с громкими криками о том, кто же написал стихотворение. Не стоило шутить с ними – Ваньэр честно призналась и уже готова была падать в ноги, чтобы её пощадили, ведь кто знал, какую уж крамолу там усмотрели. Но евнух не сказал ничего большего, чем то, что с утра она должна быть во Дворце Благополучия, ведь там ее будет ожидать императрица. И вот сейчас она сидит на коленях перед низеньким деревянным столом, на котором лежал чистый бумажный сверток, баночка с тушью и длинная кисть. А судя по помпезному убранству огромной комнаты, где все кричало изобилием и разбаловывающей роскошью, можно было догадаться, что ей, простой рабыне, была предоставлена честь посетить тронную залу. И не только – здесь она впервые увидела императрицу собственными глазами.
Невысокая, слегка полноватая женщина с вычурной величавой походкой и строгим, испепеляющим все вокруг взглядом. Ее нависшие веки были затемнены сурьмой, а губы, напротив, окрашены в ярко-красный цвет, словно у объевшейся клубники панды. Белила запали в морщины, делая их еще более заметными, чем есть на самом деле. Пряди ее волос чередовались по цветам: черный, светло-серый. Её шевелюру можно было бы рассматривать часами и придумать десятки вариантов прически, то выбирая только черные, то только светлые локоны, то хаотично сплетая их между собой. Церемониальное ханьфу было соткано из золота – и это не шутка, шелк глубокого желтого цвета был усеян вышивками в виде смотревших прямо в душу драконов, которые делались исключительно из золотых нитей и только вручную. Никогда прежде Ваньэр не видела такого обилия желтого. Желтый всегда был цветом власти, цветом божественности, центром мира, соединяющим в себе пять первоэлементов; он принадлежал императору на праве личной собственности, и если хоть кто-то, упаси боже, посмел надеть на себя даже тоненький желтый пояс, он подписывал себе смертный приговор, ибо этот безобидный в наши дни жест расценивался как намерение узурпировать престол. Но смотря сейчас на то, каким красивым было облачение государыни, она понимала, что не может осуждать этих смельчаков. Не преувеличивая, она выглядела как богиня. Она медленно приближалась к Ваньэр, исподлобья рассматривая ее так, словно бы она была цветком, который расцветает лишь один раз в жизни, и только на мгновение. Служанке показалось, будто бы она оценивает все: то, насколько аккуратно уложена прическа, не носит ли она неположенных по статусу украшений, чисты ли ее руки и даже то, как сидят летящие ткани на ее едва успевшем сформироваться женственном теле, сейчас подрагивавшем от напряжения. Молчание нарушается едва слышным, но протяжным вздохом со стороны императрицы и ее лаконичным приказом «Ты напишешь для меня стихотворение о былой роскоши влиятельных лиц, которые ушли с политической сцены, оставив потомков свидетелями полного своего разрушения…». А затем устрашающе наклонилась и одними губами произнесла:
«Если ты справишься, я вознагражу тебя. Щедро вознагражу…»
И ко всеобщему удивлению – она справилась. Она сидела в тронной комнате до глубокой ночи, едва ли не плача от заполнявшего собой присутствия императрицы. Ее сердце сжималось всякий раз, когда она едва касалась кончиком кисти бумаги, но снова отводила ее, когда понимала, что слова не сойдутся красиво. У нее даже не было возможности выплеснуть своё волнение, разбрасывая предметы и хаотично мечась по комнате, что свойственно многим страстным поэтам, и этот разраставшийся клубок эмоций вызывал в ней весьма неприятную боль. Когда она, коленопреклоненная, протягивала У Цзэтянь сверток, она думала только о том, чтобы ее не выпороли за плохо выполненную работу. А У Цзэтянь жадно рассматривала каждую сделанную черточку, и по ее лицу совсем было непонятно, нравится ей или нет: она только многозначительно поджимает губы и кивает головой. Девчонка не глупа, думает У, подобно Ваньэр мысленно удивляясь тому, откуда та знает, что дворец брата поза- позапрошлого императора, Ли Юаньина, носившего титул вана Тэнского, теперь используется губернатором для вычурных торжеств у благородных мужей, и от былого величия там скоро не останется ничего из-за шедшей полным ходом перестройки, а о первом хозяине резиденции знают лишь очень немногие, кому рассказали этот факт как какой-то сакральный секрет. А спрашивая об этом напрямую, получает еще более неоднозначный ответ: «Об этом мне рассказала моя матушка, Ваше Величество». Подняв почти всех придворных на уши, она вспомнит об уничтоженном роде Шангуань, последняя из наследниц которого стояла перед ней, - как удивительны пути Великого Дао! И ввиду этого обстоятельства никто не понял, почему императрица назначила Ваньэр одной из своих фрейлин – то-ли она действительно сдержала своё обещание о вознаграждении, то-ли сделала это забавы ради, желая посмотреть, насколько далеко зайдет их ироничное взаимодействие.
Государь должен быть государем, подданный — подданным, отец — отцом, сын — сыном. Но государь – высший родитель. Он мудрее любого наставника, он добродетельнее всякого святого. Ему принадлежит каждый цветок на лужайке, ему принадлежат бурлящие течения рек, сокровищницы в горных недрах и каждая звезда на небе. Все действия государя направлены на благополучие народа, и даже если тебе что-то кажется неправильным, то нужно приложить все усилия, чтобы убедить себя в обратном. Ни одна мысль и ни одно решение не могут быть поставлены под сомнение. Как можно сомневаться в том, что тебе говорит вселенский закон из уст верховного правителя?
Ваньэр запнется на половине, когда наконец начнет повторять вбитые в голову истины более осмысленно. Была бы она на пару сотен лет помоложе, сказала бы, что Конфуций был старым дураком, описывая общественный строй, который никогда не наступит. Сейчас же она подумает: «нет вины Конфуция в том, что люди сами по себе гнилы». Брехня это все, что власть развращает невинные души, - в реальности все в точности, да наоборот. Власть, как волшебное зеркало, показывает миру истинную сущность, скрывающуюся под человеческой оболочкой: что-то темное и неприятное, со звериными повадками и неутолимым голодом, который «оно» тщетно пытается заглушить. Зверь этот, несмотря на свою мощь, до подлого пугливый – он практически никогда не проявляет себя там, где есть риск быть немедленно атакованным в ответ. Но когда он осознает степень собственной неприкасаемости, тут его натура раскрывается уж слишком хорошо.
Все чаще в голове Шангуань проскакивала мысль, что госпожа, которую она до этого считала образцом мудрости и справедливости, была не Дочерью Неба, а откуда-то пониже, где ветхие домишки вспыхиваются как факелы, а надрывные вопли грешников временами заставляют землю содрогаться. Сидя по правую руку от нее и трепетно записывая каждое прозвучавшее в теперь уже ставшей такой привычной тронной комнате, она невольно заметит, что ползавшие по ковру министры, эти умнейшие мужчины империи, едва подпрыгивают каждый раз, когда морщинистая рука с когтистыми наперстками на двух последних пальцах указывала на одного из них, приказывая говорить. А говорили они очень тихо, да так рвано, что Ваньэр приходилось прищуриваться для того, чтобы лучше расслышать их. Они всеми силами старались угодить императрице, долго подбирая более нейтральные по смыслу слова или долго рассыпая чересчур уж уважительными обращениями, но это имело скорее обратный эффект – У Цзэтянь часто повышала голос до рявкающего тона, чтобы наконец получить информацию по делу. Позже это перерастет в непрекращающиеся истеричные вопли по малейшему поводу, когда чиновники будут сломя голову выбегать из дворца, чтобы им по затылку не прилетело так некстати оказавшейся под рукой вазой.
У не любила министров: есть такая байка, будто бы за все время своего правления она семнадцать раз сменила состав кабинета, хотя Ваньэр по своей памяти могла насчитать только одиннадцать. Впрочем, императрица не любила всех мужчин: для нее любой из них был отвратительным животным без принципов, склонным к блудливости, насилию и двуличности; «неправильный пол» был в её глазах вполне достаточным основанием для обвинения во лжи, коррупции и неуважения к монаршей особе. «Мужчины мерзкие, – повторит она не один раз – Стоит только отвернуться, и можно услышать, как они шуршат, словно помойные крысы!» А вот женщинам она верила чаще – потому что уже давно избавилась от слишком строптивых и любящих интриги носов, оставив подле себя только слепо благоговеющих и просто напуганных до смерти служанок, денно и ночно помнящих о том, что будет, если они посмеют ослушаться ее приказа. Временами она бывала удивительно щедра, раздавая доказавшим ей свою верность нищим девочкам высокие должности – дескать, негоже такому яркому цветку прозябать в грязных палатах. Но чем дальше в лес, тем больше придворные стали перешептываться между собой, что высокий ранг – это та же кaзнь, но более мучительная ввиду того, что ее действие откладывается годами.
Они удивлялись и завидовали Ваньэр, как это у нее получалось так долго продержаться подле государыни, а когда только начинали задумываться, какую гипотетическую цену она каждый день платит за свое положение, их мысли как по команде переключались на что-то более безобидное, дабы не дать организму вывернуться наизнанку. На том и порешили, что ей просто сопутствует какая-то великая удача. И только Шангуань знала, что это далеко не так.
Должность Цзайсяна сделало ее вторым человеком империи, но о реальном объеме своей власти Ваньэр думала не часто. Было бы время предаваться праздным размышлениям, когда ты несёшься через три огромных коридора из другой части дворца, потому что У Цзэтянь громит мебель и требует её присутствия прямо сейчас, потому что та не принимала решения, не убедившись, что её советница находится рядом, готовая сию же секунду просчитать всевозможные варианты развития событий и дать однозначный ответ. Да, она должна была нести на себе непомерное количество обязанностей, фиксируя волю императрицы в эдиктах (а их количество все росло и росло, пока полки ее покоев не были полностью заставлены свертками в нефритовых колбах) и следя за состоянием исполнения внутренней политики, но в то же время быть рядом с ней по первому приказу, что происходило до противного часто. Иногда Ваньэр казалось, что она в принципе никогда не исчезала из поля зрения своей госпожи; ее блеклые старческие глаза следили за Шангуань из чашки супа, из расписных стен, из густой травы в саду и даже из солнечного диска у нее над головой. Её глазами смотрела повсюду ходившая за девушкой стража, защищавшая жизнь хранительницы императорской печати, но на деле еще и тщательно следившая за тем, где, когда и с кем разговаривает Ваньэр, чтобы потом совершенно секретно доложить об этом императрице. А отправляясь в поездки по провинциям, за ней шла процессия такой длины, что безграмотные крестьяне шептались, будто бы сама матушка-самодержица почтила их своим присутствием.
Было что-то величественное в том, как осмелело невинное выражение лица обделенной рабыни, превратилось в по-лисьи острое и строгое, способное одним своим видом усмирить даже самый буйный нрав; в том, как она почтительно склоняла голову, на самом деле закладывая в этот жест прямо противоположное чувство, смешанное с ноткой издёвки (ещё бы, ведь нет большего унижения, чем выказывать признательность тому, кого никогда не воспринимал всерьёз), и, наконец, в том, как ее образ становился всё тяжелее, когда У Цзэтянь лично надевала на неё крупные нефритовые бусы или вплетала золотой гребень в монументально возвышавшуюся прическу с чудным названием «пучок облака», приговаривая, что Ваньэр «прекраснее королевского лотоса». Было, вот только стоило ли это того, чтобы растереть своё истинное «я» в мелкий порошок и закопать где-то в земле, разделить на двоих разум правителя и превратиться в его безмолвный придаток? Готов ли ты был ради того, чтобы топтать ногами несметное количество драгоценностей и не знать голодного тремора конечностей, лицезреть не знавшее границ развращение ума и сердца, которое творилось даже не где-то там за закрытыми дверями, а везде – тут и там, прямо у тебя под носом?
Сколько их было, Шангуань уже не вспомнит. Мужские фигуры проносились мимо неё так быстро, что она не успевала толком рассматривать их, а математически выверенные по привлекательности лица не упрощали этой задачи. Их приводили сюда через главные ворота, как породистых жеребцов, с каждым годом отбирая всё моложе и резвее. Они могли бы стать воинами и пройти на своих ногах многие мили, или же оставить своим внукам мудрости о земном и божественном миропорядке (а может быть и не достигли бы каких-то высот, но прожили бы спокойную жизнь в семейном кругу), если бы родились пораньше. Но так уж вышло, что сейчас от них не требовалось больше, чем потакать самым смелым капризам императрицы. За годы своего правления та уже видала всякое, но не могла отказаться от того, чтобы требовать больше и больше, словно одержимая. Даже если пламя внутри неё каким-то чудом начинало затухать, она тут же прибегала к изготовленным специальным для неё «чудодейственным снадобьям» и снова ныряла в эту не имевшую дна яму, что принимала форму шелковой постели.
То, что там происходило, постеснялись бы описать даже даосские мудрецы, доктрина которых во многом строилась на почитании этой стороны человеческой жизни. Да там и не описывать, там смотреть надо. И Ваньэр смотрела. Смотрела, не упуская ни одной детали: вот колышется распахнутый настежь балдахин, вот дергаются в конвульсиях огоньки свеч на противоположной стене, а вот сползает на пол тонкое покрывало, являя всеобщему обозрению весьма недвусмысленную сцену. Превратившееся в месиво космы старой У Цзэтянь на секунду распластываются на полу, прежде чем снова ускользнуть на мягкую поверхность, а искаженное лицо с размазанным макияжем повернется в её направлении с озверевшим взглядом…спустя века женщина наконец найдет более поэтичное описание – «почти как на картине Босха». Если, конечно, вы сможете угадать, на какой именно.
А вот Ваньэр не должна любить. Это было бы также абсурдно, как утверждение о том, что от безответной привязанности страдает моя левая пятка. Однако У Цзэтянь просчиталась, думая, что ей удалось вытравить из своей помощницы все человеческое. Закаленная интригами, ложью и предательствами, она желала недостижимо немногого – островка безопасности в простой любви со всеми её наиболее нежными, ребячески милыми проявлениями. Она хотела, чтобы ночью её встречала не душная перина, а чьи-то сильные руки, заключавшие её в прочные объятия, запутавшие её пряди пальцы и губы, шепчущие «моя женушка» до тех пор, пока она не провалится в сон. И неожиданно для себя нашла это.
Он не отличался достаточной красотой, чтобы оказаться на императорском ложе, но для неё он был лучше любого из самых холёных фаворитов государыни. Юншень мало чем отличался от других гвардейцев дворцовой стражи – по крайней мере, внешне. Но во время их поездки в Хунань, где он был назначен личным охранником Шангуань, он неожиданно показал себя совсем с другой стороны: его статичная маска наконец треснула, обнажив довольно интеллектуально подкованного и вообще-то весьма любящего поболтать человека. Он давно посматривал в сторону Ваньэр – она не вписывалась в его картину мира, в которой увидеть занимавшую государственную должность женщину было чем-то из области фантастики; и этим она и привлекала его. Родители обещали ему «хорошую невесту», которая точно не будет стеснять его своими разговорами не по делу и даже почти не заявит о своём присутствии в его доме, вот только чем дольше он находился при дворе, тем сильнее понимал – нет для него женщины желанней, чем та, что затыкает за пояс любого чинушу одним своим присутствием. А Ваньэр была в его глазах именно такой.
Они оба знали и чувствовали, что ничем хорошим их сближение не закончится. Вот только искушение для испытанной души было слишком велико, чтобы в страхе от него открещиваться. Женщина только едва слышно усмехается, сидя глубокой ночью перед начищенным до блеска бронзовым зеркалом: она управляет процветающей империей из-за дряхлой ширмы, а должна красться на цыпочках в кромешной темноте и прятаться по углам, чтобы предаться любви как в последний раз. Кому не скажи – как есть потеха, да только самой ей не смешно. Когда во время аудиенции она упала в обморок, лекарь огорошил всех ютившихся около её дверей немыслимой вестью – цзайсян якобы больна неведомой болезнью, и теперь она поселится отдельном доме, куда никто не должен приближаться. Хотя прекрасно знал, что истинная причина её «хвори» – развивавшаяся в её теле маленькая жизнь, порожденная возникшими ни к месту пылкими чувствами. Но под страхом смepти поклялся об этом не говорить.
У Цзэтянь тоже знала (а как же без этого). Вот только вела себя подозрительно тихо. Она лично следила за тем, чтобы Ваньэр ни в чем не нуждалась. Её комната была заставлена сундуками с шелком и драгоценностями, ей немедленно приносили всё, что она пожелает съесть или выпить, а для коротания времени предоставили практическую собственную библиотеку. Она продолжала вести дела, но благо теперь её никто не дергал с просьбами быть в двух местах одновременно. Кажется, будто бы жизнь начала налаживаться. Но только кажется. Хотя она старалась не думать об этом, но сидевшее в ее груди чутье то и дело нашептывало ей, что грядёт неведомая по своим масштабам буря, разрушающая на своём пути препятствия. Будь бы с ней постоянно рядом слуги, они бы подтвердили её опасения, ведь это теперь на их плечи легло бремя лицезрения поведения их императрицы. Та не убавила в своей бесноватости по поводу малейших провинностей перед ней (и где-то даже стала еще жестче, ведь теперь подле нее не было той, кто всегда без слов догадывался, чего она желала на этот раз), но в те промежутки времени, когда она не кричала в истеричной ярости, У Цзэтянь внезапно погружалась в какие-то понятные только ей мысли, и мало что могло отвлечь ее от этого.
Что такое четыре года в масштабах истории? Вот только для ожидания подходящего момента это казалось целой вечностью. По истечению девяти месяцев Ваньэр чудесным образом выздоровела, и снова смогла появляться публично. А где-то там в далеке, в одиноком строении, окруженном деревьями и соединявшем его с внешним миром узкой дорожкой, тайно от всех рос смышленый не по годам мальчонка. Единственными его друзьями были деревянные лошадки и тряпичные куклы, из которых он делал доблестных героев. А еще мама. Мама была его защитником. И бесконечным источником ответов на все его вопросы. Единственное, о чем мама никогда не говорила, как бы он ни пытался упросить её, - куда она все время уходит и почему они здесь одни, не считая присматривавшего за ним евнухом (которого он пытался называть папой). Нет, ребенку не следовало сталкиваться в лоб с запутанными взрослыми ситуациями, его нежный разум с утопическими идеями все равно не поймет ее, либо, что еще хуже, воспримет все это как увлекательное приключение и будет проситься пойти с ней. А сейчас она бы очень многое отдала, чтобы получить шанс объяснить всё как есть.
Она забыла, кому на самом деле должна была посвятить свою жизнь. Но ей напомнят. Обязательно напомнят.
На эшафоте ты не контролируешь ситуацию. Если тебе повезло не занять одну из главных ролей, то ты становишься зрителем. Зрителем, который должен был всегда держать статичное лицо, независимо от обстоятельств. Отворачиваться, затыкать уши, а уж тем более плакать будет непростительной ошибкой – зачем сочувствовать бракованной детали, которая могла разрушить весь государственный механизм? Если ты не хочешь быть устраненным вслед за ней, заткнись и смотри, как вершится правосудие.
Вот только Юншень не был таким. Он не мог этого сделать. Он прекрасно знал, что будет, если хоть один волос упадет с головы даже самого вшивого министра. Но вот сейчас его очень уж громко и помпезно обвиняют в зверской расправе над государственным мужем. Судья, как строгий родитель, развел длинную назидательную речь о незыблемости священной воли, воплощенной в законах, о том, как преступивший их постулаты идёт против уготовленного ему великим Дао пути, и что своим примером он послужит в назидание всем остальным. А Юншешь, кажется, до сих пор не может поверить в реальность происходящего: он едва может двигаться из-за измождения и незаживающих переломов костей, но его широко распахнутые глаза продолжают метаться вокруг, пытаясь безмолвно выразить свои просьбы о пощаде. Толпа, палачи, судья, Ваньэр. Солнце, чьи-то пустые лица, Ваньэр. Императрица, стража, Ваньэр. Ваньэр, Ваньэр, Ваньэр…
Он знал, что она верила ему. Но не мог принять того, насколько бесстрастным со стороны выглядело её лицо. Он плакал, но не от сыпавшихся на него ударов толстых розог, а от осознания того, что ему приходится встречать конец своей жизни в таком позорном виде, на глазах у любимой женщины, а она не может даже пошевелить мышцей, выразив сочувствие. Была бы воля, закричал бы со всей оглушительностью своего голоса, взывая то-ли небеса, то-ли её саму наконец прекратить изображать безразличие и хотя бы немного успокоить его душу, да мог только хрипеть, захлебываясь металлическим вкусом в горле. Он боялся умиpaть вот так. И Ваньэр тоже боялась. Хотя она чувствовала, как ей сводило судорогой мышцы от напряжения и дрожали легкие от колотившегося сердца, она бы ужаснулась, увидев себя со стороны - безжизненное тело, которое подняли из мoгилы. А повернувшись в сторону, почувствовала, как её прошиб холодный пот. У Цзэтянь встретилась с ней взглядом, и по ее губам поползла едва заметная улыбка. Она не издавала ни звука, но в ушах Ваньэр стоял по-матерински успокаивающий голос императрицы:
«Посмотри, что ты наделала. Он мучается, и мучается из-за тебя. Он не заслуживает этого, не так ли? Ты знала, чем обернется ваша связь, но тем не менее позволила этому случиться. Следовало подумать раньше, прежде чем позволять ему любить тебя. А теперь ты его убила. Он зовет тебя, слышишь? Он пытается достучаться до тебя. Ответь ему. Зачем ты его убила? Зачем?»
А может быть и права она была. Не следовало Ваньэр думать, что это останется незамеченным или сойдёт с рук им обоим. Её Величество никогда бы не подняла на неё руку, но запросто заберет все, что ей было дорого, вырвет из слабых рук и разломает на её же глазах. Потому что не должно быть для неё вещи ценнее, чем служба государыне, чем возможность дышать с ней одним воздухом и взирать на неё так близко, как не дозволяется никому. Она должна быть единственным человеком, которому Шангуань должна была посвятить свою жизнь, которому молится, как снизошедшему божеству и защищает своей кpoвью, ведь кто же дал бедной девочке шанс подняться так высоко? Ваньэр уже давно догадалась об этом. Но так глупо хотела собственного счастья. Может быть, оттолкнуть Юншеня от себя и позволить ему спокойно доживать свой век было бы куда лучшим доказательством ее любви к нему?
Она убедится в этом снова, когда будет в истеричной панике сдвигать мебель и выкидывать на пол вещи, но так и не найдет даже следов того, куда мог подеваться её сын. Но когда из пруда в саду вытащат того самого евнуха, который тоже жил в том доме, сомневаться не приходилось, чья рука вновь жестоко покопалась в её жизни. И зная то, как У Цзэтянь обращалась со своими детьми, мысли о судьбе несчастного мальчика заставляло Ваньэр содрогаться.
Ей хотелось, очень хотелось призвать императрицу к ответу. Собрать всех на огромной площади и рычать на неё, как загнанная львица, предпринимавшая последнюю попытку нападения, ведь ей уже нечего терять. Вот только прекрасно знала, что не сможет вывести свою мучительницу даже на слабое проявление гнева: она будет смотреть на неё с игривым, насмехающимся выражением лица, хлопать наполовину выпавшими поседевшими ресницами и кривить губы в наигранно невинном удивлении (этому можно поверить, если так делают маленькие дети, но на престарелом лице это выглядит просто омерзительно) – мол, что ты, душенька, говоришь такое, не могла я этого сделать! И разве осмелится кто-то не встать на её сторону.
Иногда Ваньэр корит себя, что при том объеме власти, который она получила, она никогда не пыталась свергнуть свою госпожу или хотя бы помочь кому-то более инициативному, ведь она буквально могла открыть любые двери во дворце, но затем убеждает себя, что это было бы бесполезно. У Цзэтянь напоминала змею, способную вытянуть своё тело, как угодно, чтобы выбраться даже из самой узкой щели. Она обросла тайной полицией, ходившей по улицам и вынюхивавшей любые намёки на инакомыслие. Те, кто умел писать, присылали в дворцовую канцелярию нечто вроде доносов на нечестных чиновников или жуликов-торговцев, которые постоянно проходили через руки Ваньэр. И даже ее оставшиеся в живых родственники каждый день боялись, что могут впасть в немилость. Эта женщина уже давно проложила себе устланный чужими отнятыми жизнями путь к власти. Еще несколько дополнительных не сделают ей погоды, чтобы удержаться на своей позиции, а у Ваньэр была всего одна попытка, которую она не могла потерять так напрасно. Как бы ни было сильно ее желание мести, любовь к сыну застилала собой любую ненависть в её сердце. Она очень старалась верить, что он жив, и что она найдет его, обязательно найдет и объяснит, почему им пришлось расстаться не по своей воле. Но делать это лучше с достаточно высокой позиции, чтобы охватить взором как можно большее пространство. Ради этого она стерпит любые выходки У, как бы сильно это не причиняло ей боль.
Причина смерти:
«Подкрадываться к врагу со спины, а затем нападать...это неплохая стратегия. Но порой простота — лучший выход. Я не подлец, о нет. Я не буду подсылать людей в черных костюмах в покои разочаровавшего меня министра — это низкое, не красящее чести императора yбийство! Если уж он счел себя достойнее своего повелителя, то и смepть свою он должен встретить достойно. Он должен выйти и посмотреть в глаза всем тем людям, которых желал вести по жизни, быть их направляющей силой и оплотом их благополучия. Он должен задуматься, способен ли он взять ответственность за каждого, кого он видит перед собой. Пусть это не избавит его от той участи, что его ждет, но он станет хотя бы в собственных глазах более честным человеком. Мне не нравится заканчивать их судьбы вот так, Ваньэр. Но я не могу допустить мировой нестабильности, непременно следующей за каждым свергнутым правителем. Все было бы гораздо проще, если бы они все были такими, как ты…тебя я никогда не кaзню. Я даю тебе слово, что за всё время своего царствования я никогда не лишу тебя жизни и не позволю этого никому. А кто попытается – ощутит на себе, насколько беспощадной я могу быть…»
Были времена, когда Ваньэр верила каждому слову, исходившему из уст императрицы. Едва ступившая на скользкий политический путь девушка, еще вчера подметавшая полы, добилась от неё клятвы на беспрецедентную неприкосновенность своей жизни. Тогда это казалось ей настолько великой честью, что она готова была пасть в ноги и целовать собиравший пыль с земли подол желтого платья, даже если со стороны это выглядит как крайне неприличное проявление несдержанности. Чего же еще можно было желать, если не милости владычицы этих не знавших счета богатствам земель!
А что же теперь? Вряд ли она сможет вспомнить наверняка, когда и при каких обстоятельствах были сказаны эти помпезные обещания. Вряд ли она вообще помнила об этом, ведь каждый день убеждалась в прямо обратном. У Цзэтянь – жестокая лицемерная лгунья.
Она уже давно перестала быть тем воплощением могущественности женского нрава и железной рукой, державшей всех в угодном одному только ей порядке. Её тело стало больным и неповоротливым, а душа разложилась от не прекращавшегося сладострастия. Блаженная в своей уродливости, императрица только и делала, что возлежала на напоминавшей по своим размерам небольшую комнату кровати в окружении двух молодых мужчин, имевших весьма сомнительную репутацию отпетых мошенников, но также весьма умелых любовников. Они воспевали ее своими нежными прикосновениями и мурлыкающими откровенно льстивыми комплиментами ее естеству, словно бы могли знать, какой она была в свои лучшие годы. А она превращалась в слепую курицу не только буквально, но и метафорически, не допуская даже мысли, что они ведут ее к грандиозному краху. Не надо ей было уже ничего: ни власти, ни сильной страны. Такое ощущение, будто бы она поставила целую династию вверх тормашками только ради создания этой персональной утопии.
Ваньэр и не заметила, как стала болеть спина от опущенной на ее плечи государственной машины. Всякий раз, когда она стучала в дверь и входила в покои, чтобы получить хоть сколько-нибудь вразумительный ответ, её встречал заливистый старческий гогот, прежде чем женщина вальяжно переворачивалась на бок, в объятия одного из фаворитов. У всё еще узнавала свою советницу – в этом сомневаться не приходилось – вот только совершенно игнорировала всё, что та пыталась ей донести. Она насмехалась над ее нелепо смотревшейся деловитостью: она вытягивает скрюченный пальчик и показывает Ваньэр поманивающее к себе движение, очевидно предлагая составить им компанию. Затем она снова радостно захрюкает и спрячется в мужественном плече, пока обреченно вздохнувшая Шангуань выскользнула из помещения.
Не следовало императрице оставлять в живых своего первого наследника. Надежды на то, что он будет довольствоваться статусом вана какой-то мелкой провинции на западе до конца своих дней, не оправдались. Со дня на день он прибудет в столицу, чтобы поддержать уже давно зревший заговор. И это не будет каким-то мелким восстанием, исходя из того, что там точно замешана армия.
Естественно, Ваньэр все знала. Естественно, она ничего не расскажет. Это будет её первым и последним актом предательства, которым она завершит долгие годы своих скитаний. Что поделать, у нее кишка тонка, чтобы действовать самостоятельно. Так пусть же хотя бы одно из ее желаний исполнит кто-то другой.
Она не должна была вызывать подозрений. Находиться подле императрицы в ее последние часы у трона – вот задача Шангуань, которую она обязана выполнить ради успешного завершения дела. Женщина на секунду останавливается в открытом коридоре, соединяющим между собой две части дворца: где-то вдалеке возникло около десятка мужских фигур с оружием наперевес. Во главе – уже немолодой принц в золотых одёжах и несколько министров. Они двигались медленным похоронным шагом, точно давая фору всем, кто находился внутри этого здания. Но здесь ничего особенного не происходило – рутина шла своим чередом, хотя Ваньэр точно была уверена, что в курсе уже многие. Постояв еще немного, она направилась в покои Её Величества.
Сегодня У Цзэтянь пожелала выпить чай, и чтобы его непременно поднесла Ваньэр. Она не делала этого уже очень и очень давно, и эта мысль не давала ей покоя – зачем просить её, если есть служанка? Но сделать ничего не могла. Кроме как пообещать себе всегда держать свою чашку в зоне видимости на всякий случай.
Когда она присаживается на пол, императрица уже ждала ее. Впервые за долгое время они остаются совершенно одни в комнате, и У выглядит очень безмятежно. Её веки так обвисли, что практически закрывали собой глаза, а движения стали слегка треморными в силу возраста. Взглянув на то, в кого превратилась эта великая и властная богиня, Ваньэр подумала, что расправа не будет жестокой. Она всё еще была матерью тому, кто шел на нее с мечом – неужто сын воспользуется преимуществом над больной матерью слишком хорошо?
Та сетует на жизнь, как старуха у крыльца, которую дети оставили умирать в нищете. Её фаворитов обвинили в коррупции, и теперь она должна сделать всё возможное, чтобы обеспечить им безопасность, а еще она так и не определилась, кому же оставит в наследство свою империю, хотя времени остается всё меньше и меньше. Вздыхает, наливает новую чашку. Глотая по капельке, заводит чувственный монолог. Она, о чудо, благодарна Ваньэр. За то, как служила ей по совести, поднялась так высоко, но осталась чиста душой и скромна в притязаниях. И никогда не заставляла сомневаться в себе. Ваньэр натягивает улыблку благодарности, а в глубине души чувствует себя глубоко оскорбленной. Обе ведь знают, что в этих словах нет ни грамма правды, но от чего-то продолжают играть эту любезность друг к другу. Но было бы глупо думать, что У хотя бы признается во всех своих преступлениях. Она остаётся собой до конца.
Скорей бы сюда пришли повстанцы и закончили этот сюр. Наверное, все же не так важно, каким именно образом. Она мать, но она заслужила и чего-то более болезненного, чем простое отречение от престола. Не стоит беспокоиться о том, с какими намерениями идет сюда наследный принц – он имеет право на всё, что он думал. Да, так будет правильно.
Где-то за дверью слышатся глухой топот и приближавшиеся выкрики. Это они. Они здесь. Ваньэр поворачивает голову, чтобы увидеть все своими глазами, и в это же мгновение чувствует, что больше не может выдохнуть. Шею сдавило плотное кольцо, да так сильно, что еще немного и сломается позвоночник. Она пытается ухватиться и хоть как-то ослабить хватку, но лишь обламывает ногти под корень, пачкая свои руки открывшимися ранами – шелк мерзок только тем, что он скользит. Она запрокидывает голову с широко распахнутыми глазами, пытаясь снова получить доступ к воздуху, но может лишь сдавленно хрипеть. В легких саднит огнём, сердце предупреждающе бьет в виски, требуя восстановления дыхания. А вместе с тем бьются в двери несчетные пары кулаков – вот только замок почему-то никак не поддается. Ваньэр снова хрипит, но на этот раз это мольба о помощи. Она не может выбраться самостоятельно. Она дергает ногами, продолжает царапать неподдающуюся ткань у себя на шее, но только чувствует, как ей становится хуже. Если бы была способна рационально мыслить, задалась бы вопросом, откуда в старом теле еще столько силы. Но голова была заполнена нараставшей паникой, только усиливавшей ощущения.
Двери расшатывались от навалившихся на них людей. Перед глазами сверкали искры, лицо пылало багровым цветом. С каждым замедлявшимся ударом сердца комната покрывалась расползавшимися везде черными пятнами. Тело окатило холодным потом. Замок срывается и человеческие очертания вваливаются в спальню. А дальше темнота…но она ее уже не ощутит.
Цель: найти своего сына
Дополнительные детали:
- Прототип – реальная история Шангуань Ваньэр, частично история визиря султана Сулеймана - Ибрагима, частично Аллен из «Слуги Зла» (The Evillious Chronicles)
- Стихи, которые Ваньэр читала в детстве, написаны ее отцом специально для своей жены. Вообще он слыл неплохим поэтом в свое время, и литературные способности его дочери – вещь наследственная.
- Иногда скучает по своим длинным волосам, ведь они больше не отрастают
- «Цзайсян» (宰相 zǎixiàng) буквально переводится как «канцлер/премьер-министр»
- На ее лице всегда много пудры; так она скрывает проявившиеся следы удyшения
- За тысячу лет можно выучить довольно много языков, но более-менее чисто Ваньэр разговаривает на английском (потому что он легко учится) и корейском (потому что Корея долгое время была вассальным государством Китая и языки были похожи). Наиболее трудными она считает немецкий и французский, ей все еще сложно понимать их без словаря.
Цитата: допонятый гений от 04.10.2023, 20:18//я помeрла, молюсь чтобы все нормально отправилось
— Напомни мне, как называют искусное притворство?
— Дипломатией. А еще — политикой.
Имя, фамилия:
- Шангуань Ваньэр [上官婉兒 – Shàngguān Wǎn'ér]
- Сейчас называет себя Ли Янмэй [李延梅 – Lǐ Yánméi]
Национальность: китаянка
Дата рождения, возраст на данный момент (дата рождения очень важна, убедительная просьба писать и год, и месяц, и день):
7 января 672 г. | 1288 лет
Возраст на момент смерти и дата смерти:
20 февраля 705 г. | 33 года
Внешность:
Спойлер
Характер:
Если бы кто-то сказал ей, что после смерти она увидит смену как минимум десяти правящих династий и распад одной из старейших империи в человеческой истории, она бы назвала вас помешанным и поспешила уйти как можно дальше, дабы не слушать эту крамолу. Впрочем, такой же реакцией была бы встречена весть о том, что она запомнится как первая и последняя женщина, фактически управлявшая государством при полубезумной императрице. Однако же и первое, и второе произошло, с точностью до последнего слова.
Она наверняка была создана для другого. Хотя бы для заурядной судьбы дочери влиятельного рода, заканчивающаяся свадьбой и рождением сыновей (и черт побери, это было бы не так уж и плохо, как может показаться). Но её бросило в политические жернова с самого рождения. Мир грязи и каждодневной тяжелой работы без выходных и короткими перерывами не был тем местом, где можно было или хотелось бы остаться навсегда. Он напоминал скорее высокий сосуд, дно которого постепенно раскалялось все больше и больше, и всё, что тебе остается делать – это ползти наверх, иначе ты просто сгоришь. У Ваньэр не было других активов, кроме чудом полученных знаний и готовности исполнять приказы. А это значило, что чтобы удержаться на ногах в суетливом темпе императорского дворца, ей нужно было нравиться. Нравиться как можно большему количеству людей, способным оказать ей покровительство. Или хотя бы не конфликтовать с ними.
И Ваньэр нравилась. Всегда плелась сзади, как собачка на привязи, растягивала искусственную улыбку перед каждым, кто хоть немного выглядит выше ее по статусу, была так тиха, будто бы ее не существует и в тоже время оказывалась рядом по первому вызову, всегда готова была помочь советом, решить какую-то задачу или предложить идею, но моментально изображать недальновидность, если данное ей поручение было весьма расплывчатым с точки зрения морали. Её ценили за покладистость нрава и удивительное умение прислуживаться, ведь она никогда не заявляла о гибкости своих мыслей открыто, всегда приписывая их другим, - ну что вы, это всё благодаря мудрости моей госпожи, а я лишь её глупая слуга. И пусть сносить это было не самым приятным чувством, Ваньэр даже не пыталась бунтовать против подобного порядка вещей. Отношения властеподчинения были легко насаждаемой привычкой, особенно когда в нежном возрасте реальность вокруг учит тебя воспринимать себя как ничего не стоящее ничтожество, имеющее применение лишь в качестве чужой обслуги. Варианты другой жизни были настолько сюрреалистичными и невозможными в своем осуществлении, что Шангуань отмахивалась от них быстрее, чем толком успевала подумать. Что еще она могла сделать, кроме как быть послушной куклой? Не было в этом смысла, с какой стороны не глянь.
Она еще вернется к этому. Пройдет много времени. Её старания наконец приведут к чему-то более существенному, но только к чему конкретно? Она взобралась на вершину пирамиды, ее щедро напудрят, причешут и оденут в самое лучшее, а унизить ее прямым оскорблением или оставить на нежной коже даже небольшой синяк теперь считалось преступлением. Только в сущности она осталась всё той же девочкой на побегушках, живым орудием, не способным распорядиться своей жизнью самостоятельно. У неё нет ничего, кроме красивой картинки, создающей иллюзию ее могущества, - даже собственных желаний или людей, которые ей хоть немного не безразличны. Ей кланяются великие государственные умы и жалуют ей какие только есть титулы, в то время как она сама едва ли может спокойно заснуть без ощущения того, что кто-то наблюдает за ней в темноте из окна, а побыть в одиночестве хотя бы несколько минут было непозволительной роскошью. Клетка все еще является таковой, неважно сделаешь ли ты ее из железа или же золота. И клетка эта непомерно широка и тесна одновременно. Ваньэр плохо видит её границы и пытается их нащупать, стуча по воздуху, как котенок лапкой, пока однажды не наткнется на одну из стенок, и столкновение это, как правило, было весьма болезненным. А потом снова, и снова.
Стоило ли этого того? Наверное, все же нет. Ей становится все сложнее игнорировать неприятные ощущения, когда в спину дышит охрана, а требование явиться к госпоже немедленно едва ли не оканчивается тяжелым вздохом с ее стороны. Она чувствовала себя омерзительно, зная, что прислуживает верой и правдой жестокому монстру и помогает ей оставаться у власти как можно дольше. Пусть количество ее преступлений и не уменьшилось бы, но если бы Ваньэр имела силы воспротивиться этому, она сумела бы обойти эту историю стороной, чтобы через века ее назвали погибшим за справедливость человеком чести. Но она этого не сделала. Она приняла это если и не разумом, то хотя бы внешней оболочкой, беспрекословно следуя всему, что пожелает взбаламошенная государыня. Она не сумела привыкнуть к ее жестокости, несмотря на то что видела проявления этого едва ли не каждодневно, её сердце сжималось всякий раз, когда она смотрела на искаженные горем, страхом и отчаянием чужие мученические лица, но она даже не пыталась вмешиваться, только закрывая свои глаза с подступавшими к векам слезами и постыдно отворачиваясь, а потом всеми силами убеждая себя, что этого не было, а если и было, то значит так надо. Не получалось. Она сильный человек, способный нести большую ношу на своих плечах, и в тоже время слишком слабовольный, чтобы побыть одним воином в поле. Хорошо рассуждать о таких вещах в тот момент, когда даже пуля не снесет твоей головы, а как быть той, кто не понаслышке знает, что бывает с неосторожными отступниками, и чье тело всё еще смертно? Но для нее это все равно не оправдание. Иногда ей кажется, что она слышит их заплаканные голоса, умоляющие ее о том, чтобы защитить их, и в тоже время проклинающие ее скверными словами за ее бездействие, от которых ей хочется бежать, куда угодно. Она не может отделаться от мысли, что ответственна за все деяния своей госпожи как за свои собственные. И это угнетает её.
Она слишком долго думала о других, и теперь у нее нет сил подумать о себе. Вечно распутывать чужие проблемы, быть чьим-то спасительным якорем, к которому бегут за помощью и все равно делают по своему, стало персональным адом для Ваньэр, от которого она старается бежать как может. Она бы предпочла быть никому не нужной, умереть где-то в нищете и забвении, но зато со спокойным сердцем, чем тем, от которого зависело все. И слава богу, слава богу, что из-за проклятия памяти ее настоящее имя кануло куда-то в небытие.
Мысли о сыне – единственное, что удерживает ее от падения в абсолютно маргинальный образ жизни, где свою изможденность она могла бы хотя бы попытаться глушить удовольствиями смертных. Ей не хочется, чтобы он видел ее такой. Вот только в его поисках она вряд ли продвинулась далеко. У нее бывают периоды крайней активности, когда все ее мысли занимают поиски, и каждая очередная неудачная попытка заканчивается слезами и возгласами о том, что выполнение ее цели невозможно, но они перемешиваются с ее общей апатичностью, все чаще растягивающейся не просто на месяцы, а на годы, когда она лишний раз даже пальцем не шевелит. Как бы ей не хотелось этого признавать, но надежды неустанно ускользают от нее: ее сын был слишком маленьким, чтобы помнить о времени, проведенном со своей настоящей матерью, бывших в те времена при дворе слуг становится все меньше, да и те не знали и крупицы информации, а встретиться с У Цзэтянь лицом к лицу – это было выше ее сил. Она вроде бы не глупа, но ей не на что больше полагаться, кроме как на случай, когда она бродит по очередной незнакомой улице с иначе выглядящими людьми в надежде найти имевшего ее черты молодого человека.
Со стороны она живет обычной жизнью, но внутри она чувствует себя так, будто бы не спала несколько дней. Она легко расстается с местами пребывания и уже давно не испытывает волнительных ожиданий, переезжая в очередную новую страну – окружающая действительность кажется ей везде одинаковой, и иногда она даже забывает, где конкретно сейчас находится. Если к ней и прибиваются какие-то люди (а сама она социальные связи строит крайне неохотно), она не отталкивает их от себя в открытую, но и не принимает их с распростертыми объятиями. Спорить не любит – боится численного превосходства оппонентов или нехватки аргументов, да и вообще это занятие достаточно утомительное. Ваньэр прекрасно помнила, какими омерзительными существами способны быть люди и как тяжело вертеться в перипетиях их взаимоотношений, так что она далеко не горит желанием обзаводиться друзьями или любовниками, мысленно надеясь, что однажды их пути разойдутся в разные стороны сами собой.
Биография:
В янтарных лучах закатного солнца высятся яркие своды дворцового комплекса в Чанъане, настолько исполинского по занимаемой им территории, что его вполне можно было бы окрестить и «городом», да только до этого додумаются лишь почти тысячелетие спустя. Бордовый цвет стен резко контрастировал с вымощенными светлым камнем дорожками, которые спозаранку подметались рабынями до блеска. Сотни цветов всевозможных красок и размеров благоухали под пышным балдахином зелени императорского сада, где гуляли наложницы, а временами появлялся и паланкин Его Величества на плечах придворных евнухов, окружённый вечно настороженной стражей и что-то твердящим без умолку советником; правда, событие это настолько редкое, что каждый, кому посчастливилось хоть издалека разглядеть мерно двигавшуюся свиту, потом ещё долго пересказывал эту историю снова и снова. А во взгромоздившихся то тут, то там дворцах даже сведущий человек мог заплутать: Ханъюань – для масштабных церемоний, когда нужно выставить напоказ все величие перед послами соседних земель, Хуанъчжэн – для решения государственных вопросов, Чжичен – для встречи с министрами. Попробуй найти нужный, если их наружный облик напоминает братьев – близнецов!
Только госпожа Чжан видела всю эту красоту лишь мельком, пока гвардейцы гнали её штыками к деревянным вратам Бокового Дворца. Ей было тяжело передвигаться из-за позднего срока беременности, но всякий раз, когда она останавливалась передохнуть, её то и дело подталкивали в плечо, дабы она прибавляла ходу. Её свёкр, был человеком прагматичным, а еще никогда не терпел ни от кого даже малейшего намека на ошибку. Вот только крупно, очень крупно просчитался сам: допустил мысль, будто бы такой женщине, как Императрица У Цзэтянь, у власти делать нечего, и тайком собирал вокруг себя активных сторонников. В его руки попали документы, свидетельствующие о том, что буддийские монахи занимаются колдовством и магией, пользуясь покровительством императрицы, и эту весть он планировал распространить настолько далеко, насколько возможно. Распространить то распространил, да только ничего из этого не вышло: Её Величество решила, что лучшее защита – это нападение, и обвинила мужчину в заговоре, роняя перед своим мужем крокодильи слёзы. А куда было деваться старому больному императору, чья воля слабела с каждым днем, кроме как поверить ей? Вряд ли он даже пытался разобраться в сути опроса. Именно так родовое гнездо семьи Шангуань опустело разом: «заговорщик» вместе со своим сыном прямёхонько отправился на плаху, а саму Чжан спасло только то, что она носила под сердцем дочь, из-за чего их скверный род оборвётся навсегда. Называть ли спасением факт того, что теперь остаток своих дней она должна провести на положении безвольной рабыни в наиболее неприглядной части роскошной жизни императорской семьи, или нет – решайте сами. Тем более если вы узнаете, что рожать она начала, пока полоскала простыню в пруду неподалеку их ветхого «селения», а ее дочку вместо шелковых пеленок ожидало соприкосновение с грязным бельём в корзине, ибо положить ее больше было некуда.
Ваньэр, а тогда ее еще звали именно так, вспоминать о своем детстве не любит. Потому что вспоминать особо нечего: кругом старые женщины (они все были старыми, даже если в реальности им было немногим больше двадцати) в оборванных бесцветных платьях, с всклокоченными прическами и не отмывающейся грязью под ногтями. Они постоянно волокли на своих плечах какие-то тяжести, перештопывали насквозь дырявые ткани и с умоляющим взглядом смотрели на придворных евнухов, которые приносили однообразную еду в железных ведрах. Китайское общество не мыслит себя без иерархии, и даже в таком месте, где можно было выжить только общностью сил, существовали те, кому лучше лишнего слова не говорить. Иначе тебя вполне могли загнать палками для выбивки пыли, завить змеей бечевку во сне или заставить чудесным образом приложиться своим хорошеньким лицом об острые черепки, которые некогда были кувшином. Каждый шаг нужно рассчитывать, потому что за тобой следят практически все, и всегда есть те, кто тебя ненавидит, даже если ты лично никому не переступаешь дорогу. Друзей нет, но на короткое время могут возникать альянсы, чтобы замочить какую-нибудь переживающую короткий расцвет привлекательности служанку, флиртующую с тем женоподобным юношей, что приносит ей из-за ограды сладкую выпечку. Всё это как-то не вяжется с громогласными словами «мы служим Его Величеству», которые неизменно следовали за ней при любой попытке понять, почему она здесь находится; Ваньэр знала, вернее чувствовала, что это место не для нее, но почему – сказать не могла. Наверное потому, что в этой помойке только мама знала иероглифы, другие о книгах даже не слышали. А читать девочка училась по чувственным стихам на промасленной старой бумаге, сложенной в несколько раз и от того расслаивающейся от каждого неловкого движения.
Мама никогда не объясняла, откуда именно у нее эти текста, хотя хранила их как зеницу ока, тщательно скрывая от посторонних глаз. Сама она, хотя и была прекрасным рассказчиком историй, писать стихов не умела. Только каждый раз, перечитывая кривые от стирающихся чернил строки, рвано вздыхала, будто бы пытаясь сдержать поток слез, либо же, когда ей это не удавалось, выбегала куда-то из дома и не возвращалась несколько часов. За этими стихами стояло что-то очень горькое и трагическое, что никак не хотело затихать и лишь искало удобного момента для очередного пробуждения; но как бы не было сильно её любопытство, Ваньэр в душу матери не лезла, предпочитая успокаивать свой пытливый ум тем, что матушка просто была впечатлительной женщиной, способной растрогаться от изящных слов.
Из Бокового Дворца можно было выбраться: тех, кому посчастливилось обладать худо-бедно складными чертами лица и избежать открытых стычек, могли предложить новоприбывшим императорским наложницам в качестве служанок. Шанс правда даже не один к тысяче, а один на миллион: во-первых, надо быть очень проворным, чтобы суметь отсидеться в углу там, где под раздачу попадают абсолютно все, а если и ввязаться во что-то, то не попасться на глаза надзирателям; а во-вторых, наложницы легко отказывали, находя для этого самые разные причины – вплоть до того, что у кандидатки «слишком короткие ноги». Будем честны, Ваньэр ни в детстве, ни в юности особенной красотой не отличалась. Её наружность не предполагалась как дурная: леди Чжан, будучи женщиной по рождению высокородной, отличалась особо ценной в те времена субтильностью тела и гармонией аккуратных изгибов, а её муж пленял многих женщин одним своим бездонным взглядом. Вот только недостаток веса в девичьем теле (а откуда ему было взяться?) превратил сочетание достоинств родителей в нечто если и не отталкивающее, то, по крайней мере, довольно посредственное. Ее позвоночник выпирал как шипы на хребте у игуаны, конечности болтались как у обезьянки, а из-за больших глубоко посаженных на впалом лице глаз она скорее напоминала эдакого лупоглазого червяка. Но это перевешивалось тем обстоятельством, что содержать у себя на посылках грамотную девушку было одним из показателей ранга наложницы. Поэтому, когда со всей империи стали стекаться наложницы для Жуй-цзуна, нового марионеточного правителя, Ваньэр определили в служанки к дочери губернатора провинции Хэнань. Младшая Шангуань, доселе не видевшая жизни за грязным забором, беспокоилась о том, какие люди будут ждать ее там, и в тоже время не могла не радоваться открывавшимся перед ней возможностям. Только леди Чжан не чувствовала ничего, кроме животного страха от осознания того, что видит свою дочь в последний раз (во всяком случае такой, как она является на данный момент), но очень старалась натягивать подбадривающую улыбку, дабы панику не нагонять.
Её новая госпожа, Сяо Шу, была девушкой исключительной аристократичности, да только вот буквально в первые дни её пребывания во дворце стало понятно, что утруждать себя лишней работой она не любит. Гарем — это не то место, где ты можешь себе позволить возлежать целыми днями на шелковых перинах и объедаться деликатесами. Вернее, не все так просто. Ваньэр отметит для себя, что здесь все очень похоже на Боковой Дворец, только облачено в зазывающую пеструю обертку. Если не постараешься и вовремя не завоюешь благосклонность императора — более удачливые наложницы начнут устраивать дедовщинку, в которой тебе достанется по первое число. А слуги, когда поймут, что тобой может помыкать каждая собака, медленно, но верно станут пренебрегать тобой, и ты лишишься хорошей еды и одежды. Пожаловаться, конечно, можно попробовать, вот только некуда. А значит надо любыми путями добиваться сердца Сына Неба, который, как поговаривали те, кому «посчастливилось» побывать в его покоях, оказался мягкотелым хлюпиком, на которого стоило лишь немного прикрикнуть, чтобы он стал ронять сопли по лицу и прятаться в подушку как пойманный заяц. Не удивительно, что его властолюбивая матушка вертела им как хотела, фактически не допуская ни до одного государственного дела без того, чтобы лично во всем не разобраться.
Но вернёмся к нашей Сяо. Блистать познаниями она хотела, но учиться любила не особо. А потому, когда узнала, что её слуга имеет читать, быстро нашла способ применить эти навыки надлежащим образом. Отныне Ваньэр днем должна была подбирать слишком длинные подолы ханьфу девушки и носить всегда открытый зонт, дабы гладкая как нефрит кожа не взялась покраснениями на жгучем солнце, а ночью читать книги, которые Сяо взяла с показательным энтузиазмом, лишь с тем намерением, чтобы по утру пересказать ей все максимально подробно. Не сахар, конечно, работа, ибо через несколько ночей Ваньэр почувствовала, что может заснуть, если просто остановится где-то на дороге, но в тоже время она была потрясена тем, какое огромное количество знаний содержит этот мир, доселе бывший ей недоступный. Её усталость была сильна, но и любопытство не слабело. Временами она думала о том, какая же Сяо, в сущности, невежественная, раз уж не считает нужным прикасаться к этому самостоятельно. Но в остальном проблем особых она не доставляла: если согласительно качать головой на распускаемые ею сплетни и с презрением смотреть на окружающих, молчаливо поддерживая её святую идею о том, что она самая желанная женщина Империи.
Ваньэр почти не вспоминает о Сяо по той простой причине, что та была далеко не самым дряным человеком из встретившихся ей. Да, с гнильцой, этого не отнять, но в силу отсутствия значимой позиции, из-за которой она могла бы повести за собой реально значимые фигуры, она не могла сделать нечто больше чем заставить слуг высыпать на другую наложницу мешок с золой или забрать самую красивую ткань для наряда. Какой-то реальной опасности следовало бы ждать, если бы она хоть немного продвинулась в своём ранге. Однако этого не произошло.
Жуй-цзун у власти долго не продержался. Он прекрасно помнил опыт старшего брата, пытавшегося перетянуть одеяло на себя, а потому решил идти по пути наименьшего сопротивления и не слишком сопротивлялся, когда его мать залила кровавой рекой свою короткую дорожку к единоличному правлению, подавить два мятежа и стерев с лица земли 12 боковых ветвей императорского рода. К 690 году его позиции стали настолько слабы, что он чуть ли не самолично водрузил корону на голову У Цзэтянь, на которой очевидно проступающая седина скрывался шиньонами. А только набиравшие свое влияние буддисты немедленно написали якобы найденное в недрах одного из храмов сочинение о том, будто бы эта смена правящей руки была предначертана свыше. Именно так начинается эпоха безумного в своей воинственности и жестокости императора в женском теле.
Больше Ваньэр не встречалась с Сяо – её, как и других невостребованных отныне наложниц, отправили в даосские монастыри, где они должны были провести остаток дней. Не то чтобы девушка была расстроена – построить эмоциональную связь все равно не получилось, – но её беспокоило то, чем теперь она будет заниматься; ведь прислуживать любовникам императрицы могли только евнухи. Многих из тех служанок, кому исполнилось 25 лет, отпустили из дворца, дабы они могли вернуться в родительский дом и найти себе мужа. Но такая опция Ваньэр доступна не была. Очевидно, ее ждал перевод на более низкую по статусу работу (которой просто не хватало для такого огромного количества девушек), либо возвращение в Боковой Дворец (чего она страшилась как огня). И это бы исполнилось, если бы в один из дней празднеств в честь правления новой династии Чжоу служанки не пошли пускать по воде кувшинки с записанными в них желаниями. Милая и невинная традиция, когда обитательницы дворца могли на бумаге, а не только в мыслях просить себе удачи в делах и, конечно же, милости своих господ. Многие из них, очень многие просили, чтобы императрица каким-то чудом заметила то, с каким усердием они служат этим стенам и сделала их своими личными помощницами – даже если вся помощь будет в том, чтобы отгонять от Её Величества комаров.
И неведомо было им, что на другом берегу этого озера в императорском саду, скрытом за плотным кольцом кустов и деревьев, вальяжно прогуливалась новоиспеченная императрица. Она смотрит на плывущие цветы и снисходительно усмехается – когда она была глупой девочкой, только вошедшей за эти ворота, она тоже писала такие записочки в надежде, что они куда-нибудь дойдут. Она приказывает евнуху выловить для неё несколько кувшинок. Одна, вторая, третья…все они просят о высоких должностях и благосклонности. У Цзэтянь снова усмехается, но на этот раз более зловеще, словно бы пытается унизить всех тех, о ком сейчас думает. Посредственные они, все до одной. Ни на что не годные, кроме как исполнять прямые указания. Стоп…а это что?
Женщина разворачивает очередной клочок бумаги, на котором крохотными иероглифами написано трогательное четверостишье о тягости разлуки. Мотив не новый и очевидно сентиментальный для молодой девушки, но императрице неожиданно понравился слог. На обратной стороне можно прочитать скромно написанное в правом нижнем углу имя автора – Ваньэр. Воскликнув какую-то фразу для связки слов, У Цзэтянь с полу восторженным, полу взбаламученным видом требует найти «эту Ваньэр» и завтра же утром привести к ней.
Та ночь прошла для бедной девушки неспокойно. Она поспала всего несколько часов, прежде чем евнух ворвался в покои, где спали служанки, с громкими криками о том, кто же написал стихотворение. Не стоило шутить с ними – Ваньэр честно призналась и уже готова была падать в ноги, чтобы её пощадили, ведь кто знал, какую уж крамолу там усмотрели. Но евнух не сказал ничего большего, чем то, что с утра она должна быть во Дворце Благополучия, ведь там ее будет ожидать императрица. И вот сейчас она сидит на коленях перед низеньким деревянным столом, на котором лежал чистый бумажный сверток, баночка с тушью и длинная кисть. А судя по помпезному убранству огромной комнаты, где все кричало изобилием и разбаловывающей роскошью, можно было догадаться, что ей, простой рабыне, была предоставлена честь посетить тронную залу. И не только – здесь она впервые увидела императрицу собственными глазами.
Невысокая, слегка полноватая женщина с вычурной величавой походкой и строгим, испепеляющим все вокруг взглядом. Ее нависшие веки были затемнены сурьмой, а губы, напротив, окрашены в ярко-красный цвет, словно у объевшейся клубники панды. Белила запали в морщины, делая их еще более заметными, чем есть на самом деле. Пряди ее волос чередовались по цветам: черный, светло-серый. Её шевелюру можно было бы рассматривать часами и придумать десятки вариантов прически, то выбирая только черные, то только светлые локоны, то хаотично сплетая их между собой. Церемониальное ханьфу было соткано из золота – и это не шутка, шелк глубокого желтого цвета был усеян вышивками в виде смотревших прямо в душу драконов, которые делались исключительно из золотых нитей и только вручную. Никогда прежде Ваньэр не видела такого обилия желтого. Желтый всегда был цветом власти, цветом божественности, центром мира, соединяющим в себе пять первоэлементов; он принадлежал императору на праве личной собственности, и если хоть кто-то, упаси боже, посмел надеть на себя даже тоненький желтый пояс, он подписывал себе смертный приговор, ибо этот безобидный в наши дни жест расценивался как намерение узурпировать престол. Но смотря сейчас на то, каким красивым было облачение государыни, она понимала, что не может осуждать этих смельчаков. Не преувеличивая, она выглядела как богиня. Она медленно приближалась к Ваньэр, исподлобья рассматривая ее так, словно бы она была цветком, который расцветает лишь один раз в жизни, и только на мгновение. Служанке показалось, будто бы она оценивает все: то, насколько аккуратно уложена прическа, не носит ли она неположенных по статусу украшений, чисты ли ее руки и даже то, как сидят летящие ткани на ее едва успевшем сформироваться женственном теле, сейчас подрагивавшем от напряжения. Молчание нарушается едва слышным, но протяжным вздохом со стороны императрицы и ее лаконичным приказом «Ты напишешь для меня стихотворение о былой роскоши влиятельных лиц, которые ушли с политической сцены, оставив потомков свидетелями полного своего разрушения…». А затем устрашающе наклонилась и одними губами произнесла:
«Если ты справишься, я вознагражу тебя. Щедро вознагражу…»
И ко всеобщему удивлению – она справилась. Она сидела в тронной комнате до глубокой ночи, едва ли не плача от заполнявшего собой присутствия императрицы. Ее сердце сжималось всякий раз, когда она едва касалась кончиком кисти бумаги, но снова отводила ее, когда понимала, что слова не сойдутся красиво. У нее даже не было возможности выплеснуть своё волнение, разбрасывая предметы и хаотично мечась по комнате, что свойственно многим страстным поэтам, и этот разраставшийся клубок эмоций вызывал в ней весьма неприятную боль. Когда она, коленопреклоненная, протягивала У Цзэтянь сверток, она думала только о том, чтобы ее не выпороли за плохо выполненную работу. А У Цзэтянь жадно рассматривала каждую сделанную черточку, и по ее лицу совсем было непонятно, нравится ей или нет: она только многозначительно поджимает губы и кивает головой. Девчонка не глупа, думает У, подобно Ваньэр мысленно удивляясь тому, откуда та знает, что дворец брата поза- позапрошлого императора, Ли Юаньина, носившего титул вана Тэнского, теперь используется губернатором для вычурных торжеств у благородных мужей, и от былого величия там скоро не останется ничего из-за шедшей полным ходом перестройки, а о первом хозяине резиденции знают лишь очень немногие, кому рассказали этот факт как какой-то сакральный секрет. А спрашивая об этом напрямую, получает еще более неоднозначный ответ: «Об этом мне рассказала моя матушка, Ваше Величество». Подняв почти всех придворных на уши, она вспомнит об уничтоженном роде Шангуань, последняя из наследниц которого стояла перед ней, - как удивительны пути Великого Дао! И ввиду этого обстоятельства никто не понял, почему императрица назначила Ваньэр одной из своих фрейлин – то-ли она действительно сдержала своё обещание о вознаграждении, то-ли сделала это забавы ради, желая посмотреть, насколько далеко зайдет их ироничное взаимодействие.
Государь должен быть государем, подданный — подданным, отец — отцом, сын — сыном. Но государь – высший родитель. Он мудрее любого наставника, он добродетельнее всякого святого. Ему принадлежит каждый цветок на лужайке, ему принадлежат бурлящие течения рек, сокровищницы в горных недрах и каждая звезда на небе. Все действия государя направлены на благополучие народа, и даже если тебе что-то кажется неправильным, то нужно приложить все усилия, чтобы убедить себя в обратном. Ни одна мысль и ни одно решение не могут быть поставлены под сомнение. Как можно сомневаться в том, что тебе говорит вселенский закон из уст верховного правителя?
Ваньэр запнется на половине, когда наконец начнет повторять вбитые в голову истины более осмысленно. Была бы она на пару сотен лет помоложе, сказала бы, что Конфуций был старым дураком, описывая общественный строй, который никогда не наступит. Сейчас же она подумает: «нет вины Конфуция в том, что люди сами по себе гнилы». Брехня это все, что власть развращает невинные души, - в реальности все в точности, да наоборот. Власть, как волшебное зеркало, показывает миру истинную сущность, скрывающуюся под человеческой оболочкой: что-то темное и неприятное, со звериными повадками и неутолимым голодом, который «оно» тщетно пытается заглушить. Зверь этот, несмотря на свою мощь, до подлого пугливый – он практически никогда не проявляет себя там, где есть риск быть немедленно атакованным в ответ. Но когда он осознает степень собственной неприкасаемости, тут его натура раскрывается уж слишком хорошо.
Все чаще в голове Шангуань проскакивала мысль, что госпожа, которую она до этого считала образцом мудрости и справедливости, была не Дочерью Неба, а откуда-то пониже, где ветхие домишки вспыхиваются как факелы, а надрывные вопли грешников временами заставляют землю содрогаться. Сидя по правую руку от нее и трепетно записывая каждое прозвучавшее в теперь уже ставшей такой привычной тронной комнате, она невольно заметит, что ползавшие по ковру министры, эти умнейшие мужчины империи, едва подпрыгивают каждый раз, когда морщинистая рука с когтистыми наперстками на двух последних пальцах указывала на одного из них, приказывая говорить. А говорили они очень тихо, да так рвано, что Ваньэр приходилось прищуриваться для того, чтобы лучше расслышать их. Они всеми силами старались угодить императрице, долго подбирая более нейтральные по смыслу слова или долго рассыпая чересчур уж уважительными обращениями, но это имело скорее обратный эффект – У Цзэтянь часто повышала голос до рявкающего тона, чтобы наконец получить информацию по делу. Позже это перерастет в непрекращающиеся истеричные вопли по малейшему поводу, когда чиновники будут сломя голову выбегать из дворца, чтобы им по затылку не прилетело так некстати оказавшейся под рукой вазой.
У не любила министров: есть такая байка, будто бы за все время своего правления она семнадцать раз сменила состав кабинета, хотя Ваньэр по своей памяти могла насчитать только одиннадцать. Впрочем, императрица не любила всех мужчин: для нее любой из них был отвратительным животным без принципов, склонным к блудливости, насилию и двуличности; «неправильный пол» был в её глазах вполне достаточным основанием для обвинения во лжи, коррупции и неуважения к монаршей особе. «Мужчины мерзкие, – повторит она не один раз – Стоит только отвернуться, и можно услышать, как они шуршат, словно помойные крысы!» А вот женщинам она верила чаще – потому что уже давно избавилась от слишком строптивых и любящих интриги носов, оставив подле себя только слепо благоговеющих и просто напуганных до смерти служанок, денно и ночно помнящих о том, что будет, если они посмеют ослушаться ее приказа. Временами она бывала удивительно щедра, раздавая доказавшим ей свою верность нищим девочкам высокие должности – дескать, негоже такому яркому цветку прозябать в грязных палатах. Но чем дальше в лес, тем больше придворные стали перешептываться между собой, что высокий ранг – это та же кaзнь, но более мучительная ввиду того, что ее действие откладывается годами.
Они удивлялись и завидовали Ваньэр, как это у нее получалось так долго продержаться подле государыни, а когда только начинали задумываться, какую гипотетическую цену она каждый день платит за свое положение, их мысли как по команде переключались на что-то более безобидное, дабы не дать организму вывернуться наизнанку. На том и порешили, что ей просто сопутствует какая-то великая удача. И только Шангуань знала, что это далеко не так.
Должность Цзайсяна сделало ее вторым человеком империи, но о реальном объеме своей власти Ваньэр думала не часто. Было бы время предаваться праздным размышлениям, когда ты несёшься через три огромных коридора из другой части дворца, потому что У Цзэтянь громит мебель и требует её присутствия прямо сейчас, потому что та не принимала решения, не убедившись, что её советница находится рядом, готовая сию же секунду просчитать всевозможные варианты развития событий и дать однозначный ответ. Да, она должна была нести на себе непомерное количество обязанностей, фиксируя волю императрицы в эдиктах (а их количество все росло и росло, пока полки ее покоев не были полностью заставлены свертками в нефритовых колбах) и следя за состоянием исполнения внутренней политики, но в то же время быть рядом с ней по первому приказу, что происходило до противного часто. Иногда Ваньэр казалось, что она в принципе никогда не исчезала из поля зрения своей госпожи; ее блеклые старческие глаза следили за Шангуань из чашки супа, из расписных стен, из густой травы в саду и даже из солнечного диска у нее над головой. Её глазами смотрела повсюду ходившая за девушкой стража, защищавшая жизнь хранительницы императорской печати, но на деле еще и тщательно следившая за тем, где, когда и с кем разговаривает Ваньэр, чтобы потом совершенно секретно доложить об этом императрице. А отправляясь в поездки по провинциям, за ней шла процессия такой длины, что безграмотные крестьяне шептались, будто бы сама матушка-самодержица почтила их своим присутствием.
Было что-то величественное в том, как осмелело невинное выражение лица обделенной рабыни, превратилось в по-лисьи острое и строгое, способное одним своим видом усмирить даже самый буйный нрав; в том, как она почтительно склоняла голову, на самом деле закладывая в этот жест прямо противоположное чувство, смешанное с ноткой издёвки (ещё бы, ведь нет большего унижения, чем выказывать признательность тому, кого никогда не воспринимал всерьёз), и, наконец, в том, как ее образ становился всё тяжелее, когда У Цзэтянь лично надевала на неё крупные нефритовые бусы или вплетала золотой гребень в монументально возвышавшуюся прическу с чудным названием «пучок облака», приговаривая, что Ваньэр «прекраснее королевского лотоса». Было, вот только стоило ли это того, чтобы растереть своё истинное «я» в мелкий порошок и закопать где-то в земле, разделить на двоих разум правителя и превратиться в его безмолвный придаток? Готов ли ты был ради того, чтобы топтать ногами несметное количество драгоценностей и не знать голодного тремора конечностей, лицезреть не знавшее границ развращение ума и сердца, которое творилось даже не где-то там за закрытыми дверями, а везде – тут и там, прямо у тебя под носом?
Сколько их было, Шангуань уже не вспомнит. Мужские фигуры проносились мимо неё так быстро, что она не успевала толком рассматривать их, а математически выверенные по привлекательности лица не упрощали этой задачи. Их приводили сюда через главные ворота, как породистых жеребцов, с каждым годом отбирая всё моложе и резвее. Они могли бы стать воинами и пройти на своих ногах многие мили, или же оставить своим внукам мудрости о земном и божественном миропорядке (а может быть и не достигли бы каких-то высот, но прожили бы спокойную жизнь в семейном кругу), если бы родились пораньше. Но так уж вышло, что сейчас от них не требовалось больше, чем потакать самым смелым капризам императрицы. За годы своего правления та уже видала всякое, но не могла отказаться от того, чтобы требовать больше и больше, словно одержимая. Даже если пламя внутри неё каким-то чудом начинало затухать, она тут же прибегала к изготовленным специальным для неё «чудодейственным снадобьям» и снова ныряла в эту не имевшую дна яму, что принимала форму шелковой постели.
То, что там происходило, постеснялись бы описать даже даосские мудрецы, доктрина которых во многом строилась на почитании этой стороны человеческой жизни. Да там и не описывать, там смотреть надо. И Ваньэр смотрела. Смотрела, не упуская ни одной детали: вот колышется распахнутый настежь балдахин, вот дергаются в конвульсиях огоньки свеч на противоположной стене, а вот сползает на пол тонкое покрывало, являя всеобщему обозрению весьма недвусмысленную сцену. Превратившееся в месиво космы старой У Цзэтянь на секунду распластываются на полу, прежде чем снова ускользнуть на мягкую поверхность, а искаженное лицо с размазанным макияжем повернется в её направлении с озверевшим взглядом…спустя века женщина наконец найдет более поэтичное описание – «почти как на картине Босха». Если, конечно, вы сможете угадать, на какой именно.
А вот Ваньэр не должна любить. Это было бы также абсурдно, как утверждение о том, что от безответной привязанности страдает моя левая пятка. Однако У Цзэтянь просчиталась, думая, что ей удалось вытравить из своей помощницы все человеческое. Закаленная интригами, ложью и предательствами, она желала недостижимо немногого – островка безопасности в простой любви со всеми её наиболее нежными, ребячески милыми проявлениями. Она хотела, чтобы ночью её встречала не душная перина, а чьи-то сильные руки, заключавшие её в прочные объятия, запутавшие её пряди пальцы и губы, шепчущие «моя женушка» до тех пор, пока она не провалится в сон. И неожиданно для себя нашла это.
Он не отличался достаточной красотой, чтобы оказаться на императорском ложе, но для неё он был лучше любого из самых холёных фаворитов государыни. Юншень мало чем отличался от других гвардейцев дворцовой стражи – по крайней мере, внешне. Но во время их поездки в Хунань, где он был назначен личным охранником Шангуань, он неожиданно показал себя совсем с другой стороны: его статичная маска наконец треснула, обнажив довольно интеллектуально подкованного и вообще-то весьма любящего поболтать человека. Он давно посматривал в сторону Ваньэр – она не вписывалась в его картину мира, в которой увидеть занимавшую государственную должность женщину было чем-то из области фантастики; и этим она и привлекала его. Родители обещали ему «хорошую невесту», которая точно не будет стеснять его своими разговорами не по делу и даже почти не заявит о своём присутствии в его доме, вот только чем дольше он находился при дворе, тем сильнее понимал – нет для него женщины желанней, чем та, что затыкает за пояс любого чинушу одним своим присутствием. А Ваньэр была в его глазах именно такой.
Они оба знали и чувствовали, что ничем хорошим их сближение не закончится. Вот только искушение для испытанной души было слишком велико, чтобы в страхе от него открещиваться. Женщина только едва слышно усмехается, сидя глубокой ночью перед начищенным до блеска бронзовым зеркалом: она управляет процветающей империей из-за дряхлой ширмы, а должна красться на цыпочках в кромешной темноте и прятаться по углам, чтобы предаться любви как в последний раз. Кому не скажи – как есть потеха, да только самой ей не смешно. Когда во время аудиенции она упала в обморок, лекарь огорошил всех ютившихся около её дверей немыслимой вестью – цзайсян якобы больна неведомой болезнью, и теперь она поселится отдельном доме, куда никто не должен приближаться. Хотя прекрасно знал, что истинная причина её «хвори» – развивавшаяся в её теле маленькая жизнь, порожденная возникшими ни к месту пылкими чувствами. Но под страхом смepти поклялся об этом не говорить.
У Цзэтянь тоже знала (а как же без этого). Вот только вела себя подозрительно тихо. Она лично следила за тем, чтобы Ваньэр ни в чем не нуждалась. Её комната была заставлена сундуками с шелком и драгоценностями, ей немедленно приносили всё, что она пожелает съесть или выпить, а для коротания времени предоставили практическую собственную библиотеку. Она продолжала вести дела, но благо теперь её никто не дергал с просьбами быть в двух местах одновременно. Кажется, будто бы жизнь начала налаживаться. Но только кажется. Хотя она старалась не думать об этом, но сидевшее в ее груди чутье то и дело нашептывало ей, что грядёт неведомая по своим масштабам буря, разрушающая на своём пути препятствия. Будь бы с ней постоянно рядом слуги, они бы подтвердили её опасения, ведь это теперь на их плечи легло бремя лицезрения поведения их императрицы. Та не убавила в своей бесноватости по поводу малейших провинностей перед ней (и где-то даже стала еще жестче, ведь теперь подле нее не было той, кто всегда без слов догадывался, чего она желала на этот раз), но в те промежутки времени, когда она не кричала в истеричной ярости, У Цзэтянь внезапно погружалась в какие-то понятные только ей мысли, и мало что могло отвлечь ее от этого.
Что такое четыре года в масштабах истории? Вот только для ожидания подходящего момента это казалось целой вечностью. По истечению девяти месяцев Ваньэр чудесным образом выздоровела, и снова смогла появляться публично. А где-то там в далеке, в одиноком строении, окруженном деревьями и соединявшем его с внешним миром узкой дорожкой, тайно от всех рос смышленый не по годам мальчонка. Единственными его друзьями были деревянные лошадки и тряпичные куклы, из которых он делал доблестных героев. А еще мама. Мама была его защитником. И бесконечным источником ответов на все его вопросы. Единственное, о чем мама никогда не говорила, как бы он ни пытался упросить её, - куда она все время уходит и почему они здесь одни, не считая присматривавшего за ним евнухом (которого он пытался называть папой). Нет, ребенку не следовало сталкиваться в лоб с запутанными взрослыми ситуациями, его нежный разум с утопическими идеями все равно не поймет ее, либо, что еще хуже, воспримет все это как увлекательное приключение и будет проситься пойти с ней. А сейчас она бы очень многое отдала, чтобы получить шанс объяснить всё как есть.
Она забыла, кому на самом деле должна была посвятить свою жизнь. Но ей напомнят. Обязательно напомнят.
На эшафоте ты не контролируешь ситуацию. Если тебе повезло не занять одну из главных ролей, то ты становишься зрителем. Зрителем, который должен был всегда держать статичное лицо, независимо от обстоятельств. Отворачиваться, затыкать уши, а уж тем более плакать будет непростительной ошибкой – зачем сочувствовать бракованной детали, которая могла разрушить весь государственный механизм? Если ты не хочешь быть устраненным вслед за ней, заткнись и смотри, как вершится правосудие.
Вот только Юншень не был таким. Он не мог этого сделать. Он прекрасно знал, что будет, если хоть один волос упадет с головы даже самого вшивого министра. Но вот сейчас его очень уж громко и помпезно обвиняют в зверской расправе над государственным мужем. Судья, как строгий родитель, развел длинную назидательную речь о незыблемости священной воли, воплощенной в законах, о том, как преступивший их постулаты идёт против уготовленного ему великим Дао пути, и что своим примером он послужит в назидание всем остальным. А Юншешь, кажется, до сих пор не может поверить в реальность происходящего: он едва может двигаться из-за измождения и незаживающих переломов костей, но его широко распахнутые глаза продолжают метаться вокруг, пытаясь безмолвно выразить свои просьбы о пощаде. Толпа, палачи, судья, Ваньэр. Солнце, чьи-то пустые лица, Ваньэр. Императрица, стража, Ваньэр. Ваньэр, Ваньэр, Ваньэр…
Он знал, что она верила ему. Но не мог принять того, насколько бесстрастным со стороны выглядело её лицо. Он плакал, но не от сыпавшихся на него ударов толстых розог, а от осознания того, что ему приходится встречать конец своей жизни в таком позорном виде, на глазах у любимой женщины, а она не может даже пошевелить мышцей, выразив сочувствие. Была бы воля, закричал бы со всей оглушительностью своего голоса, взывая то-ли небеса, то-ли её саму наконец прекратить изображать безразличие и хотя бы немного успокоить его душу, да мог только хрипеть, захлебываясь металлическим вкусом в горле. Он боялся умиpaть вот так. И Ваньэр тоже боялась. Хотя она чувствовала, как ей сводило судорогой мышцы от напряжения и дрожали легкие от колотившегося сердца, она бы ужаснулась, увидев себя со стороны - безжизненное тело, которое подняли из мoгилы. А повернувшись в сторону, почувствовала, как её прошиб холодный пот. У Цзэтянь встретилась с ней взглядом, и по ее губам поползла едва заметная улыбка. Она не издавала ни звука, но в ушах Ваньэр стоял по-матерински успокаивающий голос императрицы:
«Посмотри, что ты наделала. Он мучается, и мучается из-за тебя. Он не заслуживает этого, не так ли? Ты знала, чем обернется ваша связь, но тем не менее позволила этому случиться. Следовало подумать раньше, прежде чем позволять ему любить тебя. А теперь ты его убила. Он зовет тебя, слышишь? Он пытается достучаться до тебя. Ответь ему. Зачем ты его убила? Зачем?»
А может быть и права она была. Не следовало Ваньэр думать, что это останется незамеченным или сойдёт с рук им обоим. Её Величество никогда бы не подняла на неё руку, но запросто заберет все, что ей было дорого, вырвет из слабых рук и разломает на её же глазах. Потому что не должно быть для неё вещи ценнее, чем служба государыне, чем возможность дышать с ней одним воздухом и взирать на неё так близко, как не дозволяется никому. Она должна быть единственным человеком, которому Шангуань должна была посвятить свою жизнь, которому молится, как снизошедшему божеству и защищает своей кpoвью, ведь кто же дал бедной девочке шанс подняться так высоко? Ваньэр уже давно догадалась об этом. Но так глупо хотела собственного счастья. Может быть, оттолкнуть Юншеня от себя и позволить ему спокойно доживать свой век было бы куда лучшим доказательством ее любви к нему?
Она убедится в этом снова, когда будет в истеричной панике сдвигать мебель и выкидывать на пол вещи, но так и не найдет даже следов того, куда мог подеваться её сын. Но когда из пруда в саду вытащат того самого евнуха, который тоже жил в том доме, сомневаться не приходилось, чья рука вновь жестоко покопалась в её жизни. И зная то, как У Цзэтянь обращалась со своими детьми, мысли о судьбе несчастного мальчика заставляло Ваньэр содрогаться.
Ей хотелось, очень хотелось призвать императрицу к ответу. Собрать всех на огромной площади и рычать на неё, как загнанная львица, предпринимавшая последнюю попытку нападения, ведь ей уже нечего терять. Вот только прекрасно знала, что не сможет вывести свою мучительницу даже на слабое проявление гнева: она будет смотреть на неё с игривым, насмехающимся выражением лица, хлопать наполовину выпавшими поседевшими ресницами и кривить губы в наигранно невинном удивлении (этому можно поверить, если так делают маленькие дети, но на престарелом лице это выглядит просто омерзительно) – мол, что ты, душенька, говоришь такое, не могла я этого сделать! И разве осмелится кто-то не встать на её сторону.
Иногда Ваньэр корит себя, что при том объеме власти, который она получила, она никогда не пыталась свергнуть свою госпожу или хотя бы помочь кому-то более инициативному, ведь она буквально могла открыть любые двери во дворце, но затем убеждает себя, что это было бы бесполезно. У Цзэтянь напоминала змею, способную вытянуть своё тело, как угодно, чтобы выбраться даже из самой узкой щели. Она обросла тайной полицией, ходившей по улицам и вынюхивавшей любые намёки на инакомыслие. Те, кто умел писать, присылали в дворцовую канцелярию нечто вроде доносов на нечестных чиновников или жуликов-торговцев, которые постоянно проходили через руки Ваньэр. И даже ее оставшиеся в живых родственники каждый день боялись, что могут впасть в немилость. Эта женщина уже давно проложила себе устланный чужими отнятыми жизнями путь к власти. Еще несколько дополнительных не сделают ей погоды, чтобы удержаться на своей позиции, а у Ваньэр была всего одна попытка, которую она не могла потерять так напрасно. Как бы ни было сильно ее желание мести, любовь к сыну застилала собой любую ненависть в её сердце. Она очень старалась верить, что он жив, и что она найдет его, обязательно найдет и объяснит, почему им пришлось расстаться не по своей воле. Но делать это лучше с достаточно высокой позиции, чтобы охватить взором как можно большее пространство. Ради этого она стерпит любые выходки У, как бы сильно это не причиняло ей боль.
Причина смерти:
«Подкрадываться к врагу со спины, а затем нападать...это неплохая стратегия. Но порой простота — лучший выход. Я не подлец, о нет. Я не буду подсылать людей в черных костюмах в покои разочаровавшего меня министра — это низкое, не красящее чести императора yбийство! Если уж он счел себя достойнее своего повелителя, то и смepть свою он должен встретить достойно. Он должен выйти и посмотреть в глаза всем тем людям, которых желал вести по жизни, быть их направляющей силой и оплотом их благополучия. Он должен задуматься, способен ли он взять ответственность за каждого, кого он видит перед собой. Пусть это не избавит его от той участи, что его ждет, но он станет хотя бы в собственных глазах более честным человеком. Мне не нравится заканчивать их судьбы вот так, Ваньэр. Но я не могу допустить мировой нестабильности, непременно следующей за каждым свергнутым правителем. Все было бы гораздо проще, если бы они все были такими, как ты…тебя я никогда не кaзню. Я даю тебе слово, что за всё время своего царствования я никогда не лишу тебя жизни и не позволю этого никому. А кто попытается – ощутит на себе, насколько беспощадной я могу быть…»
Были времена, когда Ваньэр верила каждому слову, исходившему из уст императрицы. Едва ступившая на скользкий политический путь девушка, еще вчера подметавшая полы, добилась от неё клятвы на беспрецедентную неприкосновенность своей жизни. Тогда это казалось ей настолько великой честью, что она готова была пасть в ноги и целовать собиравший пыль с земли подол желтого платья, даже если со стороны это выглядит как крайне неприличное проявление несдержанности. Чего же еще можно было желать, если не милости владычицы этих не знавших счета богатствам земель!
А что же теперь? Вряд ли она сможет вспомнить наверняка, когда и при каких обстоятельствах были сказаны эти помпезные обещания. Вряд ли она вообще помнила об этом, ведь каждый день убеждалась в прямо обратном. У Цзэтянь – жестокая лицемерная лгунья.
Она уже давно перестала быть тем воплощением могущественности женского нрава и железной рукой, державшей всех в угодном одному только ей порядке. Её тело стало больным и неповоротливым, а душа разложилась от не прекращавшегося сладострастия. Блаженная в своей уродливости, императрица только и делала, что возлежала на напоминавшей по своим размерам небольшую комнату кровати в окружении двух молодых мужчин, имевших весьма сомнительную репутацию отпетых мошенников, но также весьма умелых любовников. Они воспевали ее своими нежными прикосновениями и мурлыкающими откровенно льстивыми комплиментами ее естеству, словно бы могли знать, какой она была в свои лучшие годы. А она превращалась в слепую курицу не только буквально, но и метафорически, не допуская даже мысли, что они ведут ее к грандиозному краху. Не надо ей было уже ничего: ни власти, ни сильной страны. Такое ощущение, будто бы она поставила целую династию вверх тормашками только ради создания этой персональной утопии.
Ваньэр и не заметила, как стала болеть спина от опущенной на ее плечи государственной машины. Всякий раз, когда она стучала в дверь и входила в покои, чтобы получить хоть сколько-нибудь вразумительный ответ, её встречал заливистый старческий гогот, прежде чем женщина вальяжно переворачивалась на бок, в объятия одного из фаворитов. У всё еще узнавала свою советницу – в этом сомневаться не приходилось – вот только совершенно игнорировала всё, что та пыталась ей донести. Она насмехалась над ее нелепо смотревшейся деловитостью: она вытягивает скрюченный пальчик и показывает Ваньэр поманивающее к себе движение, очевидно предлагая составить им компанию. Затем она снова радостно захрюкает и спрячется в мужественном плече, пока обреченно вздохнувшая Шангуань выскользнула из помещения.
Не следовало императрице оставлять в живых своего первого наследника. Надежды на то, что он будет довольствоваться статусом вана какой-то мелкой провинции на западе до конца своих дней, не оправдались. Со дня на день он прибудет в столицу, чтобы поддержать уже давно зревший заговор. И это не будет каким-то мелким восстанием, исходя из того, что там точно замешана армия.
Естественно, Ваньэр все знала. Естественно, она ничего не расскажет. Это будет её первым и последним актом предательства, которым она завершит долгие годы своих скитаний. Что поделать, у нее кишка тонка, чтобы действовать самостоятельно. Так пусть же хотя бы одно из ее желаний исполнит кто-то другой.
Она не должна была вызывать подозрений. Находиться подле императрицы в ее последние часы у трона – вот задача Шангуань, которую она обязана выполнить ради успешного завершения дела. Женщина на секунду останавливается в открытом коридоре, соединяющим между собой две части дворца: где-то вдалеке возникло около десятка мужских фигур с оружием наперевес. Во главе – уже немолодой принц в золотых одёжах и несколько министров. Они двигались медленным похоронным шагом, точно давая фору всем, кто находился внутри этого здания. Но здесь ничего особенного не происходило – рутина шла своим чередом, хотя Ваньэр точно была уверена, что в курсе уже многие. Постояв еще немного, она направилась в покои Её Величества.
Сегодня У Цзэтянь пожелала выпить чай, и чтобы его непременно поднесла Ваньэр. Она не делала этого уже очень и очень давно, и эта мысль не давала ей покоя – зачем просить её, если есть служанка? Но сделать ничего не могла. Кроме как пообещать себе всегда держать свою чашку в зоне видимости на всякий случай.
Когда она присаживается на пол, императрица уже ждала ее. Впервые за долгое время они остаются совершенно одни в комнате, и У выглядит очень безмятежно. Её веки так обвисли, что практически закрывали собой глаза, а движения стали слегка треморными в силу возраста. Взглянув на то, в кого превратилась эта великая и властная богиня, Ваньэр подумала, что расправа не будет жестокой. Она всё еще была матерью тому, кто шел на нее с мечом – неужто сын воспользуется преимуществом над больной матерью слишком хорошо?
Та сетует на жизнь, как старуха у крыльца, которую дети оставили умирать в нищете. Её фаворитов обвинили в коррупции, и теперь она должна сделать всё возможное, чтобы обеспечить им безопасность, а еще она так и не определилась, кому же оставит в наследство свою империю, хотя времени остается всё меньше и меньше. Вздыхает, наливает новую чашку. Глотая по капельке, заводит чувственный монолог. Она, о чудо, благодарна Ваньэр. За то, как служила ей по совести, поднялась так высоко, но осталась чиста душой и скромна в притязаниях. И никогда не заставляла сомневаться в себе. Ваньэр натягивает улыблку благодарности, а в глубине души чувствует себя глубоко оскорбленной. Обе ведь знают, что в этих словах нет ни грамма правды, но от чего-то продолжают играть эту любезность друг к другу. Но было бы глупо думать, что У хотя бы признается во всех своих преступлениях. Она остаётся собой до конца.
Скорей бы сюда пришли повстанцы и закончили этот сюр. Наверное, все же не так важно, каким именно образом. Она мать, но она заслужила и чего-то более болезненного, чем простое отречение от престола. Не стоит беспокоиться о том, с какими намерениями идет сюда наследный принц – он имеет право на всё, что он думал. Да, так будет правильно.
Где-то за дверью слышатся глухой топот и приближавшиеся выкрики. Это они. Они здесь. Ваньэр поворачивает голову, чтобы увидеть все своими глазами, и в это же мгновение чувствует, что больше не может выдохнуть. Шею сдавило плотное кольцо, да так сильно, что еще немного и сломается позвоночник. Она пытается ухватиться и хоть как-то ослабить хватку, но лишь обламывает ногти под корень, пачкая свои руки открывшимися ранами – шелк мерзок только тем, что он скользит. Она запрокидывает голову с широко распахнутыми глазами, пытаясь снова получить доступ к воздуху, но может лишь сдавленно хрипеть. В легких саднит огнём, сердце предупреждающе бьет в виски, требуя восстановления дыхания. А вместе с тем бьются в двери несчетные пары кулаков – вот только замок почему-то никак не поддается. Ваньэр снова хрипит, но на этот раз это мольба о помощи. Она не может выбраться самостоятельно. Она дергает ногами, продолжает царапать неподдающуюся ткань у себя на шее, но только чувствует, как ей становится хуже. Если бы была способна рационально мыслить, задалась бы вопросом, откуда в старом теле еще столько силы. Но голова была заполнена нараставшей паникой, только усиливавшей ощущения.
Двери расшатывались от навалившихся на них людей. Перед глазами сверкали искры, лицо пылало багровым цветом. С каждым замедлявшимся ударом сердца комната покрывалась расползавшимися везде черными пятнами. Тело окатило холодным потом. Замок срывается и человеческие очертания вваливаются в спальню. А дальше темнота…но она ее уже не ощутит.
Цель: найти своего сына
Дополнительные детали:
- Прототип – реальная история Шангуань Ваньэр, частично история визиря султана Сулеймана - Ибрагима, частично Аллен из «Слуги Зла» (The Evillious Chronicles)
- Стихи, которые Ваньэр читала в детстве, написаны ее отцом специально для своей жены. Вообще он слыл неплохим поэтом в свое время, и литературные способности его дочери – вещь наследственная.
- Иногда скучает по своим длинным волосам, ведь они больше не отрастают
- «Цзайсян» (宰相 zǎixiàng) буквально переводится как «канцлер/премьер-министр»
- На ее лице всегда много пудры; так она скрывает проявившиеся следы удyшения
- За тысячу лет можно выучить довольно много языков, но более-менее чисто Ваньэр разговаривает на английском (потому что он легко учится) и корейском (потому что Корея долгое время была вассальным государством Китая и языки были похожи). Наиболее трудными она считает немецкий и французский, ей все еще сложно понимать их без словаря.
@bulochkaskoritsey
принята ^___^
Улицы этого города словно погрузились в вечную мерзлоту. Вечерний январский холод окутал город в свое ледяное объятия, придавая всему вокруг особую атмосферу таинственности и умиротворения. Снег медленно и непрерывно падал, образуя мягкий, белоснежный ковер, который тихо шептал о древних секретах и незабвенных моментах прошлого. Люсиль, вдыхая прохладный воздух, ощущала, как сотни хрустальных снежинок накрывают ее голову и волосы снежным покрывалом. Ее кожа покрывалась мельчайшими кристаллами, а губы чувствовали легкое покалывание от стужи. В этот день она чувствовала себя одинокой, особенно вспоминая счастливые мгновения… Вокруг ее голубых глаз зеркальце, словно отражающее мир в бесконечном сиянии снега. Смех и гомон прохожих, обгоняющих друг друга, звучал приглушенно, словно мелодия вдалеке. Город словно впал в сон, и Люсиль была единственной покинутой, покинутой во времени, пустой и забытой. Но в этой уединенности она замечает парня, медленно и как-то запутанно шагающего. Его фигура была словно из старинной картины, созданной художником. – Д-да? – ее голос был слегка дрожащим, словно от холода, но в нем звучала нотка волнения и ожидания. – Первое января 1960 года. Чем я могу помочь в такое трудное... время?
Слова Люсиль струились как мелодия, словно песнь прошлых времен, осталось в прошлом, далеком прошлом. Взгляд ее неотрывно прикован к юноше, словно она готова помочь ему как угодно, любым возможным способом.
@kairos
Ребекка сделала шаг навстречу, и этот шаг дался ей так тяжело, словно она ступала по раскалённому металлу. Часть её отчаянно желала убежать, сохранить мрачную тайну, что ночами тяготила её душу, но другая часть не менее жадно хотела наконец сбросить тяжкий груз молчания, дать какой-то выход чувствам, подавляемым долгие годы при жизни и после неё. Что из этого было правильным? Вероятно, оба варианта отчасти верны, но то-то и оно, что лишь отчасти.
- О, несказанно рада слышать! Полагаю, у нас снова не столь много времени, а значит, неразумно терять его на пустую болтовню! Кто получает право первого хода? - весело, даже излишне, ответила девушка, стряхивая с себя выражение нервозности и сомнений. Растерянность и страх были глубоко внутри неё, пока не вырвавшись наружу, и глаза её выражали более очевидные и характерные для Ламонт эмоции. В конце концов, вся жизнь - игра, театр, так почему бы не сыграть ещё одну сценку, тем более, что она так занятна за счёт непредсказуемости финала? Всё то, о чём рыжеволосой предстоит поведать - дела давно минувших дней, никого из тех, кто жил с ней в одном временном отрезке и был на тот момент способен что-либо понять, уже нет на этом свете. Да и те, кто был тогда лет пяти отроду, а теперь доживают свой век, не смогли бы её узнать и вспомнить. А потому она, по большому счёту, не рискует ничем, раскрывая свои карты. Странно, что эта мысль не пришла Ребекке в голову раньше.
Но что-то в душе всё равно будто точило девушку, неприятное ощущение возникало от того, что ещё немного, и маска с её лица будет снята, вдребезги разбита. Ламонт улыбалась, с каким-то нездоровым любопытством глядя на своего собеседника, и улыбка выдавала многое: интерес, азарт, непосредственность, отношение к ситуации, как к забавной шутке, и лишь в последнюю очередь - попытку скрыть за весельем нечто иное, более глубокое и мрачное, чем можно представить на первый взгляд. Весёлость эта отнюдь не была фальшивой, она лишь заглушала и подавляла другую сторону девушки, будучи сильнее, но являясь чем-то вроде наружной оболочки, слишком плотной, чтобы за ней невооружённым глазом можно было рассмотреть внутреннюю составляющую. И этому случайному прохожему выпала честь заглянуть за завесу, а уж что из этого выйдет - дело другое.
//я снова извиняюсь
Аластара взяла тревога. Пьер это почувствовал — а они еще даже не вышли танцевать! И это его немного обеспокоило.
— Не волнуйся, — как можно более развязным тоном попытался подбодрить его Пьер. — Ты отлично танцуешь! Главное не сбиваться с ритма, а это дело нехитрое. Просто следуй за мной.
Пьер считал драгоценные секунды с трепетом и воодушевлением. Каждый удар клавиши, каждая звонкая нота, все это вертелось в его голове хаотичным строем. Он боялся потерять нить мелодии — что значило потерять контроль над танцем. Пусть и танец принадлежал не ему. Растеряться сейчас недопустимо так же, как и недопустимо растеряться уже в центре комнаты.
Но эта дрожь, покалывающая кончики его пальцев, была скорее приятной, чем внушающей страх. Он чувствовал, будто собирается разыграть очень интересную партию. И разыграть ее на пару с Аластаром. А это делало ее еще занимательнее.
Аластар много для него значил, пусть и виделись они не так часто, как Пьер хотел бы. А вечность длится слишком долго, чтобы не смаковать каждую минуту, проведенную с ним. Только сейчас, когда миновал уже третий танец, Пьер почувствовал, как быстро утекает время.
Текло ли оно так же быстро в Версале? Когда вместо холодного и статного Аластара был гибкий, мягкий шевалье? О, драгоценные минуты ускользали его из пальцев, точно песчинки, а он собирал их, точно мог удержать в руках. Может, от этого он и умер?
— Наш черед, — сказал он, когда музыка снова стихла. Это показалось ему скорее мрачным, чем интригующим.
Он сжал руку Аластара. Не осторожно, как раньше, а крепко, уверенно, точно опасаясь потерять его. И потянул его за собой.
На удивление миловидное местечко — ни одного осуждающего вздоха. Хотя, как подумал Пьер с ухмылкой, здесь бывали личности и поярче. Интересно, отнеслись бы они к Аластару с такой же благосклонностью, если бы узнали, что он бывший офицер?
— «Я все еще тебя виню» — подумал Пьер с обидой. Но это прошло, стоило ему поднять глаза и увидеть его глаза.
— Ты должен мне ту блестящую штучку, помнишь? — Он улыбнулся.
//извиняюсь за задержку поста!!!
Боже, сколько названий и всего за несколько минут! Нилам почувствовала, как теряет нить повествования, когда в её голове все перемешивается в один бессвязный комок, который вряд ли удастся распутать. Она и не слышала никогда таких слов (а они точно были из английского языка?), не говоря уже о том, чтобы как-то визуализировать эти места или представить их местоположение. Конечно, она могла бы включить воображение, чтобы создать какую-то картинку, вот только вряд ли она хоть на йоту совпадет с действительностью. В отличие от Эвангелисто, который мало того, что запомнил заведения по названиям, так еще и знал все их отличительные черты и даже мог составить о них какое-то мнение. А это означало, что он был достаточно умен, или, во всяком случае, весьма проницателен, чтобы очень хорошо подмечать такие тонкие вещи, будто бы сорока, тщательно выбирающая наиболее симпатичную блестяшку. Куда уж Нилам до него: она бы умудрилась там потеряться еще будучи на пороге, и думала бы явно не о том, какой вкусной была еда или из какого материала сделана мебель, а о давивших на нее стенах и игнорирующих ее существование лощёных физиономиях. И о том, как бы поскорее оттуда ускользнуть.
— Я…не знаю ничего из этого…- женщина нервно рассмеялась, а сама очень пыталась воскресить в памяти те времена, когда Джеймс ещё был в пределах досягаемости. Черт побери, ведь она жила с ним целый год. И хотя он никогда не посвящал никого, даже собственную законную жену, в то, где именно он проводит свое свободное время, должен же он был хотя бы обмолвиться об этом. Быть мебелью иногда хорошо тем, что можно во все уши подслушивать хозяйские разговоры, которые не стеснялись поступиться правилами приличия – а зачем, если кроме них здесь никого не было. Нилам слышала много грязи, лившейся на неё и на всех подряд, но это было не самой лучшей информацией, чтобы пытаться в неё вникать. А следовало бы.
Она переваривала навалившийся на неё груз информации, искренне надеясь, что все расслышала правильно. Наверное, если попытаться осмыслить, то это уже и не выглядит так страшно. И может быть даже знакомо.
— Хотя нет, я, наверное, соврала. Кажется, я слышала одно из названий…- она издаёт сдавленный звук, напоминающий нечто вроде «мхм», - Rules…да, точно, Rules. Не знаю насчёт актёров, но это место иногда звучало в его разговорах. И, насколько я помню, оно было довольно популярно, судя по тому, как его поддерживало окружение…
Вообще-то окружение Джеймса поддерживало его всегда, независимо от того, что тот говорил, поэтому вообще не было разницы, шла ли речь именно о Rules в тот вечер, или совсем о чем-то другом. Но Нилам полагалась на это внезапно пришедшее в её голову воспоминание как на истину в последней инстанции. Она бы и рванула туда прямо сейчас, распихивая ютившуюся толпу и подбирая шуршавшее сари, чтобы не запнуться и не упасть. Вот только так напрямую покинуть свое рабочее место не получится.
— Да, я не могу уйти… - девушки не могли передвигаться за пределы этого клоповника так, как им вздумается, - товар то ходовой, а чтобы замену ему найти понадобится время, - Мы выходим за эти двери разве что с кем-то под ручку, если они хотят «продолжения» в другом месте. Но это очень дорогая опция. Настолько, что большинство предпочитает не беспокоиться о таких вещах и делает все прямо здесь…
Надо сказать, звучало это на редкость отвратительно
— Но это не означает, что я не могу сбежать отсюда… - добавила Нилам вполголоса, практически шепотом. Это решение еще выйдет ей боком, когда она будет возвращаться: вполне вероятно, что в этом месяце она останется без зарплаты. И в тоже время здесь всю ночь были заняты чем-то другим, а не пересчетом находившихся в помещении девушек. Сотрудники в том числе не грешили поддаться предложенным за бесплатно удовольствиям, и в какой-то мере Надкарни понимала их – смотреть на это ежедневно со спокойным лицом было под силу разве что крайне морально устойчивому (или крайне жестокому) человеку. Так что у нее вполне был шанс остаться незамеченной.
Недолго думая, Нилам потянула Эвангелисто на себя и повернула куда-то влево, исчезнув за ободранным углом. Она защурилась от того, насколько тускло был освещен узкий коридор непокрытой плафоном лампочкой, - не то чтобы в других местах было сильно ярче, но здесь был такой отвратительный темно-оранжевый свет, что у нее перед глазами мелькали мушки. Даже воздух как будто бы стал душнее. Но шла она вперед достаточно уверенно. По правую руку шли ровным строем рассохшиеся деревянные двери, которые сколько раз не покрась, но трещины старости все равно проявятся в ближайшее время. Судя по уже практически нечитаемым табличкам, это были душевые, туалеты и используемые для складирования хозяйственных предметов каморки. Одна из комнат была, казалось, шире остальных и из-под щелочки в полу виднелся свет. Это было нечто вроде дурно сделанной гримерной. Нилам хотела было свернуть туда, чтобы выбраться через бывшее там окно, но остановилась в нескольких миллиметрах от входа и, чертыхнувшись, резко сменила свой маршрут. В гримерной оказалась одна из ее коллег, которая что-то очень старательно поправляла на своем лице, судя по тому, как она уткнулась в зеркало.
Снова свернув за угол, взору женщины предстала совсем темная дверь, которая вообще не имела никаких опознавательных знаков. Пол здесь уже давно пошел глубокими трещинами, переходившими в дыры, а порог около двери был сделан из бетона.
— Это нечто вроде пожарного выхода… - пояснила Нилам, утягивая своего спутника за собой, - Иногда девочки выходят сюда…на перерыв…
Замок здесь был ужасный. Женщине приходилось с силой расшатывать хлипкую ручку, издававшей отвратительный скрипящий звук. Благо они были достаточно далеко от того, чтобы их кто-то услышал.
Через несколько секунд дверь все же распахнулась, и, бодро пробежав три ступеньки, Нилам оказалась на заднем дворе здания. Здесь оно выглядело еще хуже, чем с «лица», и лишь пройдя несколько десятков метров можно было бы понять, насколько на самом деле этому месту нужна была реставрация. Дороги здесь не было. Как и освещения. Фонари с ближайшей улицы закрывали разросшиеся кроны деревьев, за которыми никто и никогда не следил, а ноги щекотала мокрая трава. Здесь продували все ветра, которые огибали эти стены и наконец обретали полную силу на более просторном участке земли, из-за чего Нилам вздрогнула, как внезапно ощутившая на себе прикосновение кошка.
— Теперь мы свободны…относительно
Когда Пьер потянул Аластара на сцену, последнему показалось, что с него пытаются одновременно с этим содрать кожу с руки.
Господин Ланда отличался в кругу лондонских юристов безукоризненной репутацией: исполнительный, пунктуальный, не без чувства юмора, женат на работе и принципиальный человек закона.
У герра Рихтера же не было ничего из этого. Более того – не было вовсе никакого гражданина Аластара Рихтера, потому что в его английском паспорте рядом с неизменным фото значилось: «Александр Ланда».
Герр Рихтер если и обладал хоть какой-то известностью, которую урвал в Англии спасающийся от чего-то, его преемник Ланда, то только печальной. У прошлого имени Аластара была самая что ни на есть черная, дурная слава.
И Аластар это понимал, поэтому и скрывался – весьма успешно. Ни один из его смертных знакомых после страшных сороковых годов не называл его прежним именем, он даже сам стал забывать свое настоящее имя. Иногда ему казалось, что Аластар Рихтер жил давным-давно, поэтому, стоя под покровом ночи на балконе квартиры, он прокручивал раз за разом пленку собственных воспоминаний: кое-где потертую, слипшуюся, выцветшую; все эти процессы естественны так же, как естественно, что неприступная горная порода разрушается под эрозией времени.
Для некоторых мертвых срок в почти пятнадцать лет был пустяковым, словно глазом моргнуть, но Аластару хватило и этого, чтобы полностью подменить себя другим человеком. Все, кто знали его другим, либо умерли, либо считали его самого мертвым. Он хотел бы, возможно, вернуться на родину, но она была теперь совершенно отличной от той, какой он ее запомнил в молодости.
И тут появлялся... Пьер. Единственный в настоящее время, кто знал его настоящее имя. Аластар не боялся разоблачения, как и не боялся, что Пьер его раскроет – ему это нужно не больше Аластара, в конце концов, они пересеклись абсолютно случайно. Каков шанс, что они встретились бы, не сыграй лицевая слепота Аластара с ним злую шутку!..
Однако в последний раз они виделись ещё до того, как Аластар бежал в Великобританию, поэтому, стоя рядом с Пьером на сцене, пленка памяти Аластара с щелчком приходила в движение, возрождая воспоминания о тщательно спрятанной внутри личности, которой за прошедшие пятнадцать лет не было ни с кем так хорошо и раскованно, как с Пьером.
Он чувствовал, как бесплотные руки срывают у него с лица намертво приклеенную, влитую как раз под его острые черты, невидимую маску украденной и присвоенной личины кого-то другого, и это и рождало диссонанс.
И поначалу покалывающий пальцы страх.
Страх, что, может быть, чужие руки при соприкосновении сожмут пальцы так сильно, что и без того субтильный, второй слой его личности начнет расходиться по швам, и Аластар настолько будет занят одной лишь этой мыслью, что собьется с ритма.
Но это оказалось лишь мимолётное параноидальное наваждение человека, давно живущего не своей жизнью.
Аластар постарался следовать совету партнёра – просто успевать за ритмом – и, когда грянула немного хриплая музыка, весь окружающий мир сузился до Пьера в нескольких дюймах от него самого. Перестали волновать количество людей вокруг, убранство зала, играющие инструменты, страх вдруг ошибиться и ударить в грязь лицом: только он и Пьер, только их общий танец, от которого, казалось, зависело столько же, сколько от комбинации в покер, когда поставил ва-банк.
Сцепленные руки – их общие руки: разница стиралась, когда надо было делать шаги одновременно с партнёром. И Аластар позволил себе на секунду представить, что на один небольшой и быстрый танец они оба часть единого целого, потому что единым целым и нужно быть, чтобы получить блестящую штуку, которую он пообещал Пьеру.
И также Аластар позволил себе сделать вид, что ему абсолютно безразлично, кто кому кладет руку ниже лопаток.
Было ли обещание Пьеру выиграть главный приз опрометчивым? Отчасти, но ведь ни с кем другим Аластар не смог бы танцевать столь раскованно. Он мысленно поблагодарил его за то, что они уже отрепетировали ритм до того, как стали танцевать ради чужой оценки: Аластар бы не успел за музыкой, если бы заранее не знал, какой она будет.
Но шаги делал исправно и подметил про себя, что не зря всё-таки фокстрот называли именно так – «лисий шаг», – ибо чтобы успевать и за музыкой, и за партнёром, нужно иметь какой-то особый инстинкт...
//максимум кринжа, минимум здравого смысла и слов
Ее обескровленные губы тронула острая улыбка. Медленно она опустилась на серую ступень, беззвучная слеза резала худую щеку. Дуки нарочито небрежно смахнула хрустальную капельку, опустив подернутые розовой дымкой глаза. Все хорошо - ее надломила минутная слабость, сейчас она снова встанет, надев воском приевшуюся улыбку, снова, все снова будет хорошо! Но почему-то не было сил, руки упали на острые колени и уголки губ вместе с ними падали, падали вниз.
Ей хотелось плакать, кричать, но тишина слабости заполняла полые осколки, приглушая алую боль. Она посмотрела на Ольгу слегка дрожащим взглядом, пытаясь придать своей надломленной фигуре ровного спокойствия, пытаясь казаться учтиво-фиалковой.
Не было сил встать, только угасающие глаза тихо смотрели на сапфировую в свете ночи балерину. О, его ли это вина? «Bien sûr, bien sûr, c'est sa faute!».
- Его вина в том, что я мертва.
Дуки проглотила последнее слово, боясь его безжалостных вкрадчивых звуков.
- Я никогда, никогда - прошептала она - Не смогу.. - слова давались ей тяжело, разрезая горло шипами - Только лишь из-за одного..
Холодное личико вновь закрыли фарфоровые ладони. Ветер беззаботно выбил темные пряди, так некрасиво прилипшие к бледному лбу.
- Скажите, - вдруг воскликнула Дуки сорвавшимся голосом, Разве не противно Вам, такой, такой - голос захлебывался - Смотреть на меня? На эти глупые passion?
Ядовитая горечь мигала в ее темных глазах. Конечно же эта прекрасная женщина не могла испытывать к ней жалости, за что было жалеть ее такую! Но все-таки, она стояла перед ней, и значит что-то заставило ее прийти сюда, к Дуки. Улыбка сожаления тронула ее губы:
- Мне очень жаль, что Вам пришлось
«..видеть меня такой» - повисло недосказанное.
@bulochkaskoritsey
//прости за это
Эвангелисто с тревогой осматривал эти, казалось, полусгнившие, еле как еще державшиеся стены, казавшиеся ему одновременно и вызывающими отвращение, и печальными. Даже на флорентийском рынке в теперь уже далеком шестнадцатом веке было чище. Он почувствовал облегчение, когда вышел на улицу. Точно что-то в этом шатком заведеньице давило на его ребра, сдавливая грудь.
Лондонский воздух не самый свежий, но сейчас он разрывал его легкие. Мертвым еще тяжелее — воздух в легких чувствуется как инородный газ.
— Что ж… — Он на секунду задумался. — Давай поймаем кэб.
Едва ли на этом безлюдном пяточке земли они могли бы найти такси, так что Эвангелисто, сжав в пальцах руку Нилам, бодро потащил ее в сторону ближайшей людной улицы.
Ловить кэбы было весело — вытягиваешь руку и ждешь, пока небольшая черная машинка тебя подберет. Иногда Эвангелисто сидел внутри более роскошных автомобилей, но так он чувствовал себя увереннее. Он путешествует по неродному городу один, и эта самостоятельность (несмотря на солидный возраст) била в его голове ярким фонтаном.
Незаметно для себя, он сделал достаточно большой поворот, зато расстояние между ними и зданием, что они только что покинули, не сокращалось больше чем на десяток ярдов. Возможно, часть его боялась, что пропажу Нилам заметят.
Эта часть Лондона пестрела кричащими, пестрыми красками. И все горело алым. Алые вывески дешевых забегаловок, алые лампочки в грязных комнатушках, алые следы губной помадой на замызганных рубашках, алые потеки возле носа после очередной драки. И все это в одном квартале. Эвангелисто скривился. Разнообразие порой приятно, но он предпочитал более цивилизованные районы города.
Он вытянул тонкую ручку в бархатном пиджаке, заметив вдалеке приземистый силуэт такси.
— Смотри, смотри! — Он все еще сжимал руку Нилам. Он чувствовал ее болезненный холод. — Очень скоро мы окажемся в совершенно другом месте. Точно на другой земле! Но перед тем, как выйти в свет, тебе нужно будет приодеться.
На секунду он задумался, а потом махнул ладонью.
— Потом разберемся. — Он снова залился искристым смехом.
Он нащупал в кармане кошелек, скудно набитый, надо сказать, расшитый мулине и блестящими нитями. Безвкусная штучка, он купил ее незадолго после войны, в Кракове у одной бедной девушки. Мелочи почти не было, лишь парочка хрустких бумажек. Пока еще пусто, но скоро — Эвангелисто был уверен — он снова увидит роскошь.