Wizarding World 𓇻 RP
Серж тщательно выверял тон, пока объяснял суть предложенного им дела, и всё же голос его, настолько спокойный, насколько Серж мог выдавить из себя спокойствие, порой дрожал, когда он заговаривал о совсем уж волнительных для него вещах. Он не отличался свойственным многим политикам бездушным равнодушием, он привык говорить ясно, показывать, что всей своей душой вовлечён в рассматриваемую ситуацию, даже если она касалась его лишь косвенно. Он подстраивался под текущее положение, невольно, совсем того не замечая, и менял интонации совсем автоматически. В его движениях порой присутствовала наигранная, даже театральная размашистость, когда он глядел в толпу, окружающую его, и воображал себя великим оратором, полководцем, зачитывающим перед наступлением своей армии воинственные речи. А наедине с кем-то важным, вдали от праздной болтовни и пустых обещаний, он переходил на шелестящий глухой полушёпот, и гнусавый его голос становился ещё гнусавее. Он встретил Буша с надменной улыбкой, а ушёл от него побеждённым. Угрюмый наставленнический тон, с каким он обращался к Хелен, стал попыткой защитить уязвлённое достоинство.
Он следил за витиеватыми буквами, появляющимися на бумаге, убеждаясь, что его слова никак не переиначивают. Он на горьком опыте понял, как это нелестно — читать про себя неблагосклонного содержания статьи. Он очень заботился о том, чтобы в материале не обнаружилось ни одного упоминания его имени.
Сухо изложенные факты, скучный и будничный новостной разворот его бы не устроил. Ему нужна была сенсация, он желал ярких описаний и бурных предположений. Он не был бы против, напиши Хелен откровенную чушь, он этого желал. Чем скандальнее содержание, тем больше прочтений, а значит тем значительней реакция, тем труднее её будет подавить. Он поставил себе задачку не из лёгких, но самоуверенно полагал, что быстро с ней справиться.
Серж не слишком переживал: на его стороне была правда. Вернее, правда довольно преувеличенная. Участие Бэйли в почти контрабандистских схемах провоза нелегального товара было совершенно очевидным, но его истинные связи с этим случаем, ровно как и его реальные мотивы, Серж умолчал. Он не сказал, что Бэйли приложил к этому руки лишь косвенно и не сказал, что Бэйли руководствовался высшими побуждениями: ему важно было освобождение из плена некоторых магических существ. Быть может, ему наплели про ужасные условия содержания, издевательства или насилие, Серж не мог знать наверняка. При всей своей напыщенной деловитости, Бэйли был в какой-то степени даже принципиальным человеком, это его и погубило. Это не волновало Сержа ничуть, самым важным для него был сам факт свершения аферы, ровно как и то, что в дело вмешался не-маг. Это ставило под угрозу магическое сообщество, а это весьма серьёзный повод для осуждения. Бедняга Бэйли едва ли на это рассчитывал.
Периодически Серж пробегался глазами по уже написанным строчкам, но всякий раз на его лбу появлялась критичная, недовольная морщинка. Хелен, по его мнению, писала слишком робко.
— Сдержанность необязательна, — заметил Серж, и уголки его губ искривились в какой-то снисходительной улыбке.
В самом же деле он был раздражён. В нём смешалось нетерпение, желание поскорее покончить с начатым, одновременно с этим и странное наслаждение, какое приносил ему начатый процесс.
В первой статье, написанной об этом, Серж рассчитывал видеть представление Бэйли как человека глупого, жадного и безрассудного. Это была отправная точка, искра, что подожгла фитиль — дальше планировалось больше. Он ожидал, что найдутся те, кто нападут на ослабленное положение Бэйли и постараются сделать из него жестокого злодея, надавят на инцидент с не-магом, выставят свирепым чудовищем. А за ними последуют те, кто пустятся в его защиту, возьмут пару-другую интервью и превратят в невинного козла отпущения. Когда до этого дойдёт, руку уже приложит Конфедерация. Они уж постараются, чтобы об их сотрудниках не говорили плохо! Скандал покрывается другим скандалом, и вскоре про этот случай забудут, если вовремя отвести его в сторону. А пока это выгодно, пусть постоит на самом видном месте.
Чем больше Серж говорил, тем меньше жалости к Бэйли, которого он вот-вот собирался компрометировать, он питал. Этот человек с его по-овечьи невинной наружностью и заносчивой привычкой лезть, куда не звали, был для него препятствием, которое Серж с большой радостью устранял. Но как бы он не заставлял себя думать иначе, Бэйли виделся ему кем-то большим, чем всего лишь надоедливым бельмом на глазу. Его популярность, становящаяся с каждым днём всё больше и больше (и Серж был уверен, что пока он торчит в душной и пыльной редакции, он приобретает очередное полезное знакомство), его обаяние и его большие цели — всё это было живым напоминанием Сержу о том, что его драгоценное влияние далеко не бесконечно.
Поначалу он не понимал, затем он стал завидовать. Это представлялось ему унизительным занятием — кто позволит себе вытеснить его после всего того, что он для Конфедерации сделал? Когда злость перестала его слепить, он вспомнил с досадой, что в политике выживает сильнейший. Если он потерял хватку, он должен уступить место кому-нибудь другому. У него было время доделать неоконченные дела и освободить пост, к которому он шёл недолго, но с большим рвением, кому-то другому.
Но это означало потерю власти, а значит и потерю того, что всё это время приносила ему власть — уважения к себе. Серж держался за пост скорее из глупого тщеславия, нежели из предположений реальной выгоды. Пути отступления у него были, и пути отступления неплохие, но пока ноги его держали, он желал стоять на своём. В политике выживает сильнейший, но если сил не осталось, то выживает тот, у кого напрочь отшибло совесть.
Вот почему он здесь.
Он мог бы заверить Хелен, что обойдётся с Бэйли по возможности мягко («Разумеется, если его не упекут под стражу раньше, чем я смогу на это повлиять»), но это было бы совершенно откровенной ложью. Ему есть дело до благополучия Бэйли, он, прямо говоря, хочет, чтобы тот серьёзно пострадал. Это жестоко, но и мир жесток тоже. Окажись Уолтер на его месте, он поступил бы так же — этим оправдывал себя Серж.
Он обожал власть, он жил властью, её осознание дарило ему трепещущее, горячее, желанное чувство удовлетворения. А сейчас возможность выправить своё положение казалась ещё заманчивее. Мягкий скрип пера, скользящего по бумаге, стал для него звуком спасения, он слушал его с едва сдерживаемым напряжением, с каким глотает воду долго страдавший от жажды.
И он очень насторожился, когда Хелен робко поинтересовалась, отчаялся ли он.
Серж осмотрел её с удивлением, каким-то растерянным выражением, будто не поняв толком, о чём шла речь.
— Дело вовсе не в этом, поверьте, — довольно сухо сказал Серж, когда вернулся из рассеянного состояния. — Я не то чтобы в отчаянии...
Он кашлянул, вглядываясь внимательно в глаза Хелен. Она смотрела на него сверху вниз, чуть прищурив веки и сведя брови ближе к переносице. Не осуждение, но какое-то потаённое отвращение. Он не почувствовал удивления в её тоне, скорее разочарование. Это задело его больше, чем если бы она задала вопрос вполне искренний.
Врать ей незачем, она итак всё понимает. Но он, пожалуй, соврёт.
— В большой игре всегда так, — отозвался он чуть приглушенно. — Либо ты их, либо они тебя.
«Я не собираюсь записывать себя в утиль» — вот, что говорил вызов в его складке возле носа, проявившийся от подобия усмешки. Я, быть может, смешон, но я ещё поборюсь, и борьба эта будет грязной.
Но Серж не мог утаить от себя того, что вопрос Хелен ранил его в самое уязвимое место. Он продолжил строить непринуждённый вид, ища того, во что можно было бы ткнуть её в ответ. Она, умышленно или нет, очень принизила его в его же глазах, и он намеревался прикрыть смущение и выпустить пар. Он вспомнил про фотографию, найденную им, про порывистую резкость Хелен, когда он ей эту фотографию вернул, про улыбающегося мальчика с неё.
— Между прочим, а кто на этом снимке? — спросил он будто бы безразлично. — На том, который я вам вернул.
сквозь бледный дым, никак не хотевший улетать в открытое для него окно, фигура Сержа выглядела мутноватой и неясной. таковой она и представлялась на самом деле Хелен. опустив руку с зажженной полоской яда, она внутренне улыбнулась этому, но легче ей не стало.
его оправдания походили на озвучивание утвержденных истин - так или иначе, но по-другому быть не могло. слова месье Шантегрейля само собой разумелись, а Елена смотрела на его стареющее лицо, слыша увилистые попытки самообеления. в силу своей естественной мягкости, пусть и скрытой за построенным фасадом неуверенностей и горделивых обид, ей отчасти стало жалко этого человека. но ведь жалость - чувство отнюдь не положительное, а Хелен достаточно это понимала, чтобы в конце концов прийти к неуверенному осуждению. поступки Сержа для нее казались противоестественными, и будь она смелее и свободнее от имевшихся обязательств, она, пожалуй, прямо выразила бы свои мысли. но что-то смутное, безымянное и пока неясное, не считая ее стесненности, не давали ей этого сделать.
одно Шульцберг было интересным - мотивы мужчины. разве одно только властолюбие толкает людей его фасона на подобные? отнюдь, - она так не считала. за этим кроется целая совокупность причин, связь между которыми, порою прослеживается с трудом. причины и следствия тяжелой цепью тянуться от прошлого к настоящему, от настоящего к будущему, коверкая людей на самый разный манер. разве не за что было осудить Елену? но вереницу своих причин и побуждений она знала в лицо, пусть и пыталась отвергать многие из них в силу своего малодушия. а что же скрывалось за фигурой месье Шантегрейля?
ход ее мыслей был прерван болезненным уколом. уголки губ Хелен заострились, она прищурилась, но совсем не готовилась к оборонительному выпаду. слишком очевидными и вместе с тем невыносимыми для нее сделались свои же поступки. а может, она просто устала.
за окном алело закатное небо, по изрезанным золотыми лучами облакам струились красные огни уходящего солнца. как странно и глупо все складывалось, хотя, скорее разваливалось. а ведь со стороны все наверняка представлялось иначе. и с каждым человеком, наверное, так же: со стороны все иначе, проще или сложнее - не важно. все не так, все просто по-другому.
— а это мой сын, - ответила Хелен, не отрывая взгляд от окна. в ее голосе слышался слабый вызов, ведь это, все-таки, было весьма неприятно, и даже этот полый мышечный орган в форме конуса, именуемый сердцем, болезненно сжался.
— его зовут Тесеус, - зачем-то добавила она, выкидывая папиросу. “и я его плохая мать”. да, взаимное уязвление состоялось, можно было бы считать это прекрасным окончанием дня, но Хелен вдруг обернулась, недобро сверкнув глазами.
— у вас есть дети, месье Шантегрейль?
губы ее чуть дрогнули, когда она замолчала, посмотрев в темные глаза Сержа. тяжелая цепь тянется от прошлого к настоящему, от настоящего к будущему.
— Не скажу, обещаю, — заверил Рихтера Джон, — а пиджак оставьте. Вам он сейчас нужнее.
Тёмно-коричневый бархатный пиджак в своё время обошёлся ему в целое состояние (читай: все заработанные честным трудом деньги). Он был маггловским, со странными украшениями на плечах в виде пришитых наспех пёстрых заплаток и пивными крышками на воротнике. Потёртый на локтях, воняющий потом, он не представлял из себя что-то очень модное или красивое, но Джон всё равно считал, что пиджак этот был самым ценным, что он имел. В нём был что-то особенное: он ощущался приятной тяжестью на теле, в нём был столько пыли, что казалось, будто создан он был ещё во времена Мерлина, а главное он почему-то совсем не смущал магических существ своими побрякушками и платочками вырвиглазных цветов.
— Вернёте его как-нибудь в другой раз.
Вручив пиджак обратно, Джон отстранился, не отводя взгляда от собеседника. Помолчав немного, он добавил, пытаясь звучать чётко и убедительно:
— Будьте с собой помягче, мистер Рихтер. Никто вас за это осудит.
Хотелось добавить что-то вроде, я вас не осужу, но кем он был в жизни одного из важнейших людей в МАКУСА, чтобы эти слова имели хоть какое-то значение?
Аврелий послушно принял пиджак, даже и не скрывая удивления во взгляде. Снова накинул его себе на плечи как можно более небрежно, но очень скоро поправил его и обнял себя руками – так обнимают себя только замёрзшие люди, которым наконец предоставили возможность отогреться. На его плечах он напоминал плащ – настолько широк он был.
– Вы очень любезны, – Аврелий слабо улыбнулся, заправив выбившуюся из шевелюры прядь волнистых волос себе за ухо. Затем он услышал собственный тихий смех в ответ на слова спутника:
– Мистер Хардинг, не думаете же вы, что никто во всем МАКУСА не хотел бы испортить мне репутацию? И неважно, каким способом, – он ухмыльнулся. – Это вы порядочный человек и по вам это видно. Хотя вот мой брат говорил, что никогда нельзя исключать возможности для человека попасть в его черный список.
Он помолчал, скривив губы с v-образной верхней каймой.
– А есть у вас какие-то карьерные цели? – спросил он спустя долгую паузу. Лицо его при этом оставалось нечитаемым.
//извините, если напортачила, я последний раз смотрела ГП примерно 11 лет назад @autumnasthma
"Медленно вращается земля. Но мы здесь ни при чем, мы все живем во сне..."
Харуки Мураками «Кафка на пляже»
Имя, фамилия:
Ада Розмари Хэтчер [Ada Rosemary Hatcher], при рождении - Ада Чжун [Ada Zhong]
Возраст:
16 лет [07.11.1958]
Внешность:
Курс и факультет:
5 курс, факультет Пакваджи
Чистота крови:
чистокровная
Волшебная палочка:
лиственница, шерсть единорога, 9 дюймов
Биография:
Кэра вздыхает и кладет половник на полотенце, когда до ее ушей долетает шуршание детских носочков где-то возле серванта. Маленькая Ада старательно доставала из нижнего ящика куклу почти в два раза крупнее себя, но в этот раз остановилась на полпути и стала вглядываться в сепию фотографии за стеклом. Старики в чудной одежде, похожей на платья или халаты, как шаткая охрана сопровождают несшего на руках мягкий сверток отца.
- Кто это? — спрашивает девочка почти сразу же, как только мамины руки охватывают ее со спины полностью, ей даже не нужно оборачиваться, чтобы понять, что это она.
- Как же кто? Твои бабушка и дедушка...
Такой простой ответ медленно стихал на губах волшебницы, когда она осознала, что больше, сказать, собственно-то и нечего. Как объяснить пятилетнему ребёнку, какими были те люди, которых ей так и не удалось застать в осознанном возрасте? Как показать слезящиеся пожилые глаза и дрогнувшую улыбку на стоическом лице и как выговорить сиплое sūnnǚ, когда из одеяльца достался первый чих? Родители ее мужа очень давно перебрались в США из богом забытой китайской деревушки, названия которой она так и не сохранила в памяти, и теперь все, что от них осталось, это вот этот клочок плотной бумаги в рамочке и рядок странных книжек с науками и заклинаниями, которые были ей неподвластны в силу языковых барьеров. Их она старалась лишний раз не трогать, даже когда протирала пыль, потому что от обложек по кончикам пальцев бежало колючее чувство слабых электрических разрядов.
Кэре не нравится, как ее муж все больше времени уделяет той, другой магии, совсем отличной от того, что они когда-либо практиковали вместе. Наследие многовекового опыта волшебников неприступного Востока не выглядит откровенно враждебным, но всегда так смотрит из тюрьмы своих толстых переплетов, будто пытается дать понять, что подружиться с ним явно не просто, и мысль о том, что в случае неудачи оно без зазрения совести поглотит неосторожного колдуна, уже начинала подавать голос. Но вряд ли этим стоило забивать голову ребёнку.
Хвала небесам, кукла соскользнула с полированного дерева на ковер и Ада потеряла к фотографии интерес.
"Мама любит показывать свою палочку. Она сделана из ивы, тонкая и извилистая, и я боюсь сломать ее. Я хотела бы иметь такую же, но мама говорит, что когда я подрасту, палочка выберет меня сама. А папину палочку я почти никогда не вижу. Иногда я проскальзываю в его кабинет, но там нет ничего, кроме странных баночек и дымящихся веток в горшочках.
Папа заметил меня и отругал, сказал, что я не должна трогать его вещи без разрешения. Теперь он закрывает дверь на ключ и всегда отказывает, когда я прошу его показать, чем он там занимается. Он запирается там по ночам, а мама говорит, что ее тошнит от запаха...бла-го-во-ний"
– малютка играет возле запылившегося зеркала на чердаке, пока по ту сторону стекла за ней наблюдают полупрозрачные фигуры семейной пары. Они никогда не отвечают, но по выражениям их лиц можно понять, что они внимают каждому слову. Ада начала видеть исчезнувших в небытье еще год назад и поначалу страшно перепугалась, родителям приходилось долго успокаивать ее, убеждая, что большинство духов безобидны, ведь когда-то они были такими же людьми с осязаемой формой (а куда еще деть магический дар в мире, где он нормален); по крайней мере это дало свои плоды – с потусторонним миром ей удалось в каком-то смысле подружиться.
***
Если вы когда-нибудь зададитесь вопросом об именах величайших мастерах волшебных палочек Северной Америки, Ян Чжун вряд ли вошел бы даже в десятку. Не сказать, что у него были совсем уж кривые руки, инструменты в итоге выходили весьма сносными и ладно скроенными, на любое ремесло найдутся люди, которые так или иначе будут делать все изящнее и филиграннее тебя. Особенно, если оно имеет привычку переходить из поколения в поколение, а тебе по воле случая приходится прогрызать дорогу самостоятельно. Так уж вышло, что у его родителей было принято колдовать куда большим арсеналом предметов, и при виде сыновьей палочки они лишь едва заметно сморщивали нос, будто сомневаясь, что такая хрупкая кроха может в одиночку творить волшебство; посему начинать приходилось с самых низов и вбирать ценные навыки с позиции подмастерья.
Были ли причиной тому воспоминания из нежного возраста или же незалатанные вовремя пробоины в воспитании, но с годами мужчина видел, как трещина этнических различий между ним и окружающими начинала расходиться все шире, даром, что большую часть своей осознанной жизни провел среди американских волшебников. Веских поводов к тому не было, кого из нас не награждали косым взглядом, может быть надо было сказать спасибо, что магический мир не был так подвержен предрассудкам о национальности, как мир не-магов. А может быть в нем клокотала не находившая выхода та, другая магия, сгущавшаяся в его сердце до темной вязкой массы.
"Папа стал молчаливым и мрачным. Я редко слышу его, когда мы едим или сидим в одной комнате. Даже когда я показываю ему свои рисунки, он смотрит на них как-то по другому. Наверное, он думает о своих книжках, сейчас он читает гораздо больше чем раньше. Мама ругалась с ним, но потом перестала. А еще перестала рассказывать мне истории перед сном. Говорит, что я уже слишком взрослая и скоро увижу все своими глазами. И тоже постоянно о чем-то думает, даже когда смотрит в пустую тарелку в руках. Папа иногда отдергивает ее, но перед этим на его лице мелькает улыбка. От чего ему так весело?"
Запутывать следы в душах, способных чувствовать тонкие материи, рыть дыры в их естестве, оставляя лишь оболочку...
Как это...волнительно...
Первой он привёл в дом молодую волшебницу Нэлли - выпустившуюся всего год назад девицу, работавшую с ним в магазине волшебных палочек также, как и он в свои цветущие годы. Лишь немногим перепадает честь переступить порог святая святых своего наставника, посему в ее симпатичной голове даже не промелькнула мысль отказаться. А после того, как Ян продемонстрировал ей несколько своих зелий, способность формировать какие-либо мысли в принципе покидала ее мозг и растворялась в воздухе как горячий пар. Очертания комнаты проплыли перед глазами, невесомая субстанция заклинаний обхватила ее со всех сторон, и через это полотно стали пробиваться куда более четкие незнакомые прикосновения вполне себе осязаемых рук.
Позже Ян представит ее за семейным столом как свою "подругу". Кэра не возражала против этого, равно как и против всего остального; измученная повисшей в воздухе тяжёлой аурой, она лишь бормотала про то, как рада знакомству и накладывала треморными руками невкусные вареные овощи в тарелку дочки.
Иногда Ада думала, что из всех обитателей этого дома лишь ей одной удалось сохранить ясность ума. Жизнь больше не будет прежней, в ее родителях что-то перемкнуло и бытовые сцены стали сменяться чем-то, что обычно происходит во снах...или же в аду, если пытаться обращаться к столь популярным у не-магов религиозным мотивам. Но связать ниточки между собой, не говоря уже о том, чтобы подать об этом голос, не получалось хоть тресни. По ночам она выкрадывалась из своей комнаты и подходила к входной двери. Потяни ручку и открой ее, беги в одних носках до тех пор, пока не почувствуешь, что расстояние стало достаточно безопасным. Но маленькие ладошки никогда не слушались, и ей оставалось только сжимать и разжимать их в молчаливом усилии над собой. Через замочную скважину вместо привычной улицы тянется лес, кроны деревьев расположены так плотно друг к другу, что свет звезд не успевает достигать травы. Влажный туман пахнет болотом и щекочет нос.
«Значит, я заперта здесь? А снаружи реальности больше нет»
А потом стуки из комнаты на втором этаже заставляют треснуть эту хрупкую иллюзию, Ада вздрагивает и возвращается назад, прячась под подушкой от раздающегося в ушах рондо голосов, треска свечей и скрипа половиц, исполнявших ритуальный танец шабаша чернокнижников.
Заклинания отца не причиняют физического вреда, но охрипшими песнопениями и красноречивыми монологами медленно затягивают в бездну, из которой их так беспардонно явили на свет после столетий сна. Они хватаются за пальцы и щиколотки, цепляются к краям одежды и дергают за волосы, прячутся по углам и наблюдают за тем, как угасающая воля замыкается в себе.
Не смотри. Не пытайся визуализировать. Если ты не смотришь, он не сможет дотянуться до тебя.
"Мать пришла не одна. Она приглашала пить чай девушку, которую раньше здесь никто не видел. Все вокруг кажется таким спокойным и располагающим к себе, но я снова не могу заставить себя закричать и прогнать ее отсюда. Мой голос пропадает в этот самый момент, когда я пытаюсь делать то, чего не хочет он. Даже сейчас я заставляю себя говорить, ищу ваши силуэты почти на ощупь, зрение на лица меня стало подводить. Я не могу поверить, что мать действительно делает это и своими руками помогает ему рушить судьбы, превращать их в такие же на все согласные статуи, но я хочу надеяться, что на самом деле она также кричит и молит себя остановиться. Я хочу думать, что настоящая она все еще здесь.
Он прячет палочки матери и Нэлли. Я думала, что он будет делать так с каждым, кто оказывается здесь, но это не так. В любом случае, я не думаю, что жертвы этих обстоятельств смогут снова использовать свою магию, если не освободятся прежде, чем сойдут с ума. Они уходят отсюда слишком изможденными, он вертит ими как хочет. Ему нравится забирать у нас свободу, не забирая ее физически. Не знаю, как объяснить иначе. Мы можем уйти в любой момент, можем нормально разговаривать, когда этого требует он, но наши порывы заточены в нашей же оболочке, если мы делаем что-то неправильно, тело отказывается делать что-либо еще. И все всегда возвращаются к нему, как животные возвращаются к пересохшему источнику посреди пустыни, ведь быть может он наполнится жизнью снова или хотя бы сделает это для нас.
Я не знаю, смогу ли я заставить себя прийти сюда еще. Хотя бы потому, что меня выворачивает от тошноты, когда я снова думаю о том, что ждет это ни о чем не подозревающее создание. Надеюсь, что хотя бы вас это беспокоит, даже если вы, как и я, не можете ничего сделать"
Не-маги говорят, что на связь с темными силами толкает Дьявол. Если верить вскользь оброненным в пески времени отцовским словам, якобы пересказу слов деда, в абсолюте не существует ни черной, ни белой магии, а окраску ей придают намерения волшебника. Иронично, что это сработало не в его пользу. Что бы там ни было, оно поселилось в искаженном разуме слишком глубоко. Ты, примальное божество, не понимающее человеческих законов. Ты, с ветвящимися тенями над пушистой макушкой, напоминающих тени рогов, ты, с твоим ртом полным острых зубов, с твоей тысячей глаз, когда у меня было всего только два, твои когтистые руки, научившиеся разрушать, мне стоило бежать от них гораздо раньше, но я была слишком мала, чтобы научиться чувствовать приближающуюся опасность, но я доверяла тебе так, как только ребёнок может доверять своему родителю, но я не могу ненавидеть тебя еще сильней, и те маленькие жесты привязанности, что ты делаешь, когда заплетаешь мои волосы или поправляешь одеяло Нэлли, они выглядят смехотворно на фоне твоей монструозной натуры, но почему я все еще думаю, что это когда-то закончится, почему я все еще надеюсь, что я заболела и это лишь мой дурной сон, а твоя оболочка расколется в ту секунду, когда я открою глаза...
Ты - это все, что пошло не так в этом мире
Ты - это ненависть к себе
Ты - это забыть того, кого любишь
Ты - это всё вышеперечисленное. Одновременно. Навсегда. Во все времена.
Это неоспоримый факт.
Поэтому перестань спрашивать.
***
Мракоборцы нагрянули к ним вскоре после того, как по магическому миру поползли новости о пропаже на несколько дней дочери семьи служащих МАКУСА. Земля стала острой, перекрывая любые пути к отступлению. Кэра и Нэлли бросаются на дверь как надрессированные львицы в неуклюжей попытке защитить вожака своего прайда, но что они теперь могут; верни им палочки, и они не вспомнят, как ими пользоваться. Топот десятков ног заставляет Аду забиваться в угол холодной стены.
"Все кончено"
Даже кто-то вроде тебя не сможет выжить без порядка, по крайней мере порядка в голове. Ты прицепился к нам, ты делаешь это с нами, потому что ты всё еще нуждаешься в нас, жалком подобии порядка, чтобы существовать. Это жалко. Ты жалок.
Она оборачивается последний раз, чтобы посмотреть на тени тех, кто все это время был хоть каким-то подобием ее молчаливой поддержки, но молодой мужчина тянет девочку с чердака за запястье, чтобы показать солнечный свет ослепшему мышонку.
Забвение благословенно, но для Ады оно недостижимо. В назидание ей о губительности темных искусств и попытке сохранить остатки рассудка после того, как его изрядно пошатнул волшебный паразит (чем, увы, не смогли похвастаться ни ее мать, ни Нэлли - теперь они доживают свой век, блуждая в пустоте собственной головы). Отец исчезает из поля ее зрения, и она знает, конечно же знает, что он больше не вернется никогда - непростительные заклятия требуют жертвы, конечной из которых всегда оказывается сам их пользователь, но он все еще останется жить в пепле бронзовой чаши, в тусклой лампе мастерской волшебных палочек на первом этаже их дома, которую заколотили досками и пустили с молотка, в стихающих голосах, подгоняемых свистом ветра из оконной щели. Он останется в красноватых по углам страницах тех книг, пока их не сожгут или запрут за семью печатями прежде, чем все полетит к чертям.
Ян Чжун победил
Ян Чжун проиграл
Ян Чжун живет во всём, что находится вокруг него
Последний год перед началом своего пути как волшебницы она провела у семьи двоюродного брата Кэры - спокойная домашняя обстановка дала ей второе дыхание (за это же время она меняет фамилию, чтобы оборвать последнюю связь с дрянным наследством), но поступление в Ильверморни все еще было такой встряской, которую ей казалось вынести не по силам. Вокруг сотни подростков, нервно теребящие свои мантии и ждущие момента, буквально предопределяющие их судьбу. Но сколько из них однажды решит переломить ее и встать на скользкую дорожку, чтобы потешить свое властолюбие? Вот какие мысли занимали Аду, даже когда до гордиева узла на полу остается всего несколько шагов.
Ее выбрали сразу два факультета: ученых и целителей, редкое сочетание. Ада выбрала Пакваджи. Разумеется, наугад.
«Есть потенциал» - так говорят про нее преподаватели – «Какая жалость, что он зарыт так глубоко». Вытаскивать из нее нужный результат без страха в глазах о том, что что-то пойдет не так, это настоящая мука. Всегда неплохо и никогда невероятно. Она может больше, ее руки горят огнем от бушующей в венах силы, силы, которая зовет и шепчет где-то в макушке, но она обязательно навредит, если дать ей выход, заполнит собой все пространство, а если это невозможно, сметет любое препятствие. Поэтому деревянные прожилки палочки вспыхивают светом лишь на секунду, прежде чем яркие полоски дрогнут и стеснительно уползут обратно к своему ядру.
Интересно, завидуют ли ей те, кто проводит ночи в библиотеках и зубрит заклинания? Шепчутся ли в ее сторону злые языки о несправедливости вещей, о похороненном таланте, когда готовые им пользоваться в полном объеме не получают ничего? Может быть и да, но точно уверена Ада только в одном – они знают обо всем, от чего она так безуспешно пытается откреститься. А чем еще объяснить тот факт, что ее «здравствуй» и «спокойной ночи» повисает в воздухе комнаты и получает ответ лишь в виде слабого кивка, а за обеденным столом от нее по обе стороны сидят мелкие компании со своими интересами и вмешиваться без приглашения будет выглядеть жалко? Это место приютило зверька, которого нужно подрессировать, но замирает каждый раз, когда он может начать кусаться.
Вещи стали налаживаться, когда она стала пробовать себя в команде квиддича. Чтобы удержаться на метле, мало иметь крепкую хватку и выносливую спину, а с бардаком в голове рискуешь приложиться о границы площадки. У нее появилась горстка людей, которые разглядели в ней нечто большее, чем отпрыска монстра магического мира. Но капля влаги не расправит засохших лепестков цветка, что простоял большую часть жизни на бесплодных почвах, не захлопнет двери где-то глубоко в ее сознании, из которой то и дело доносится скрежет поцарапанного дерева. Конец обучения гораздо ближе, чем кажется, и Хэтчер с тревогой думает о том, что будет после того, как школа волшебства закроет за ней свои двери
Характер:
Про таких как она обычно говорят «лицо с субтитрами». Ада не умеет шутливо отмахиваться от обидевшего ее замечания или улыбаться так, как будто бы это не она только что кричала в подушку: конечно, она может попытаться, но даже так будет видно, как напряженные мышцы ходят ходуном под тонкой кожей и хрустят костяшки пальцев от постоянных заломов. Ей сложно удержаться от реакции на что-либо, что ей не нравится, а не нравится ей весьма многое: позиция аутсайдера, в которую ей не стесняются ткнуть носом некоторые преподаватели, уставшие от ее зажатости, отсутствие общего языка с большей частью школьного коллектива (что она грешным делом считает не только своей виной, ведь коммуницировать она умеет очень плохо и никогда не делает это первой) и неопределенность будущего, в котором ей придется принимать решения и брать ответственность за свои действия. Так долго грезив о свободе, теперь Ада плохо представляет, что с ней нужно делать – мир оказался больше, чем она ожидала и теперь она неосознанно возводит вокруг себя очередную клетку. Стремление к принятию своих способностей граничит в ней чуть ли не с ненавистью ко всему магическому, и пару раз она даже серьезно задумывалась о том, чтобы уйти жить посредственную жизнь среди мира, где правят разум и деньги. Нельзя вредить чему-либо – истина, высеченная в камне, которую она соблюдает даже слишком хорошо. Она не может быть как остальные: они не боятся колдовать потому, что темные искусства существуют для них лишь где-то на страницах учебниках и в страшных историях, рассказываемых на ночевках, они не боятся, что их заклинания извратятся до поражающего инструмента, потому что они в принципе не задумываются о вероятности этого и не ищут подвоха. Последнее время ее злит это, но переломить себя ровно настолько, насколько нужно, кажется почти невозможным. Наверное, при таком рвении сохранить порядок в том, что в целом существует по иной логике, из нее вышел бы отличный мракоборец, но путь туда ей был заказан еще в тот момент, когда ей не повезло родиться не в то время и не в том месте.
Хотя факультет и был выбран ею скорее чисто из-за того, что не стоило задерживать очередь позади себя, со временем она убедилась, что, похоже, попала пальцем в небо. Если она не способна искоренить зло, возможно у нее получится привнести больше добра. Проблемы с практикой в исцелениях (а иногда появляется и такое) разочаровывают ее куда больше остального. А еще ей нравится взаимодействовать с магическими существами – быть может это особенности их разума, но Аде греет душу то, как непредвзято они смотрят на нее, не возлагая на нее никаких ожиданий кроме как простого человеческого отношения. Чем-то они похожи, не правда ли?
Она действительно дорожит теми хрупкими связями, которые ей удалось построить с горем пополам, но мысль о семье заставляет ее ежиться: те, к кому она приезжает на каникулы и пишет редкие письма, навсегда останутся для нее благодетелями, спасителями, но только не семьей. Ее семья разрушилась прежде, чем она смогла это осознать. Все, чего она желает – это дать своим будущим детям, если таковые появятся, то, чего на ее долю не выпало – нормального беззаботного детства. Только как построить на обломках что-то сносное, когда понятия не имеешь, как это сделать, да и подходящий инструмент не у кого попросить.
Дополнительная информация:
֎ Боггарт – она сама в образе темной волшебницы, отец либо его жертвы, обвиняющие ее в бездействии
֎ Патронус - овца - в китайской мифологии символизирует в том числе детскую почтительность к родителям, так как ягнята становятся на колени, чтобы испить молока своей матери
֎ Музыка: pyrokinesis – день рождения наоборот, я верю только в неизбежность зла, lemon demon – everybody likes you, a mask of my own face, sub urban - paramour
Цитата: коза в тазике от 14.01.2025, 22:01//извините, если напортачила, я последний раз смотрела ГП примерно 11 лет назад @autumnasthma
"Медленно вращается земля. Но мы здесь ни при чем, мы все живем во сне..."
Харуки Мураками «Кафка на пляже»
Имя, фамилия:
Ада Розмари Хэтчер [Ada Rosemary Hatcher], при рождении - Ада Чжун [Ada Zhong]
Возраст:
16 лет [07.11.1958]
Внешность:
Курс и факультет:
5 курс, факультет Пакваджи
Чистота крови:
чистокровная
Волшебная палочка:
лиственница, шерсть единорога, 9 дюймов
Биография:
Кэра вздыхает и кладет половник на полотенце, когда до ее ушей долетает шуршание детских носочков где-то возле серванта. Маленькая Ада старательно доставала из нижнего ящика куклу почти в два раза крупнее себя, но в этот раз остановилась на полпути и стала вглядываться в сепию фотографии за стеклом. Старики в чудной одежде, похожей на платья или халаты, как шаткая охрана сопровождают несшего на руках мягкий сверток отца.
- Кто это? — спрашивает девочка почти сразу же, как только мамины руки охватывают ее со спины полностью, ей даже не нужно оборачиваться, чтобы понять, что это она.
- Как же кто? Твои бабушка и дедушка...
Такой простой ответ медленно стихал на губах волшебницы, когда она осознала, что больше, сказать, собственно-то и нечего. Как объяснить пятилетнему ребёнку, какими были те люди, которых ей так и не удалось застать в осознанном возрасте? Как показать слезящиеся пожилые глаза и дрогнувшую улыбку на стоическом лице и как выговорить сиплое sūnnǚ, когда из одеяльца достался первый чих? Родители ее мужа очень давно перебрались в США из богом забытой китайской деревушки, названия которой она так и не сохранила в памяти, и теперь все, что от них осталось, это вот этот клочок плотной бумаги в рамочке и рядок странных книжек с науками и заклинаниями, которые были ей неподвластны в силу языковых барьеров. Их она старалась лишний раз не трогать, даже когда протирала пыль, потому что от обложек по кончикам пальцев бежало колючее чувство слабых электрических разрядов.
Кэре не нравится, как ее муж все больше времени уделяет той, другой магии, совсем отличной от того, что они когда-либо практиковали вместе. Наследие многовекового опыта волшебников неприступного Востока не выглядит откровенно враждебным, но всегда так смотрит из тюрьмы своих толстых переплетов, будто пытается дать понять, что подружиться с ним явно не просто, и мысль о том, что в случае неудачи оно без зазрения совести поглотит неосторожного колдуна, уже начинала подавать голос. Но вряд ли этим стоило забивать голову ребёнку.
Хвала небесам, кукла соскользнула с полированного дерева на ковер и Ада потеряла к фотографии интерес.
"Мама любит показывать свою палочку. Она сделана из ивы, тонкая и извилистая, и я боюсь сломать ее. Я хотела бы иметь такую же, но мама говорит, что когда я подрасту, палочка выберет меня сама. А папину палочку я почти никогда не вижу. Иногда я проскальзываю в его кабинет, но там нет ничего, кроме странных баночек и дымящихся веток в горшочках.
Папа заметил меня и отругал, сказал, что я не должна трогать его вещи без разрешения. Теперь он закрывает дверь на ключ и всегда отказывает, когда я прошу его показать, чем он там занимается. Он запирается там по ночам, а мама говорит, что ее тошнит от запаха...бла-го-во-ний"
– малютка играет возле запылившегося зеркала на чердаке, пока по ту сторону стекла за ней наблюдают полупрозрачные фигуры семейной пары. Они никогда не отвечают, но по выражениям их лиц можно понять, что они внимают каждому слову. Ада начала видеть исчезнувших в небытье еще год назад и поначалу страшно перепугалась, родителям приходилось долго успокаивать ее, убеждая, что большинство духов безобидны, ведь когда-то они были такими же людьми с осязаемой формой (а куда еще деть магический дар в мире, где он нормален); по крайней мере это дало свои плоды – с потусторонним миром ей удалось в каком-то смысле подружиться.
***
Если вы когда-нибудь зададитесь вопросом об именах величайших мастерах волшебных палочек Северной Америки, Ян Чжун вряд ли вошел бы даже в десятку. Не сказать, что у него были совсем уж кривые руки, инструменты в итоге выходили весьма сносными и ладно скроенными, на любое ремесло найдутся люди, которые так или иначе будут делать все изящнее и филиграннее тебя. Особенно, если оно имеет привычку переходить из поколения в поколение, а тебе по воле случая приходится прогрызать дорогу самостоятельно. Так уж вышло, что у его родителей было принято колдовать куда большим арсеналом предметов, и при виде сыновьей палочки они лишь едва заметно сморщивали нос, будто сомневаясь, что такая хрупкая кроха может в одиночку творить волшебство; посему начинать приходилось с самых низов и вбирать ценные навыки с позиции подмастерья.
Были ли причиной тому воспоминания из нежного возраста или же незалатанные вовремя пробоины в воспитании, но с годами мужчина видел, как трещина этнических различий между ним и окружающими начинала расходиться все шире, даром, что большую часть своей осознанной жизни провел среди американских волшебников. Веских поводов к тому не было, кого из нас не награждали косым взглядом, может быть надо было сказать спасибо, что магический мир не был так подвержен предрассудкам о национальности, как мир не-магов. А может быть в нем клокотала не находившая выхода та, другая магия, сгущавшаяся в его сердце до темной вязкой массы.
"Папа стал молчаливым и мрачным. Я редко слышу его, когда мы едим или сидим в одной комнате. Даже когда я показываю ему свои рисунки, он смотрит на них как-то по другому. Наверное, он думает о своих книжках, сейчас он читает гораздо больше чем раньше. Мама ругалась с ним, но потом перестала. А еще перестала рассказывать мне истории перед сном. Говорит, что я уже слишком взрослая и скоро увижу все своими глазами. И тоже постоянно о чем-то думает, даже когда смотрит в пустую тарелку в руках. Папа иногда отдергивает ее, но перед этим на его лице мелькает улыбка. От чего ему так весело?"
Запутывать следы в душах, способных чувствовать тонкие материи, рыть дыры в их естестве, оставляя лишь оболочку...
Как это...волнительно...
Первой он привёл в дом молодую волшебницу Нэлли - выпустившуюся всего год назад девицу, работавшую с ним в магазине волшебных палочек также, как и он в свои цветущие годы. Лишь немногим перепадает честь переступить порог святая святых своего наставника, посему в ее симпатичной голове даже не промелькнула мысль отказаться. А после того, как Ян продемонстрировал ей несколько своих зелий, способность формировать какие-либо мысли в принципе покидала ее мозг и растворялась в воздухе как горячий пар. Очертания комнаты проплыли перед глазами, невесомая субстанция заклинаний обхватила ее со всех сторон, и через это полотно стали пробиваться куда более четкие незнакомые прикосновения вполне себе осязаемых рук.
Позже Ян представит ее за семейным столом как свою "подругу". Кэра не возражала против этого, равно как и против всего остального; измученная повисшей в воздухе тяжёлой аурой, она лишь бормотала про то, как рада знакомству и накладывала треморными руками невкусные вареные овощи в тарелку дочки.
Иногда Ада думала, что из всех обитателей этого дома лишь ей одной удалось сохранить ясность ума. Жизнь больше не будет прежней, в ее родителях что-то перемкнуло и бытовые сцены стали сменяться чем-то, что обычно происходит во снах...или же в аду, если пытаться обращаться к столь популярным у не-магов религиозным мотивам. Но связать ниточки между собой, не говоря уже о том, чтобы подать об этом голос, не получалось хоть тресни. По ночам она выкрадывалась из своей комнаты и подходила к входной двери. Потяни ручку и открой ее, беги в одних носках до тех пор, пока не почувствуешь, что расстояние стало достаточно безопасным. Но маленькие ладошки никогда не слушались, и ей оставалось только сжимать и разжимать их в молчаливом усилии над собой. Через замочную скважину вместо привычной улицы тянется лес, кроны деревьев расположены так плотно друг к другу, что свет звезд не успевает достигать травы. Влажный туман пахнет болотом и щекочет нос.
«Значит, я заперта здесь? А снаружи реальности больше нет»А потом стуки из комнаты на втором этаже заставляют треснуть эту хрупкую иллюзию, Ада вздрагивает и возвращается назад, прячась под подушкой от раздающегося в ушах рондо голосов, треска свечей и скрипа половиц, исполнявших ритуальный танец шабаша чернокнижников.
Заклинания отца не причиняют физического вреда, но охрипшими песнопениями и красноречивыми монологами медленно затягивают в бездну, из которой их так беспардонно явили на свет после столетий сна. Они хватаются за пальцы и щиколотки, цепляются к краям одежды и дергают за волосы, прячутся по углам и наблюдают за тем, как угасающая воля замыкается в себе.
Не смотри. Не пытайся визуализировать. Если ты не смотришь, он не сможет дотянуться до тебя."Мать пришла не одна. Она приглашала пить чай девушку, которую раньше здесь никто не видел. Все вокруг кажется таким спокойным и располагающим к себе, но я снова не могу заставить себя закричать и прогнать ее отсюда. Мой голос пропадает в этот самый момент, когда я пытаюсь делать то, чего не хочет он. Даже сейчас я заставляю себя говорить, ищу ваши силуэты почти на ощупь, зрение на лица меня стало подводить. Я не могу поверить, что мать действительно делает это и своими руками помогает ему рушить судьбы, превращать их в такие же на все согласные статуи, но я хочу надеяться, что на самом деле она также кричит и молит себя остановиться. Я хочу думать, что настоящая она все еще здесь.
Он прячет палочки матери и Нэлли. Я думала, что он будет делать так с каждым, кто оказывается здесь, но это не так. В любом случае, я не думаю, что жертвы этих обстоятельств смогут снова использовать свою магию, если не освободятся прежде, чем сойдут с ума. Они уходят отсюда слишком изможденными, он вертит ими как хочет. Ему нравится забирать у нас свободу, не забирая ее физически. Не знаю, как объяснить иначе. Мы можем уйти в любой момент, можем нормально разговаривать, когда этого требует он, но наши порывы заточены в нашей же оболочке, если мы делаем что-то неправильно, тело отказывается делать что-либо еще. И все всегда возвращаются к нему, как животные возвращаются к пересохшему источнику посреди пустыни, ведь быть может он наполнится жизнью снова или хотя бы сделает это для нас.
Я не знаю, смогу ли я заставить себя прийти сюда еще. Хотя бы потому, что меня выворачивает от тошноты, когда я снова думаю о том, что ждет это ни о чем не подозревающее создание. Надеюсь, что хотя бы вас это беспокоит, даже если вы, как и я, не можете ничего сделать"
Не-маги говорят, что на связь с темными силами толкает Дьявол. Если верить вскользь оброненным в пески времени отцовским словам, якобы пересказу слов деда, в абсолюте не существует ни черной, ни белой магии, а окраску ей придают намерения волшебника. Иронично, что это сработало не в его пользу. Что бы там ни было, оно поселилось в искаженном разуме слишком глубоко. Ты, примальное божество, не понимающее человеческих законов. Ты, с ветвящимися тенями над пушистой макушкой, напоминающих тени рогов, ты, с твоим ртом полным острых зубов, с твоей тысячей глаз, когда у меня было всего только два, твои когтистые руки, научившиеся разрушать, мне стоило бежать от них гораздо раньше, но я была слишком мала, чтобы научиться чувствовать приближающуюся опасность, но я доверяла тебе так, как только ребёнок может доверять своему родителю, но я не могу ненавидеть тебя еще сильней, и те маленькие жесты привязанности, что ты делаешь, когда заплетаешь мои волосы или поправляешь одеяло Нэлли, они выглядят смехотворно на фоне твоей монструозной натуры, но почему я все еще думаю, что это когда-то закончится, почему я все еще надеюсь, что я заболела и это лишь мой дурной сон, а твоя оболочка расколется в ту секунду, когда я открою глаза...
Ты - это все, что пошло не так в этом мире
Ты - это ненависть к себе
Ты - это забыть того, кого любишьТы - это всё вышеперечисленное. Одновременно. Навсегда. Во все времена.
Это неоспоримый факт.
Поэтому перестань спрашивать.
***
Мракоборцы нагрянули к ним вскоре после того, как по магическому миру поползли новости о пропаже на несколько дней дочери семьи служащих МАКУСА. Земля стала острой, перекрывая любые пути к отступлению. Кэра и Нэлли бросаются на дверь как надрессированные львицы в неуклюжей попытке защитить вожака своего прайда, но что они теперь могут; верни им палочки, и они не вспомнят, как ими пользоваться. Топот десятков ног заставляет Аду забиваться в угол холодной стены.
"Все кончено"
Даже кто-то вроде тебя не сможет выжить без порядка, по крайней мере порядка в голове. Ты прицепился к нам, ты делаешь это с нами, потому что ты всё еще нуждаешься в нас, жалком подобии порядка, чтобы существовать. Это жалко. Ты жалок.Она оборачивается последний раз, чтобы посмотреть на тени тех, кто все это время был хоть каким-то подобием ее молчаливой поддержки, но молодой мужчина тянет девочку с чердака за запястье, чтобы показать солнечный свет ослепшему мышонку.
Забвение благословенно, но для Ады оно недостижимо. В назидание ей о губительности темных искусств и попытке сохранить остатки рассудка после того, как его изрядно пошатнул волшебный паразит (чем, увы, не смогли похвастаться ни ее мать, ни Нэлли - теперь они доживают свой век, блуждая в пустоте собственной головы). Отец исчезает из поля ее зрения, и она знает, конечно же знает, что он больше не вернется никогда - непростительные заклятия требуют жертвы, конечной из которых всегда оказывается сам их пользователь, но он все еще останется жить в пепле бронзовой чаши, в тусклой лампе мастерской волшебных палочек на первом этаже их дома, которую заколотили досками и пустили с молотка, в стихающих голосах, подгоняемых свистом ветра из оконной щели. Он останется в красноватых по углам страницах тех книг, пока их не сожгут или запрут за семью печатями прежде, чем все полетит к чертям.
Ян Чжун победил
Ян Чжун проиграл
Ян Чжун живет во всём, что находится вокруг негоПоследний год перед началом своего пути как волшебницы она провела у семьи двоюродного брата Кэры - спокойная домашняя обстановка дала ей второе дыхание (за это же время она меняет фамилию, чтобы оборвать последнюю связь с дрянным наследством), но поступление в Ильверморни все еще было такой встряской, которую ей казалось вынести не по силам. Вокруг сотни подростков, нервно теребящие свои мантии и ждущие момента, буквально предопределяющие их судьбу. Но сколько из них однажды решит переломить ее и встать на скользкую дорожку, чтобы потешить свое властолюбие? Вот какие мысли занимали Аду, даже когда до гордиева узла на полу остается всего несколько шагов.
Ее выбрали сразу два факультета: ученых и целителей, редкое сочетание. Ада выбрала Пакваджи. Разумеется, наугад.
«Есть потенциал» - так говорят про нее преподаватели – «Какая жалость, что он зарыт так глубоко». Вытаскивать из нее нужный результат без страха в глазах о том, что что-то пойдет не так, это настоящая мука. Всегда неплохо и никогда невероятно. Она может больше, ее руки горят огнем от бушующей в венах силы, силы, которая зовет и шепчет где-то в макушке, но она обязательно навредит, если дать ей выход, заполнит собой все пространство, а если это невозможно, сметет любое препятствие. Поэтому деревянные прожилки палочки вспыхивают светом лишь на секунду, прежде чем яркие полоски дрогнут и стеснительно уползут обратно к своему ядру.
Интересно, завидуют ли ей те, кто проводит ночи в библиотеках и зубрит заклинания? Шепчутся ли в ее сторону злые языки о несправедливости вещей, о похороненном таланте, когда готовые им пользоваться в полном объеме не получают ничего? Может быть и да, но точно уверена Ада только в одном – они знают обо всем, от чего она так безуспешно пытается откреститься. А чем еще объяснить тот факт, что ее «здравствуй» и «спокойной ночи» повисает в воздухе комнаты и получает ответ лишь в виде слабого кивка, а за обеденным столом от нее по обе стороны сидят мелкие компании со своими интересами и вмешиваться без приглашения будет выглядеть жалко? Это место приютило зверька, которого нужно подрессировать, но замирает каждый раз, когда он может начать кусаться.
Вещи стали налаживаться, когда она стала пробовать себя в команде квиддича. Чтобы удержаться на метле, мало иметь крепкую хватку и выносливую спину, а с бардаком в голове рискуешь приложиться о границы площадки. У нее появилась горстка людей, которые разглядели в ней нечто большее, чем отпрыска монстра магического мира. Но капля влаги не расправит засохших лепестков цветка, что простоял большую часть жизни на бесплодных почвах, не захлопнет двери где-то глубоко в ее сознании, из которой то и дело доносится скрежет поцарапанного дерева. Конец обучения гораздо ближе, чем кажется, и Хэтчер с тревогой думает о том, что будет после того, как школа волшебства закроет за ней свои двери
Характер:
Про таких как она обычно говорят «лицо с субтитрами». Ада не умеет шутливо отмахиваться от обидевшего ее замечания или улыбаться так, как будто бы это не она только что кричала в подушку: конечно, она может попытаться, но даже так будет видно, как напряженные мышцы ходят ходуном под тонкой кожей и хрустят костяшки пальцев от постоянных заломов. Ей сложно удержаться от реакции на что-либо, что ей не нравится, а не нравится ей весьма многое: позиция аутсайдера, в которую ей не стесняются ткнуть носом некоторые преподаватели, уставшие от ее зажатости, отсутствие общего языка с большей частью школьного коллектива (что она грешным делом считает не только своей виной, ведь коммуницировать она умеет очень плохо и никогда не делает это первой) и неопределенность будущего, в котором ей придется принимать решения и брать ответственность за свои действия. Так долго грезив о свободе, теперь Ада плохо представляет, что с ней нужно делать – мир оказался больше, чем она ожидала и теперь она неосознанно возводит вокруг себя очередную клетку. Стремление к принятию своих способностей граничит в ней чуть ли не с ненавистью ко всему магическому, и пару раз она даже серьезно задумывалась о том, чтобы уйти жить посредственную жизнь среди мира, где правят разум и деньги. Нельзя вредить чему-либо – истина, высеченная в камне, которую она соблюдает даже слишком хорошо. Она не может быть как остальные: они не боятся колдовать потому, что темные искусства существуют для них лишь где-то на страницах учебниках и в страшных историях, рассказываемых на ночевках, они не боятся, что их заклинания извратятся до поражающего инструмента, потому что они в принципе не задумываются о вероятности этого и не ищут подвоха. Последнее время ее злит это, но переломить себя ровно настолько, насколько нужно, кажется почти невозможным. Наверное, при таком рвении сохранить порядок в том, что в целом существует по иной логике, из нее вышел бы отличный мракоборец, но путь туда ей был заказан еще в тот момент, когда ей не повезло родиться не в то время и не в том месте.
Хотя факультет и был выбран ею скорее чисто из-за того, что не стоило задерживать очередь позади себя, со временем она убедилась, что, похоже, попала пальцем в небо. Если она не способна искоренить зло, возможно у нее получится привнести больше добра. Проблемы с практикой в исцелениях (а иногда появляется и такое) разочаровывают ее куда больше остального. А еще ей нравится взаимодействовать с магическими существами – быть может это особенности их разума, но Аде греет душу то, как непредвзято они смотрят на нее, не возлагая на нее никаких ожиданий кроме как простого человеческого отношения. Чем-то они похожи, не правда ли?
Она действительно дорожит теми хрупкими связями, которые ей удалось построить с горем пополам, но мысль о семье заставляет ее ежиться: те, к кому она приезжает на каникулы и пишет редкие письма, навсегда останутся для нее благодетелями, спасителями, но только не семьей. Ее семья разрушилась прежде, чем она смогла это осознать. Все, чего она желает – это дать своим будущим детям, если таковые появятся, то, чего на ее долю не выпало – нормального беззаботного детства. Только как построить на обломках что-то сносное, когда понятия не имеешь, как это сделать, да и подходящий инструмент не у кого попросить.
Дополнительная информация:
֎ Боггарт – она сама в образе темной волшебницы, отец либо его жертвы, обвиняющие ее в бездействии
֎ Патронус - овца - в китайской мифологии символизирует в том числе детскую почтительность к родителям, так как ягнята становятся на колени, чтобы испить молока своей матери
֎ Музыка: pyrokinesis – день рождения наоборот, я верю только в неизбежность зла, lemon demon – everybody likes you, a mask of my own face, sub urban - paramour
@bulochkaskoritsey
принята!!! рад тебя снова увидеть
— Признаться, нету, — ответил Джон, сложив руки на груди, — меня вполне всё устраивает.
Когда-то давно он жил с твёрдой уверенностью, что всю свою жизнь проработает в замусоренных лавках, продавая халтурные копии за завышенные цены, поэтому то, что последний десяток лет он работал со своими любимцами, Джон считал даром.
— Мне нравится то, что я делаю сейчас.
У него до сих пор хранились некоторые безделушки, которые служили напоминаем о том, что дни, когда он стукался головой о низкие потолки и ссорился со старичками, разодетыми в старые фраки были, к счастью, позади (он всегда подсознательно боялся встретить прежних клиентов, которым тогда не повезло приобрести золотого индийского слона с подделками в тех местах, где должны были блестеть рубины или проклятый артефакт который оказывался вовсе не проклятым). Хотеть большего вообще казалось чем-то неблагодарным — разве мог он, некогда молодой и глупый, позволить себе мечтать о вещах более амбициозных?
— А у вас они есть? — Джон повторил вопрос собеседника спустя несколько мгновений молчания.
// простите за это 😭😭
Серж говорил о семье так же, как говорит о семье любой государственный служащий. Тоном наставника, тоном воспитателя, он поучал каждого, кого встречал, тому, как важны родительские нежные чувства к своему ребёнку, как важно детское уважение и восхищение к родителям. Лицемерие в таких масштабах не было свойственно даже ему, и приходись ему упоминать о необходимости ценить семейный дух чаще, чем ему уже выдавалось, он бы, вероятно, потерял всякую возможность говорить от отвращения к себе. Он привык слушать вопросы о детях, о его сыне («Малютка-Пьер очень быстро вырос!») и привык отвечать на них просто и отрывисто.
— Есть, — ответил Серж машинально. Как-то чересчур быстро для того, чтобы прозвучать трогательно.
Лёгкий укор в вопросе Елены дал ему понять, что дело деликатное. Но с детьми любое дело становится деликатным, это он прочувствовал в полной мере на своей шкуре. Пусть это и приукрашивают до того, что кажется, будто всякий родитель зардеется от гордости и заговорит с сердечным теплом, когда его спросят о ребёнке, на практике это совсем не так.
Серж любил сына, действительно любил, но, быть может, не был способен выражать эту любовь так, как Пьеру то было нужно. И с тех пор, как Пьер вырос, стал таким отстранённым и таким замкнутым во всём, что казалось их отношений, Серж чувствовал эту свою беспомощность ещё острее. Дело было совсем в другом — он не просто не понимал, какой подход следовало ему избрать для того, чтобы поладить с ним, в сущности он вовсе не пытался его найти. Он давал Пьеру то, что считал важным, а важными для Сержа были вещи материальные. В них он не отказывал, избирал всё самое лучшее. Вот только Пьер, как и любой ребёнок, не считал денег и не ценил хорошей жизни, которую ему давали. Он нуждался в участии, а Сержа никогда не было рядом.
Пьер, несмотря на своё наружное безразличие, из кожи вон лез, чтобы порадовать отца. Серж в первую очередь ценил результаты, а не приложенные к ним старания. Успехи Пьера — результаты его почти нездоровых амбиций, — стали для него чем-то обыденным, и отклонения от привычной «нормы» вводили его в непонимание. Пьер это непонимание воспринимал как вызов, как сигнал, что отец недоволен. Отец не был недоволен: отец был слишком равнодушен.
Серж, тем не менее, записывал достижения Пьера в список своих собственных. Он осознавал закономерность: ребёнок — это, в общем-то, набор качеств от обоих родителей, а в их случае лишь от одного, ведь Гвендолин по заключению разбирательства проводила с Пьером очень мало времени. Правда, он не учитывал выходящего из этого следствия: ребёнок собирает в себе не только положительные, но и отрицательные черты, а Пьер был ядовитым сочетанием худших сторон как Сержа, так и Гвендолин. Отцовские амбиции у него ожесточались пылом матери, безразличие отца делало совсем-совсем уязвимым. Серж считал достоинства Пьера прямым следствием своих поступков, но правильнее было бы сказать, что недостатки Пьера были прямым следствием безответственности Сержа.
Серж осознал это недавно, и это осознание ударило ему в голову ошеломляющей силы оплеухой. Если раньше Пьеру предоставлялась полная свобода, то теперь постоянно волнующийся Серж пёкся о нём так сильно, как ему только позволяли обстоятельства. Ему было страшно, что Пьер не заметит перемены. Он всем сердцем желал искупить вину, но не столько перед сыном, сколько перед самим собой. Он желал, чтобы его совесть была полностью чиста хотя бы в этом.
Его отчаянная хваткость в работе вытекала и из этих тревог в том числе. Он крепко удерживался за службу, ведь в глубине души осознавал, что нигде более не состоялся.
— Он, — Серж имел в виду сына Елены, которого он видел на фотографии, — ещё совсем маленький. Сколько ему, от силы четыре?
Он кашлянул и прибавил не без привычной самоуверенности:
— Мой сын уже оканчивает Ильвермони.
Пьер родился, когда Сержу было уже под сорок, и он был заметно старше, чем должен был быть, для того, чтобы приходиться Пьеру родителем. В его возрасте у многих его знакомых бывало уже и по двое детей. Это немного смутило его перед Хелен. Он прикладывал усилия к тому, чтобы выглядеть моложе, привлекательнее, но и выглядело это небрежно, неестественно, не откровенно искусственно, но близко к этому. Магией он выбивал цвет в седых сухих волосках на висках, разглаживал морщины и убирал с кожи сухость. И всё же он старел — не постарел ещё окончательно, но направлялся к этому.
Сыну Елены не так уж и много лет, родился он, значит, после отмены Раппапорта. Быть может, он и маглорождённый, Серж не мог сказать. Женщина говорила о нём с какой-то мрачной горечью в тоне. Кризис ли? Или просто усталость?
— Наверняка вам с ним непросто, — сказал он насмешливо. — Раннее детство — тяжёлый возраст для ребёнка, а значит для родителя он тяжелее втрое. За детьми страшно трудно уследить, да? Особенно когда ты один.
Последнее предложение сорвалось с языка случайно и совершенно не к месту. Серж укорил себя за чрезмерную откровенность. Он резко замолчал, и тишина в комнате нарушалась лишь мягким шуршанием острого пера. Серж посмотрел в окно. Небо наливалось закатом, чересчур ярким, чересчур красочным, чтобы казаться красивым. Багряные облака, блуждающие по горизонту, резали глаз. Серж чуть щурил глаза.
— Вы закончили? — спросил он Хелен, когда окинул взглядом её блокнот.
— Могу ли я прочитать написанное? Чтобы... на всякий случай.
Осторожность ему не помешала бы, особенно в сложившихся обстоятельствах. Да и небо, от насыщенности цветов такое тревожное, ему совсем не нравилось.
//все меньше и глупее, простите пожалуйста (
Хелен стояла спиной к приоткрытому окну, оперевшись на подоконник. воздушные пряди, легкими перьями выбивающиеся из ее прически, казались опыленными золотом. и хотя по уголкам губ пролегли маленькие морщинки, лицо было бледным и исхудавшим, а глаза страшно усталыми - она была по-прежнему красива. вот только зачем?
скрип пера служил деликатным аккомпанементом словам месье Шантегрейля. Хелен, до недавнего избегающая смотреть на собеседника, теперь, чуть прищурившись, изучала темные глаза Сержа, все что-то ищущие по углам кабинета. его слова кольнули больно и глубоко. последняя небрежно брошенная фраза подействовала как-то особенно неприятно, будто то была пощечина. конечно, он знать не мог, это всего лишь случайность, но до чего же, до чего же, черт возьми, больно!
там, в темноте кармана брюк, смеялся на колдофото маленький мальчик. мальчик, у которого не было матери, не было отца. и уже не будет детства. с рождения окруженный чужими людьми и лишенный родительской ласки - будет ли он счастливым? разве его вина в том, что мама сбежала, а отец закрылся в футляр своих обид? разве сделал он что-то, трехлетний ребенок, толком ничего не знающий и понять не способный? она будет виновата в каждом его страхе. в каждом плаче трепетного и маленького сердечка. она одна. виновата, виновата, снова виновата! он не простит ей, у Тесеуса ведь нет матери. а во всем виновата только Хелен.
в груди снова начал закручиваться какой-то узел. Шульцберг тихо вздохнула. она помнила, как ее мать ненавидел человек, называющийся ей мужем. как он вымещал на ней обиды жалкой жизни своей: в сущности, не принимая даже Ольгу за человека, он и свои и ее ошибки искуплял повсеместным распятием жены. а мать терпела и, к великому ужасу Елены, любила. эта женщина похоронила свою жизнь, но во имя кого? - он не заслуживал и мизинца ее. сколько унижений пришлось пережить этой женщине и скольким из них была свидетелем ее дочь? и Хелен знала, ибо видела, что жизнь в смирении хуже смерти. она не хотела терпеть.
и вот… ушла. от всепоглощающей, затхлой стылости, от гордого равнодушия, восковой искусственности и надуманных обязательств. она ведь не видела смысла в такой жизни: даже сын не хотел любить ее. Тома был точно глотком свежего воздуха. ей вдруг показалось, что она сможет сбежать от самой себя в какую-то новую, удивительную жизнь. но то был всего-то миг, быстро сгоревший своими надеждами.
она одна. и как глупо одна. притворство ради притворства - только бы не видеть одиночества, полностью поглотившего ее. одумайся, вернись! - но разве что-то изменится? она не любила ни мужа, ни сына, единственным сильным чувством было чувство вины. настолько знакомое и явственное, что она начинала путать ее с любовью.
перо вдруг соскользнуло с бумаги, оставив на ней черную полосу. Хелен быстро и немного неловко схватила пергамент. перо упало на пол, а женщина даже не заметила этого. в глазах остекленели слезы, но она не сможет и не захочет выплакать их.
— боюсь, сначала я должна показать получившееся мистеру Бушу - механически ответила она, даже сумев выдавить улыбку.
пальцы сами собой сложили пергамент, закрыв от посторонних глаз чернильные строки. Елена не смотрела на Сержа. ей не давали никаких указаний и инструкций, но она предпочла оставить все противоречия слов, переложенных на бумагу, на этой собственно, бумаге. “я уволюсь и уеду” - думала она, уже теряя смысл в происходящем. ее начали одолевать искры мысли, какие обыкновенно захватывают воображение людей мелочных: замыслы настолько грандиознее их самих, что они никогда не способны их реализовать, но при этом получаемое воодушевление заменяет отсутствие результата.
— вам покажут окончательный вариант статьи. благодарю за… уделенное время.
она снова поджала губы, думая, что так улыбается, и неуверенно взглянула на Сержа, боясь, что он попросит о чем-то еще.
Анкета на взрослого:
Имя, фамилия: Маркус Уолш [Marcus Ezra Frederick Augustus Walsh; Freddie; Mr. Dee]
Возраст: 40 лет [08.03.1934]
Внешность:
`его племянница - микрочел Фанни Браун
Образование: школа чародейства и волшебства Хогвартс; факультет Когтевран
Род занятий: виолончелист, педагог
Чистота крови: чистокровный
Волшебная палочка: граб; 12,5 дюймов; крыло феи; очень гибкая [граб выбирает себе в спутники жизни талантливого волшебника с единственной и чистой страстью, для окружающих видимую одержимостью, а для него самого - мечтой. также палочки из граба очень персонифицированы, в следствии чего остальным магам крайне тяжело использовать их даже для простейших заклинаний. такая палочка особенно точно настроена и разумна]
Биография:
`И ежели я ночью отыскивал звезду на потолке, она, согласно правилам сгоранья, сбегала на подушку по щеке быстрей, чем я загадывал желанье.`
вот уже второй день как в доме отключили электричество. “люмос” - прошептал чей-то тихий голос, и сумеречную темноту кухни нарушил мягкий свет плавающего огонька. за окнами жужжали машины, в старой чугунной печи трещал огонь. а возле него, сжавшись от холода, сидели двое: мужчина и маленькая девочка с большими глазами цвета спелого боярышника.
— кто это? - боясь нарушить шершавую тишину спросила она. маленькая ручка указывала на колдофото, стоявшее за стеклом кухонного шкафа: блики мягкого света играли на красивом лице светловолосой женщины, таком же ласковом, как и этот вечер.
мужчина медленно поднял взгляд.
— ее звали Мэри.
— Мэри? она.. она как и мама?
— да.
— она была хорошей?
— она была очень хорошей.
— ты расскажешь?..
искра всколыхнула огонь, трепещущий в маленьком жерле печи. Маркус прикрыл глаза, покачав головой.
— наверное.. да. да, я расскажу тебе.
девочка вновь посмотрела на фото, на доброе лицо, обрамленное золотым свечением, и на какое-то мгновение ей вдруг показалось, что розовые губы мягко улыбнулись.
`посвящается моему дорогому дяде Маркусу Уолшу
он не любил ни своего имени, ни фамилии, когда-то грозно стоявшей в ряду самых влиятельных чистокровных семей - ему были чужды эти архаичные символы власти. мистер Ди, просто Ди, реже - Фред: так называли его ученики и близкие друзья.
история этого человека не была ни веселой, ни грустной. в ней было трепетное счастье, страшное горе и слезы, - времена, когда лодку его выбрасывало на скалы одиночества - но вместе с тем он всегда верил в рассветы, наступавшие в его жизни порою неожиданно, а иногда долгожданно. для меня было бы преступлением начать так: родился Маркус в Бедфордширском графстве, в марте 34-го и так далее и тому подобное. нет, он, конечно, родился. именно там, именно в это время. но ни разу я не слышала из его уст хотя бы одного упоминания о раннем детстве. все что известно мне нынешней, результат рассказов знакомых и просмотр различных документов и записей. у Ди не было этого всего, а значит у меня нет права упоминать об этом. по сему, начинаю с самого первого и вместе с тем светлого воспоминания, рассказанного однажды мне.
Маркусу было около шести. в поместье Уолшей устраивался то ли прием, то ли светлое праздненство, - теперь уж не столь важно - на которое был приглашен друг семьи Томас Вуйцик. этот человек, кроме прекрасного дарования в колдомедицине, был не менее талантливым музыкантом, а играл Вуйцик на виолончели. и во время приема у Уолшей он, конечно же, не упустил возможности продемонстрировать свой талант.
для маленького Фредди, в силу возраста, этот вечер был одним из закрытых взрослых развлечений, и он никогда, вероятно, не услышал бы игры Томаса, не окажись рядом его старшей сестры Агаты. она была старше Ди на восемь лет, отличалась неугомонным нравом и отвратительным (по мнению матери) поведением. когда дети должны были мирно лежать по комнатам, они вдвоем вместо этого прятались за дверью большого зала, разглядывая устраиваемое действо. в это время мистер Вуйцик, держа в правой руке смычок, начал извлекать из казавшегося огромным инструмента совершенно несоизмеримые с ним звуки. “и тогда я понял, чего хочу от жизни!” - с улыбкой восклицал на этом моменте дядя. знал бы Вуйцик что его игра сделала с сердцем маленького мальчика.
он заболел. Ди называл это “понял, осознал”, но мне, как человеку видевшему вместе дядю и музыку, идущих рука об руку, хочется сказать “заболел”. леди Уолш, она же Мария, она же мать Маркуса, такое увлечение могла одобрить только с неким упреком. обучение музыкой для детей чистокровной знати было само собой разумеющимся - их обучали многим дисциплинам с раннего детства, но то как увлекся этим Маркус, показалось ей немного волнительным. я не собираюсь придавать этой женщине каких-либо характеристик, но скажу только, что моя бабка была осторожной и властолюбивой хозяйкой, до дрожи обожавшей младшего сына и совсем равнодушной к старшей дочери - и этого читателю будет вполне достаточно. так вот, терзаемая с одной стороны опасениями за сына, а с другой - желанием угодить ему во всем, она все же сдается и начинает поощрять его увлечение музыкой. впрочем, надеясь, что к моменту поступления в Хогвартс это пройдет.
к одиннадцати годам Ди не только не оставляет музыки, но уже вполне осознает, что в будущем нечто другое уже вряд ли станет ему интересным. тем не менее, он поступает в школу чародейства и волшебства Хогвартс, шляпа распределяет его на факультет Когтевран, чем вызывает не знающую границ гордость леди Уолш.
а теперь, оставив Маркуса в его альма-матер, я позволю себе чуть подробнее рассказать о его - нашей, в общем-то - семье.
мой дед, то есть его отец, граф Эзра Уолш, скончался от драконьей оспы, когда Ди едва исполнился год. уже упомянутая мной леди Мария Уолш осталась одна с двумя детьми, а кроме того - непомерным достатком и влиянием, что давала их фамилия. Уолши и впрямь имели много смысла в магическом мире. отец Эзра в пору расцвета своей карьеры занимал пост министра магии Великобритании, сам Эзра был главой мракоборческого отдела. его кузен владел акциями Гринготтса, а младший брат Уолша-старшего заседал в Визенгамоте. да, предки мои были крупными дельцами, но на момент смерти отца Маркуса их фамилия стала бельмом в глазу. потеряв главу семьи, обеспечивавшего их положение, судьба Марии и детей могла быть весьма плачевной. она, скажем так, стала вдруг крайне интересной и в каких-то смыслах выгодной вдовой. но усилиями этой женщины семья Уолшей не просто “оставит” себе былое положение, благодаря Марии вплоть до конца 70-х годов они будут принимать непосредственное участие в политической и экономической жизни Великобритании. и где-то на фоне этого невероятного становления будет проходить детство и юношество Маркуса и Агаты.
возможно, внимательный читатель догадается о крутом нраве моей старшей родственницы. да, это было так. Мария хотела видеть в детях продолжение себя, а потому проповедовала строгую безупречность. распространялось это, конечно же, только на Агату. что же касалось Ди - он был ужасно похож на отца. для леди Уолш потеря мужа была тяжелым ударом, потому мальчик стал ей своеобразным утешением. она любила его настолько, как детей любить не следует. ее можно было бы в этом упрекнуть, сказать, что именно она превратила Маркуса в домашнее растение, боявшееся сквозняков жизни, что именно мать не смогла взрастить в нем здравой целостности, которой ему не хватало во взрослой жизни. ее вина и в болезненной ранимости натуры Ди. но в том, что жизнь так рано лишила ее надежного плеча, оставив бесконечно одинокой среди сгущавшихся туч судьбы, вины Марии нет.
из-за несправедливо различающихся отношений между Агатой, Маркусом и матерью, может сложиться впечатление, что дети должны бы были существовать в постоянном конфликте. однако это большое заблуждение. Агата искренне любила младшего брата, а Ди тянулся к ней всем своим маленьким естеством. сестра была для него удивительным человеком, - такая безудержно веселая, добрая, умная - он участвовал в каждой ее проказе. выдумки девушки умели захватывать воображение, а сколько историй и сказок она придумывала для маленького Маркуса! Агата воспитала в нем человечность и искренность, что-то, служившее ему стержнем в будущей жизни. они были неразлучными друзьями, прошедшими через, будем честны, нелегкое детство и непростую судьбу. Агата не знала любит ли ее мать. чем старше становилась девушка, тем острее чувствовалось материнское равнодушие. так, Маркус был для нее единственным близким человеком.
но вернемся в одиннадцатый год жизни Ди. он становится студентом Хогвартса, одаренным и трудолюбивым учеником. ему легко дается искусства зельеварения и окклюменции, на пятом курсе юноша - не без подачи некого профессора Слизнорта - всерьез увлекается алхимией. вместе с тем он продолжает совершенствовать свои музыкальные способности. его новым учителем становится Венкэль Кёссе - виолончелист-маггл, преподающий в бирмингемской королевской консерватории.
когда Ди рассказывал мне об этих годах своей жизни, он обыкновенно смеялся над собственной неуверенностью и комичностью некоторых происшествий, случившихся с ним тогда. но я видела, что говорил он как-будто бы с неохотой, словно воспоминания эти были для него болезненны. позже мне удалось выяснить более подробную историю его взаимоотношений с Горацием Слизнортом, как оказалось, повлиявшую на историю Ди.
Уолш был одаренным учеником, которого Слизнорт любил выделять, всячески поощряя его успехи. заметив способности мальчика, профессор прочил ему будущее алхимика, считая, что он добьется больших успехов на этом поприще. Маркусу же, натуре увлекающейся, такая идея была интересна. начались дополнительные занятия, Ди прикладывал должное усердие, довольно скоро дав понять, что сможет оправдать надежды Слизнорта. и профессор вкладывал в него все больше, рассматривая уже не как удачный проект, а как любимого воспитанника. он наставлял с отеческой строгостью, искренне веря в удачное будущее своего подопечного, но Маркус выбрал музыку. этого профессор понять не смог. объяснимо, он обиделся на Ди за такое расставление приоритетов, восприняв поступок юноши как личное оскорбление. не мне его судить, но могу сказать точно, что Маркус чувствовал себя виноватым перед Слизнортом и, вероятно, вину эту пронес через всю свою жизнь. я не слышала от Ди, чтобы они общались с профессором после окончания им Хогвартса.
что же касается второго человека, влиявшего на судьбу юноши тогда - с Венкэлем Кёссе я была знакома лично. кажется, мне было лет двенадцать. Ди повез меня в Бирмингем, где жил тогда и все еще преподавал его старый наставник. я помню доброе веснушчатое лицо, испещренное глубокими морщинами, лысую голову, почему-то приведшую меня в замешательство, и удивительного изящества руки. господину Кёссе было восемьдесят четыре года. он выглядел старым и порядком уставшим, но в осанке его сохранилась былая гордость, а руки так же точно подчинялись прекрасному музыкальному слуху. меня поразили тогда удивительно ясные глаза его. в них искрилась опаленная мысль, ярко очерченная в негромких словах.
Кёссе был одним из первых учителей Ди. к этому человеку он испытывал бесконечную благодарную любовь, навещая старого мастера вплоть до самой его смерти. это я тоже помню, потому что случилось не многим позже моего знакомства с ним. Ди не любил писать музыку, куда чаще он импровизировал, предпочитая сухой бумаге жизнь, но на смерть учителя им был написан цикл из трех струнных квартетов. и после этого он ни разу не упоминал даже имени Кёссе.
после окончания Хогвартса мистер Ди окончательно убедился в своей взаимной любви к музыке: его ждало обучение в той самой бирмингемской консерватории. однако планам этим не суждено было сбыться в силу некоторых обстоятельств, сделавших из Маркуса музыканта, сформированного многими школами многих учителей. можно сказать, что его единственной “консерваторией” стал Руже де Лилль, у которого Ди впоследствии учился композиции.
некоторые обстоятельства представляла леди Уолш. какой бы всеобъемлющей не была ее любовь к сыну, она была категорически против их профессионального союза с музыкой. Мария, отчасти из-за практического видения вещей, просто не понимала смысла в подобном. музыкант - это не профессия — таков был ее вердикт.
Ди - домашний мальчик, любящий маму, противиться не мог и просто не умел, а потому с понурой головой вернулся в Бедфордширское графство. его мечта была погублена, он находился на грани расстройства, когда леди Уолш предприимчиво решила его женить. найти удачную девушку, способную подставить вместо материнского плеча свое собственное, убедить сына в его способностях как алхимика и со спокойной душой продолжить вести дела семьи.
мне неизвестно знал ли Ди о планах матери и как отнесся к их реализации, ведь случившееся после этого довольно круто изменило его жизнь, но сюжет был следующим:
можно догадаться, что союзы между чистокровными волшебниками в большинстве своем представляют нечто вроде взаимовыгодной сделки. этот пример не стал исключением.
леди Уолш остановила свой выбор на американской семье чистокровных волшебников, имеющих некоторые связи в Англии. тем самым она, скорее всего, стремилась к увеличению значимости династии Уолшей и расширению их влияния. избранными стала чета Гриффитсов - кажется, они имели какое-то отношение к магическим банкам штатов. несколько приемов, пара знакомств, и вот младшая из дочерей Гриффитсов Кэтрин становится невестой Маркуса.
для лучшего знакомства и залога дальнейшего сотрудничества леди Мэри великодушно приглашает летом 54-го года семейство невестки в свое поместье. Гриффитсы, следуя правилам вежливости, привозят двух своих дочерей, сына и уже замужнюю Мэри, ставшую по этой причине Харрис.
дальнейшие события отрывочны, не всегда приятны и уместны.
Ди не нашел ничего интересного в Кэтрин. она была обыкновенной девочкой “с золотой ложкой во рту” - милой, приятной, но до ужаса пустой. смею предположить, что две другие дочери Гриффитсов мало чем от нее отличались, кроме, собственно, Мэри. их с Маркусом сблизила одна общая страсть - музыка.
а теперь я позволю себе прервать это повествование, и рассказать читателю о своей маме - Агате Уолш.
она, как уже было упомянуто, была старше Ди на восемь лет. когда он продолжал свое обучение в Хогвартсе, будучи третьекурсником, ей уже исполнился двадцать один год: оковы родительского дома начинали таять, но главное - мама была влюблена. и он, по правилам судьбы, не был ни знатен, ни богат, ни чистокровен.
моего отца звали Ричардом Брауном, он был актером водевиля, да к тому же младше мамы на пару лет. кажется, история эта должна закончится плачевно, ибо между людьми театра и молодыми красивыми девушками обычно не происходит ничего серьезного, но мои родители прожили вместе двадцать семь лет. и годы эти были пронизаны трепетной любовью, самой искренней и чистой!
вместе они сбежали в Лондон. я не знаю слишком ли сетовала леди Уолш, но Маркус, бывший очевидцем этих событий, говорил, что поступок дочери сильно потряс Марию. так или иначе, она должна была понимать, что напускное равнодушие к дочери однажды во что-то выльется. так и получилось. леди Уолш предпочла отречься от Агаты, порвав с ней любые связи, хотя я уверена, что мама пыталась писать ей!
это ледяное молчание продолжалось вплоть до того лета 54-го. в преддверии свадьбы Ди и Кэтрин сердце Марии оттаяло (не без помощи Маркуса), поэтому вместе с Гриффитсами в Бедфордшир приехала и Агата. и снова: не окажись ее рядом, возможно, ничего не случилось бы.
у Мэри Гриффитс-Харрис, как и у Маркуса Уолша была тайная любовь к музыке, в отличие от Ди, не вышедшая ни во что большее, чем домашнее музицирование. она прекрасно играла на рояле, со слов Маркуса так же прекрасно пела и разбиралась в инструментальной и хоровой музыке. удивительно красивая и нежная женщина, внутри которой стыло одиночество и бедный Маркус, лишенный главных мечт своей судьбы. они довольно скоро сблизились, найдя в общении друг с другом, скорее, не утешение, а глоток чего-то свежего. возможно, жизни?
ни мое письмо, ни какие-либо слова не смогут передать тех чувств, которые Ди испытывал к Мэри. нужно было просто видеть его, когда он начинал рассказывать о ней: в его глазах было столько любви, привязанности и света! и какими бы болезненными для него не были воспоминания о ней, даже эту боль он принимал с улыбкой благодарности и тепла.
что ж, продолжая, скажу: если бы не Агата, выдернувшая из них чувства, которые они так отчаянно прятали, ничего бы не случилось. но в конечном итоге Маркус все же, заявил о расторжении помолвки с Кэтрин и своих отношениях с Мэри. начался ужасный скандал.
пока газетчики ползали в окрестностях Бедфордшира, стремясь узнать все новые подробности этой истории, леди Уолш пыталась уладить начавшийся конфликт с Гриффитсами, Мэри написала мужу, во всем признавшись, а Агата то и дело приводила в чувство Ди, терзаемого волнениями. старый особняк Уолшей превратился в “притон страстей”, но я не поленюсь отдать должное моей бабке: она не выгнала Маркуса и Мэри, не устраивала дополнительных скандалов. Ди рассказывал о том, что всего два раза видел слезы матери и впервые это произошло тем летом. конечно, леди Уолш не могла быть довольна поступком сына, но... “я всегда поступала так, как было бы лучше для семьи и никогда не думала о том, что будет лучше для вас” - она плакала и просила прощения у своих детей, эта гордая и непоколебимая в своих решениях женщина.
закончилось все тем, что осенью того же года Маркус и Мэри поженились, уехав в Америку.
дальше следуют счастливые годы совместной жизни и, конечно же, музыка.
спустя несколько месяцев обустройства в Нью-Йорке, Ди приглашают в небольшой оркестр какого-то славного дирижера, имя которого ускользнуло из моей памяти. вместе с этим Маркус продолжает совершенствоваться в исполнительском мастерстве и теоретических дисциплинах, не оставляя обучения ни на миг. Мэри все время подле него - в общем-то, желание леди Уолш найти для него крепкое женское плечо было осуществлено лучшим образом - дает частные уроки по фортепиано для детей и вместе с этим становится концертмейстером своего мужа.
спустя нескольких лет игры в разных оркестрах Америки, Ди приходит к выводу, что его призвание - педагогика. с распростертыми объятиями его готова принять как преподавателя Джульярдская школа, но он отказывается от этого предложения и вместе с Мэри начинает давать частные уроки.
зная характер своего дяди, я вполне могу себе представить почему и как он отверг такое сногсшибательное приглашение. музыка была для него тем, ради чего - как он сам любил говорить - стоило не просто жить, а жить во славу этому искусству. все заслуженные награды и признания он всячески отвергал, предпочитая славе жизнь тихую и уединенную. я уверена, что буть он амбициозен, его имя смогло бы стать известным и за пределами музыкального мира, вот только ему этого совсем не хотелось. он оставался концертирующим виолончелистом, пожалуй, еще слишком молодым для ухода в педагогическую жизнь. но его опыта, накопленного в следствии обучения с самыми разными музыкантами того времени, хватало сполна. и даже тогда, казалось бы, прийдя к какой-то цели, он продолжал что-то изучать, за что-то цепляться и все время совершенствоваться. всегда, всегда Ди был чем-то недоволен в своей игре. лучшей похвалой для самого себя было: “я мог бы сделать это лучше”.
двадцать лет Маркус и Мэри прожили мирно и счастливо. до самой зимы 73-го.
никто так и не понял что за болезнь унесла Мэри. она сгорела, словно тоненькая свеча, всего за две недели. “кажется, я так долго опирался на ее плечо, что когда она ушла, у меня сломалась шея.” ее не стало в сочельник. тремя днями позже умерла моя мама.
честно, я совсем не помню миссис Уолш. я родилась в 66-ом, и на сколько знаю, Ди и Мэри приезжали на мои крестины, но не более. когда мне было пять, отец упал с галерки и сломал себе шею. маме сказали: несчастный случай. ей было тяжело - я видела, даже не смотря на то, что она старалась не показывать ни слез, ни боли. после смерти папы Маркус приезжал к нам пару раз, пытался подбадривать маму, но выходило у него это странно и даже нелепо. почему-то ни разу за всего его визиты мы с ним не увиделись. мне мало интересен был мамин брат, я вдруг поняла, что маленькой быть больше не получится. нужно взрослеть. чтобы маме было легче. хотя бы немного.
а тогда, в конце декабря 63-го она практиковала какое-то трансфигурационное заклятие. я не помню. не хочу помнить. ее не стало, а больше ничего и не было.
единственным ближайшим родственником восьмилетней меня был мой дядя. он взял меня под опеку, я тогда очень испугалась, потому что совсем не знала что он за человек.
помню как он забирал меня из приюта - временного моего обиталища на те недели, пока шли суды. помню его высокую фигуру, очень растерянный вид. на нем тогда было пальто, насквозь промокшее - конец января, а на улице шел дождь. еще глаза. очень добрые глаза и тихую-тихую улыбку. мне стало его до того жалко, что я сразу вспомнила о маме и расплакалась. он кинулся меня утешать, снял свою шляпу и обещал подарить. это было так глупо, что я рассмеялась. потом он забрал мои вещи и мы ушли.
мне понравилась квартира Ди - чистая, светлая. в ней стоял старенький рояль и “какая большая скрипка!” - воскликнула я, увидев впервые его виолончель. первые дни мы мало общались, относясь друг к другу с некоторым подозрением. Маркус очень боялся меня, потому что я была маленькой девочкой со взглядом “человека жизнью утомленного, и порицающего всякого, кто попадался под его взор”, а мне не нравилось то, что он меня боится. я сразу поняла, что что-то не так - слишком уж было пусто в доме и его душе, отражающейся в глазах. когда мы наконец поняли схожесть друг друга, общение наше наконец наладилось. оба потерявшие близких людей, мы не стремились поддержать друг друга утешениями. просто случилось так, что мы стали добрыми друзьями раз и навсегда.
основу нашего быта представляла моя инициативность - при всей моей любви к дяди, я должна признать, что он был жизненно беспомощным и не умел жить один. настал мой черед подставлять свое плечо. помню, когда я уезжала в Ильвермони, он плакал. не столько от переживаний за меня, сколько от страха за свою будущую одинокую жизнь. и тем не менее, спасая его, я спасала себя от евшей меня тоски.
а теперь, коротко описав историю человека, меня воспитавшего и позволившего творить историю собственную, я начну свое жизнеописание…
`из автобиографических очерков Фанни Браун, 2002 год
Характер:
`Цветы так непоследовательны!` А. де Сент-Экзюпери - “Маленький принц”
с раннего детства Маркус Уолш приучился к тому, что есть человек его безмерно любящий, а потому стеклянным колпаком защищающий от всех напастей мира. он знал, что кто-нибудь обязательно любит его. смысл этого чувства ему, впрочем, никогда не был до конца ясен. что такое любить человека? он всегда любил музыку, а люди… как их любить?
первым на пути вставшем была старшая сестра. как-будто бы за ее привязанность Маркусу следовало ответить чем-то подобным. он пытался дарить нечто взамен, но все равно не понимал.
рассеянность его чувственной системы была сродни наивному замешательству. зачем говорить спасибо, если оно звучит ми-бемоль мажорным трезвучием куда лучше произнесенных слов? плакать предпочтительнее в ре-миноре, надежду дает голубоватый соль-мажор. вместо похвалы достаточно сыграть до-мажорную прелюдию Баха. его так расстраивало несоответствие слышимого с произносимым, что он часто плакал в своей комнате, закрывшись ото всех.
он рос тепличным цветком. окружающие были для него очень хорошими, но все равно существовало его “я”, порою слишком загораживающее все остальное. ранимость казалась болезненной. он очень часто обижался на других, обижался даже за собственные неудачи, но так быстро забывал о своих приступах огорчения, что нередко подвергал людей, не знавших его, в замешательство.
он был чудовищно рассеян, всю свою жизнь страдая от этого недуга, но не находил ни объяснения, ни решения ему. кроме того, Маркус просто не способен к самостоятельности: для него мир повседневного быта отталкивающе тягостен. существует нечто прекрасное, плывущее выше мира и целой жизни, а он, подобно рыбе, в этом “нечто” плещется, совсем ненамеренно забывая обо всем, находящимся где-то в будничной реальности.
его эгоизм, - а такой был и в той или иной степени останется с ним по сей день - следствие не дурного, а просто непривычного склада характера. ему совсем не хочется обидеть кого-то или забыть, просто так само получается, и Маркус, впоследствии это осознавая, все же испытывает некоторые угрызения совести. потом, правда, забывает, и не нарочно повторяет вновь, но… самому ему от этого тоже нелегко.
его сильно изменила Мэри, впервые показав этому эфемерному человеку путь “от Я к Мы”. он научился прислушиваться к окружающим, терпеть и унимать свое эго. он, в конце концов, научился отдавать взамен то, что называлось любовью. эту женщину он любил почти что неправдоподобно, как-будто наиграно, но в его чувстве не было и капли притворства.
при всем упомянутом выше, Маркус был бесконечно искренним и открытым человеком. чувственное заменяло в нем разумное, - что не всегда имело положительный исход - а потому он просто знал и просто делал, никогда не отдавая предпочтения лицедейству и притворству. в нем дышала естественность, поступки его всегда были бесхитростными и искренними. со стороны это казалось наивностью, хотя Маркус таковым не являлся.
он имел в себе некое очарование, способное расположить собеседника. в конце концов, правдивость этих глаз не могла не подкупать. и все же, в повседневной жизни он чувствовал себя несколько неуютно, создавая впечатление человека отчасти рассеянного и нервозного.
но зато когда он брал в свои руки инструмент, когда смычок касался струн, рождая звуки, вид его приобретал вдруг гордую отстраненность создателя. фигура его становилась ужасно незаметной, но создаваемая им музыка наполняла Уолша немыслимой силой. и он жил в этих звуках, растворяя себя.
Дополнительная информация:
` он очень любит кошек, а потому в его квартире их целых три. “кошки - существа гордые, и к ним нужно относиться с должным уважением” - единственного кота, полностью черного, зовут Сальвадор, двух сиамских кошек - Мария и Антуанетта
` боггарт мистера Ди - пустое кресло его отца, а если быть точнее - одиночество
` его ученики, в основном, дети. редко Маркус соглашается преподавать взрослым
` он любит писать сатирические рассказы
` патронусом Маркуса был лебедь, однако после смерти Мэри он ни разу не смог призвать его
` Ди готовит очень вкусную шарлотку и это, собственно, единственное, что он умеет готовить
` с одной стороны мне очень стыдно, а с другой Уолш писался с Мандельштама и Гленна Гульда
Цитата: сон от 17.01.2025, 20:19Анкета на взрослого:
Имя, фамилия: Маркус Уолш [Marcus Ezra Frederick Augustus Walsh; Freddie; Mr. Dee]
Возраст: 40 лет [08.03.1934]
Внешность:
`Образование: школа чародейства и волшебства Хогвартс; факультет Когтевран
Род занятий: виолончелист, педагог
Чистота крови: чистокровный
Волшебная палочка: граб; 12,5 дюймов; крыло феи; очень гибкая [граб выбирает себе в спутники жизни талантливого волшебника с единственной и чистой страстью, для окружающих видимую одержимостью, а для него самого - мечтой. также палочки из граба очень персонифицированы, в следствии чего остальным магам крайне тяжело использовать их даже для простейших заклинаний. такая палочка особенно точно настроена и разумна]
Биография:
`И ежели я ночью отыскивал звезду на потолке, она, согласно правилам сгоранья, сбегала на подушку по щеке быстрей, чем я загадывал желанье.`
вот уже второй день как в доме отключили электричество. “люмос” - прошептал чей-то тихий голос, и сумеречную темноту кухни нарушил мягкий свет плавающего огонька. за окнами жужжали машины, в старой чугунной печи трещал огонь. а возле него, сжавшись от холода, сидели двое: мужчина и маленькая девочка с большими глазами цвета спелого боярышника.
— кто это? - боясь нарушить шершавую тишину спросила она. маленькая ручка указывала на колдофото, стоявшее за стеклом кухонного шкафа: блики мягкого света играли на красивом лице светловолосой женщины, таком же ласковом, как и этот вечер.
мужчина медленно поднял взгляд.
— ее звали Мэри.
— Мэри? она.. она как и мама?
— да.
— она была хорошей?
— она была очень хорошей.
— ты расскажешь?..
искра всколыхнула огонь, трепещущий в маленьком жерле печи. Маркус прикрыл глаза, покачав головой.
— наверное.. да. да, я расскажу тебе.
девочка вновь посмотрела на фото, на доброе лицо, обрамленное золотым свечением, и на какое-то мгновение ей вдруг показалось, что розовые губы мягко улыбнулись.
`посвящается моему дорогому дяде Маркусу Уолшу
он не любил ни своего имени, ни фамилии, когда-то грозно стоявшей в ряду самых влиятельных чистокровных семей - ему были чужды эти архаичные символы власти. мистер Ди, просто Ди, реже - Фред: так называли его ученики и близкие друзья.
история этого человека не была ни веселой, ни грустной. в ней было трепетное счастье, страшное горе и слезы, - времена, когда лодку его выбрасывало на скалы одиночества - но вместе с тем он всегда верил в рассветы, наступавшие в его жизни порою неожиданно, а иногда долгожданно. для меня было бы преступлением начать так: родился Маркус в Бедфордширском графстве, в марте 34-го и так далее и тому подобное. нет, он, конечно, родился. именно там, именно в это время. но ни разу я не слышала из его уст хотя бы одного упоминания о раннем детстве. все что известно мне нынешней, результат рассказов знакомых и просмотр различных документов и записей. у Ди не было этого всего, а значит у меня нет права упоминать об этом. по сему, начинаю с самого первого и вместе с тем светлого воспоминания, рассказанного однажды мне.
Маркусу было около шести. в поместье Уолшей устраивался то ли прием, то ли светлое праздненство, - теперь уж не столь важно - на которое был приглашен друг семьи Томас Вуйцик. этот человек, кроме прекрасного дарования в колдомедицине, был не менее талантливым музыкантом, а играл Вуйцик на виолончели. и во время приема у Уолшей он, конечно же, не упустил возможности продемонстрировать свой талант.
для маленького Фредди, в силу возраста, этот вечер был одним из закрытых взрослых развлечений, и он никогда, вероятно, не услышал бы игры Томаса, не окажись рядом его старшей сестры Агаты. она была старше Ди на восемь лет, отличалась неугомонным нравом и отвратительным (по мнению матери) поведением. когда дети должны были мирно лежать по комнатам, они вдвоем вместо этого прятались за дверью большого зала, разглядывая устраиваемое действо. в это время мистер Вуйцик, держа в правой руке смычок, начал извлекать из казавшегося огромным инструмента совершенно несоизмеримые с ним звуки. “и тогда я понял, чего хочу от жизни!” - с улыбкой восклицал на этом моменте дядя. знал бы Вуйцик что его игра сделала с сердцем маленького мальчика.
он заболел. Ди называл это “понял, осознал”, но мне, как человеку видевшему вместе дядю и музыку, идущих рука об руку, хочется сказать “заболел”. леди Уолш, она же Мария, она же мать Маркуса, такое увлечение могла одобрить только с неким упреком. обучение музыкой для детей чистокровной знати было само собой разумеющимся - их обучали многим дисциплинам с раннего детства, но то как увлекся этим Маркус, показалось ей немного волнительным. я не собираюсь придавать этой женщине каких-либо характеристик, но скажу только, что моя бабка была осторожной и властолюбивой хозяйкой, до дрожи обожавшей младшего сына и совсем равнодушной к старшей дочери - и этого читателю будет вполне достаточно. так вот, терзаемая с одной стороны опасениями за сына, а с другой - желанием угодить ему во всем, она все же сдается и начинает поощрять его увлечение музыкой. впрочем, надеясь, что к моменту поступления в Хогвартс это пройдет.
к одиннадцати годам Ди не только не оставляет музыки, но уже вполне осознает, что в будущем нечто другое уже вряд ли станет ему интересным. тем не менее, он поступает в школу чародейства и волшебства Хогвартс, шляпа распределяет его на факультет Когтевран, чем вызывает не знающую границ гордость леди Уолш.
а теперь, оставив Маркуса в его альма-матер, я позволю себе чуть подробнее рассказать о его - нашей, в общем-то - семье.
мой дед, то есть его отец, граф Эзра Уолш, скончался от драконьей оспы, когда Ди едва исполнился год. уже упомянутая мной леди Мария Уолш осталась одна с двумя детьми, а кроме того - непомерным достатком и влиянием, что давала их фамилия. Уолши и впрямь имели много смысла в магическом мире. отец Эзра в пору расцвета своей карьеры занимал пост министра магии Великобритании, сам Эзра был главой мракоборческого отдела. его кузен владел акциями Гринготтса, а младший брат Уолша-старшего заседал в Визенгамоте. да, предки мои были крупными дельцами, но на момент смерти отца Маркуса их фамилия стала бельмом в глазу. потеряв главу семьи, обеспечивавшего их положение, судьба Марии и детей могла быть весьма плачевной. она, скажем так, стала вдруг крайне интересной и в каких-то смыслах выгодной вдовой. но усилиями этой женщины семья Уолшей не просто “оставит” себе былое положение, благодаря Марии вплоть до конца 70-х годов они будут принимать непосредственное участие в политической и экономической жизни Великобритании. и где-то на фоне этого невероятного становления будет проходить детство и юношество Маркуса и Агаты.
возможно, внимательный читатель догадается о крутом нраве моей старшей родственницы. да, это было так. Мария хотела видеть в детях продолжение себя, а потому проповедовала строгую безупречность. распространялось это, конечно же, только на Агату. что же касалось Ди - он был ужасно похож на отца. для леди Уолш потеря мужа была тяжелым ударом, потому мальчик стал ей своеобразным утешением. она любила его настолько, как детей любить не следует. ее можно было бы в этом упрекнуть, сказать, что именно она превратила Маркуса в домашнее растение, боявшееся сквозняков жизни, что именно мать не смогла взрастить в нем здравой целостности, которой ему не хватало во взрослой жизни. ее вина и в болезненной ранимости натуры Ди. но в том, что жизнь так рано лишила ее надежного плеча, оставив бесконечно одинокой среди сгущавшихся туч судьбы, вины Марии нет.
из-за несправедливо различающихся отношений между Агатой, Маркусом и матерью, может сложиться впечатление, что дети должны бы были существовать в постоянном конфликте. однако это большое заблуждение. Агата искренне любила младшего брата, а Ди тянулся к ней всем своим маленьким естеством. сестра была для него удивительным человеком, - такая безудержно веселая, добрая, умная - он участвовал в каждой ее проказе. выдумки девушки умели захватывать воображение, а сколько историй и сказок она придумывала для маленького Маркуса! Агата воспитала в нем человечность и искренность, что-то, служившее ему стержнем в будущей жизни. они были неразлучными друзьями, прошедшими через, будем честны, нелегкое детство и непростую судьбу. Агата не знала любит ли ее мать. чем старше становилась девушка, тем острее чувствовалось материнское равнодушие. так, Маркус был для нее единственным близким человеком.
но вернемся в одиннадцатый год жизни Ди. он становится студентом Хогвартса, одаренным и трудолюбивым учеником. ему легко дается искусства зельеварения и окклюменции, на пятом курсе юноша - не без подачи некого профессора Слизнорта - всерьез увлекается алхимией. вместе с тем он продолжает совершенствовать свои музыкальные способности. его новым учителем становится Венкэль Кёссе - виолончелист-маггл, преподающий в бирмингемской королевской консерватории.
когда Ди рассказывал мне об этих годах своей жизни, он обыкновенно смеялся над собственной неуверенностью и комичностью некоторых происшествий, случившихся с ним тогда. но я видела, что говорил он как-будто бы с неохотой, словно воспоминания эти были для него болезненны. позже мне удалось выяснить более подробную историю его взаимоотношений с Горацием Слизнортом, как оказалось, повлиявшую на историю Ди.
Уолш был одаренным учеником, которого Слизнорт любил выделять, всячески поощряя его успехи. заметив способности мальчика, профессор прочил ему будущее алхимика, считая, что он добьется больших успехов на этом поприще. Маркусу же, натуре увлекающейся, такая идея была интересна. начались дополнительные занятия, Ди прикладывал должное усердие, довольно скоро дав понять, что сможет оправдать надежды Слизнорта. и профессор вкладывал в него все больше, рассматривая уже не как удачный проект, а как любимого воспитанника. он наставлял с отеческой строгостью, искренне веря в удачное будущее своего подопечного, но Маркус выбрал музыку. этого профессор понять не смог. объяснимо, он обиделся на Ди за такое расставление приоритетов, восприняв поступок юноши как личное оскорбление. не мне его судить, но могу сказать точно, что Маркус чувствовал себя виноватым перед Слизнортом и, вероятно, вину эту пронес через всю свою жизнь. я не слышала от Ди, чтобы они общались с профессором после окончания им Хогвартса.
что же касается второго человека, влиявшего на судьбу юноши тогда - с Венкэлем Кёссе я была знакома лично. кажется, мне было лет двенадцать. Ди повез меня в Бирмингем, где жил тогда и все еще преподавал его старый наставник. я помню доброе веснушчатое лицо, испещренное глубокими морщинами, лысую голову, почему-то приведшую меня в замешательство, и удивительного изящества руки. господину Кёссе было восемьдесят четыре года. он выглядел старым и порядком уставшим, но в осанке его сохранилась былая гордость, а руки так же точно подчинялись прекрасному музыкальному слуху. меня поразили тогда удивительно ясные глаза его. в них искрилась опаленная мысль, ярко очерченная в негромких словах.
Кёссе был одним из первых учителей Ди. к этому человеку он испытывал бесконечную благодарную любовь, навещая старого мастера вплоть до самой его смерти. это я тоже помню, потому что случилось не многим позже моего знакомства с ним. Ди не любил писать музыку, куда чаще он импровизировал, предпочитая сухой бумаге жизнь, но на смерть учителя им был написан цикл из трех струнных квартетов. и после этого он ни разу не упоминал даже имени Кёссе.
после окончания Хогвартса мистер Ди окончательно убедился в своей взаимной любви к музыке: его ждало обучение в той самой бирмингемской консерватории. однако планам этим не суждено было сбыться в силу некоторых обстоятельств, сделавших из Маркуса музыканта, сформированного многими школами многих учителей. можно сказать, что его единственной “консерваторией” стал Руже де Лилль, у которого Ди впоследствии учился композиции.
некоторые обстоятельства представляла леди Уолш. какой бы всеобъемлющей не была ее любовь к сыну, она была категорически против их профессионального союза с музыкой. Мария, отчасти из-за практического видения вещей, просто не понимала смысла в подобном. музыкант - это не профессия — таков был ее вердикт.
Ди - домашний мальчик, любящий маму, противиться не мог и просто не умел, а потому с понурой головой вернулся в Бедфордширское графство. его мечта была погублена, он находился на грани расстройства, когда леди Уолш предприимчиво решила его женить. найти удачную девушку, способную подставить вместо материнского плеча свое собственное, убедить сына в его способностях как алхимика и со спокойной душой продолжить вести дела семьи.
мне неизвестно знал ли Ди о планах матери и как отнесся к их реализации, ведь случившееся после этого довольно круто изменило его жизнь, но сюжет был следующим:
можно догадаться, что союзы между чистокровными волшебниками в большинстве своем представляют нечто вроде взаимовыгодной сделки. этот пример не стал исключением.
леди Уолш остановила свой выбор на американской семье чистокровных волшебников, имеющих некоторые связи в Англии. тем самым она, скорее всего, стремилась к увеличению значимости династии Уолшей и расширению их влияния. избранными стала чета Гриффитсов - кажется, они имели какое-то отношение к магическим банкам штатов. несколько приемов, пара знакомств, и вот младшая из дочерей Гриффитсов Кэтрин становится невестой Маркуса.
для лучшего знакомства и залога дальнейшего сотрудничества леди Мэри великодушно приглашает летом 54-го года семейство невестки в свое поместье. Гриффитсы, следуя правилам вежливости, привозят двух своих дочерей, сына и уже замужнюю Мэри, ставшую по этой причине Харрис.
дальнейшие события отрывочны, не всегда приятны и уместны.
Ди не нашел ничего интересного в Кэтрин. она была обыкновенной девочкой “с золотой ложкой во рту” - милой, приятной, но до ужаса пустой. смею предположить, что две другие дочери Гриффитсов мало чем от нее отличались, кроме, собственно, Мэри. их с Маркусом сблизила одна общая страсть - музыка.
а теперь я позволю себе прервать это повествование, и рассказать читателю о своей маме - Агате Уолш.
она, как уже было упомянуто, была старше Ди на восемь лет. когда он продолжал свое обучение в Хогвартсе, будучи третьекурсником, ей уже исполнился двадцать один год: оковы родительского дома начинали таять, но главное - мама была влюблена. и он, по правилам судьбы, не был ни знатен, ни богат, ни чистокровен.
моего отца звали Ричардом Брауном, он был актером водевиля, да к тому же младше мамы на пару лет. кажется, история эта должна закончится плачевно, ибо между людьми театра и молодыми красивыми девушками обычно не происходит ничего серьезного, но мои родители прожили вместе двадцать семь лет. и годы эти были пронизаны трепетной любовью, самой искренней и чистой!
вместе они сбежали в Лондон. я не знаю слишком ли сетовала леди Уолш, но Маркус, бывший очевидцем этих событий, говорил, что поступок дочери сильно потряс Марию. так или иначе, она должна была понимать, что напускное равнодушие дочери однажды во что-то выльется. так и получилось. леди Уолш предпочла отречься от Агаты, порвав с ней любые связи, хотя я уверена, что мама пыталась писать ей!
это ледяное молчание продолжалось вплоть до того лета 54-го. в преддверии свадьбы Ди и Кэтрин сердце Марии оттаяло (не без помощи Маркуса), поэтому вместе с Гриффитсами в Бедфордшир приехала и Агата. и снова: не окажись ее рядом, возможно, ничего не случилось бы.
у Мэри Гриффитс-Харрис, как и у Маркуса Уолша была тайная любовь к музыке, в отличие от Ди, не вышедшая ни во что большее, чем домашнее музицирование. она прекрасно играла на рояле, со слов Маркуса так же прекрасно пела и разбиралась в инструментальной и хоровой музыке. удивительно красивая и нежная женщина, внутри которой стыло одиночество и бедный Маркус, лишенный главных мечт своей судьбы. они довольно скоро сблизились, найдя в общении друг с другом, скорее, не утешение, а глоток чего-то свежего. возможно, жизни?
ни мое письмо, ни какие-либо слова не смогут передать тех чувств, которые Ди испытывал к Мэри. нужно было просто видеть его, когда он начинал рассказывать о ней: в его глазах было столько любви, привязанности и света! и какими бы болезненными для него не были воспоминания о ней, даже эту боль он принимал с улыбкой благодарности и тепла.
что ж, продолжая, скажу: если бы не Агата, выдернувшая из них чувства, которые они так отчаянно прятали, ничего бы не случилось. но в конечном итоге Маркус все же, заявил о расторжении помолвки с Кэтрин и своих отношениях с Мэри. начался ужасный скандал.
пока газетчики ползали в окрестностях Бедфордшира, стремясь узнать все новые подробности этой истории, леди Уолш пыталась уладить начавшийся конфликт с Гриффитсами, Мэри написала мужу, во всем признавшись, а Агата то и дело приводила в чувство Ди, терзаемого волнениями. старый особняк Уолшей превратился в “притон страстей”, но я не поленюсь отдать должное моей бабке: она не выгнала Маркуса и Мэри, не устраивала дополнительных скандалов. Ди рассказывал о том, что всего два раза видел слезы матери и впервые это произошло тем летом. конечно, леди Уолш не могла быть довольна поступком сына, но... “я всегда поступала так, как было бы лучше для семьи и никогда не думала о том, что будет лучше для вас” - она плакала и просила прощения у своих детей, эта гордая и непоколебимая в своих решениях женщина.
закончилось все тем, что осенью того же года Маркус и Мэри поженились, уехав в Америку.
дальше следуют счастливые годы совместной жизни и, конечно же, музыка.
спустя несколько месяцев обустройства в Нью-Йорке, Ди приглашают в небольшой оркестр какого-то славного дирижера, имя которого ускользнуло из моей памяти. вместе с этим Маркус продолжает совершенствоваться в исполнительском мастерстве и теоретических дисциплинах, не оставляя обучения ни на миг. Мэри все время подле него - в общем-то, желание леди Уолш найти для него крепкое женское плечо было осуществлено лучшим образом - дает частные уроки по фортепиано для детей и вместе с этим становится концертмейстером своего мужа.
спустя нескольких лет игры в разных оркестрах Америки, Ди приходит к выводу, что его призвание - педагогика. с распростертыми объятиями его готова принять как преподавателя Джульярдская школа, но он отказывается от этого предложения и вместе с Мэри начинает давать частные уроки.
зная характер своего дяди, я вполне могу себе представить почему и как он отверг такое сногсшибательное приглашение. музыка была для него тем, ради чего - как он сам любил говорить - стоило не просто жить, а жить во славу этому искусству. все заслуженные награды и признания он всячески отвергал, предпочитая славе жизнь тихую и уединенную. я уверена, что буть он амбициозен, его имя смогло бы стать известным и за пределами музыкального мира, вот только ему этого совсем не хотелось. он оставался концертирующим виолончелистом, пожалуй, еще слишком молодым для ухода в педагогическую жизнь. но его опыта, накопленного в следствии обучения с самыми разными музыкантами того времени, хватало сполна. и даже тогда, казалось бы, прийдя к какой-то цели, он продолжал что-то изучать, за что-то цепляться и все время совершенствоваться. всегда, всегда Ди был чем-то недоволен в своей игре. лучшей похвалой для самого себя было: “я мог бы сделать это лучше”.
двадцать лет Маркус и Мэри прожили мирно и счастливо. до самой зимы 73-го.
никто так и не понял что за болезнь унесла Мэри. она сгорела, словно тоненькая свеча, всего за две недели. “кажется, я так долго опирался на ее плечо, что когда она ушла, у меня сломалась шея.” ее не стало в сочельник. тремя днями позже умерла моя мама.
честно, я совсем не помню мисс Уолш. я родилась в 66-ом, и на сколько знаю, Ди и Мэри приезжали на мои крестины, но не более. когда мне было пять, отец упал с галерки и сломал себе шею. маме сказали: несчастный случай. ей было тяжело - я видела, даже не смотря на то, что она старалась не показывать ни слез, ни боли. после смерти папы Маркус приезжал к нам пару раз, пытался подбадривать маму, но выходило у него это странно и даже нелепо. почему-то ни разу за всего его визиты мы с ним не увиделись. мне мало интересен был мамин брат, я вдруг поняла, что маленькой быть больше не получится. нужно взрослеть. чтобы маме было легче. хотя бы немного.
а тогда, в конце декабря 63-го она практиковала какое-то трансфигурационное заклятие. я не помню. не хочу помнить. ее не стало, а больше ничего и не было.
единственным ближайшим родственником восьмилетней меня был мой дядя. он взял меня под опеку, я тогда очень испугалась, потому что совсем не знала что он за человек.
помню как он забирал меня из приюта - временного моего обиталища на те недели, пока шли суды. помню его высокую фигуру, очень растерянный вид. на нем тогда было пальто, насквозь промокшее - конец января, а на улице шел дождь. еще глаза. очень добрые глаза и тихую-тихую улыбку. мне стало его до того жалко, что я сразу вспомнила о маме и расплакалась. он кинулся меня утешать, снял свою шляпу и обещал подарить. это было так глупо, что я рассмеялась. потом он забрал мои вещи и мы ушли.
мне понравилась квартира Ди - чистая, светлая. в ней стоял старенький рояль и “какая большая скрипка!” - воскликнула я, увидев впервые его виолончель. первые дни мы мало общались, относясь друг к другу с некоторым подозрением. Маркус очень боялся меня, потому что я была маленькой девочкой со взглядом “человека жизнью утомленного, и порицающего всякого, кто попадался под его взор”, а мне не нравилось то, что он меня боится. я сразу поняла, что что-то не так - слишком уж было пусто в доме и его душе, отражающейся в глазах. когда мы наконец поняли схожесть друг друга, общение наше наконец наладилось. оба потерявшие близких людей, мы не стремились поддержать друг друга утешениями. просто случилось так, что мы стали добрыми друзьями раз и навсегда.
основу нашего быта представляла моя инициативность - при всей моей любви к дяди, я должна признать, что он был жизненно беспомощным и не умел жить один. настал мой черед подставлять свое плечо. помню, когда я уезжала в Ильвермони, он плакал. не столько от переживаний за меня, сколько от страха за свою будущую одинокую жизнь. и тем не менее, спасая его, я спасала себя от евшей меня тоски.
а теперь, коротко описав историю человека, меня воспитавшего и позволившего творить историю собственную, я начну свое жизнеописание…
`из автобиографических очерков Фанни Браун, 2002 год
Характер:
`Цветы так непоследовательны!` А. де Сент-Экзюпери - “Маленький принц”
с раннего детства Маркус Уолш приучился к тому, что есть человек его безмерно любящий, а потому стеклянным колпаком защищающий от всех напастей мира. он знал, что кто-нибудь обязательно любит его. смысл этого чувства ему, впрочем, никогда не был до конца ясен. что такое любить человека? он всегда любил музыку, а люди… как их любить?
первым на пути вставшем была старшая сестра. как-будто бы за ее привязанность Маркусу следовало ответить чем-то подобным. он пытался дарить нечто взамен, но все равно не понимал.
рассеянность его чувственной системы была сродни наивному замешательству. зачем говорить спасибо, если оно звучит ми-бемоль мажорным трезвучием куда лучше произнесенных слов? плакать предпочтительнее в ре-миноре, надежду дает голубоватый соль-мажор. вместо похвалы достаточно сыграть до-мажорную прелюдию Баха. его так расстраивало несоответствие слышимого с произносимым, что он часто плакал в своей комнате, закрывшись ото всех.
он рос тепличным цветком. окружающие были для него очень хорошими, но все равно существовало его “я”, порою слишком загораживающее все остальное. ранимость казалась болезненной. он очень часто обижался на других, обижался даже за собственные неудачи, но так быстро забывал о своих приступах огорчения, что нередко подвергал людей, не знавших его, в замешательство.
он был чудовищно рассеян, всю свою жизнь страдая от этого недуга, но не находил ни объяснения, ни решения ему. кроме того, Маркус просто не способен к самостоятельности: для него мир повседневного быта отталкивающе тягостен. существует нечто прекрасное, плывущее выше мира и целой жизни, а он, подобно рыбе, в этом “нечто” плещется, совсем ненамеренно забывая обо всем, находящимся где-то в будничной реальности.
его эгоизм, - а такой был и в той или иной степени останется с ним по сей день - следствие не дурного, а просто непривычного склада характера. ему совсем не хочется обидеть кого-то или забыть, просто так само получается, и Маркус, впоследствии это осознавая, все же испытывает некоторые угрызения совести. потом, правда, забывает, и не нарочно повторяет вновь, но… самому ему от этого тоже нелегко.
его сильно изменила Мэри, впервые показав этому эфемерному человеку путь “от Я к Мы”. он научился прислушиваться к окружающим, терпеть и унимать свое эго. он, в конце концов, научился отдавать взамен то, что называлось любовью. эту женщину он любил почти что неправдоподобно, как-будто наиграно, но в его чувстве не было и капли притворства.
при всем упомянутом выше, Маркус был бесконечно искренним и открытым человеком. чувственное заменяло в нем разумное, - что не всегда имело положительный исход - а потому он просто знал и просто делал, никогда не отдавая предпочтения лицедейству и притворству. в нем дышала естественность, поступки его всегда были бесхитростными и искренними. со стороны это казалось наивностью, хотя Маркус таковым не являлся.
он имел в себе некое очарование, способное расположить собеседника. в конце концов, правдивость этих глаз не могла не подкупать. и все же, в повседневной жизни он чувствовал себя несколько неуютно, создавая впечатление человека отчасти рассеянного и нервозного.
но зато когда он брал в свои руки инструмент, когда смычок касался струн, рождая звуки, вид его приобретал вдруг гордую отстраненность создателя. фигура его становилась ужасно незаметной, но создаваемая им музыка наполняла Уолша немыслимой силой. и он жил в этих звуках, растворяя себя.
Дополнительная информация:
` он очень любит кошек, а потому в его квартире их целых три. “кошки - существа гордые, и к ним нужно относиться с должным уважением” - единственного кота, полностью черного, зовут Сальвадор, двух сиамских кошек - Мария и Антуанетта
` боггарт мистера Ди - пустое кресло его отца, а если быть точнее - одиночество
` его ученики, в основном, дети. редко Маркус соглашается преподавать взрослым
` он любит писать сатирические рассказы
` патронусом Маркуса был лебедь, однако после смерти Мэри он ни разу не смог призвать его
` Ди готовит очень вкусную шарлотку и это, собственно, единственное, что он умеет готовить
` с одной стороны мне очень стыдно, а с другой Уолш писался с Мандельштама и Гленна Гульда
Принят!! Какой прелестный
(Исполняю таки обязанности соавтора)
//мне жаль правда
Серж хмыкнул себе под нос. Тихий, но строгий отказ Елены от его предложения пробежаться глазами по заготовке статьи задел его, и он не пытался даже этого скрыть. Выражение её лица ничуть его не тронуло, и пусть на мгновение он пожелал спросить, отчего в глазах её слезы, отчего она так взволнована, что дрожит, как встревоженный дикий зверёк, он сдержал язык за зубами. Он полагал, что приятнее для них обоих будет избавить друг друга от этой неприятной беседы как можно скорее.
Серж всерьёз жалел, что вообще принялся за всё это — бумажная работа в редакции, бесконечные проверки, пока его драгоценные строки будут метаться туда-сюда между ленивыми дамами, сонно оглядывающими любой текст и оставляющими дальнейший анализ на завтра, затянется на очень долгое время. Но пока ему ничего не остаётся, кроме того как грызть ногти в томительном ожидании.
— Большое спасибо за проделанную работу, — сухо отозвался он в сторону Шульцберг, вытягивая из губ улыбку.
Так же холодно он распрощался и развернулся было, чтобы уйти в сторону, как вдруг, вспомнив о чём-то, нервно щёлкнул пальцами, посмотрел на Елену с чуть циничным выражением и тягуче произнёс:
— Я надеюсь, — слова вырывались с лёгкой хрипотцой, — вы понимаете, мисс, что я рассчитываю на ваше молчание.
Разумеется, он надеялся. Уверен наверняка он быть не мог, хоть ему и нравилось думать, что даже в случае, если эта рассеянная журналистка (или кем она там работает) проболтается на перерыве кому-то из своих коллег, её лишь поднимут на смех. О таких случаях не рассказывают высокопоставленные лица (слишком скандально), зато это очень в духе прытких журналистских расследований. Внезапно ему показалось, что во взгляде его слишком читается отчаяние, жалость или горечь. Он поспешно постарался вытеснить эти мысли из головы, но получилось плохо. Все те минуты, какие он диктовал обстоятельства проступка Бэйли, он чувствовал себя униженным и раздавленным. И почему-то ему думалось, что Елена отлично это понимала.
— Между прочим, с вашего позволения, — Серж немного прокашлялся, — я бы хотел пройти в кабинет к мистеру Бушу вместе с вами.
Он чуть отвёл взгляд, опасаясь, что Елена увидит его волнение, и с небрежным изяществом расправил складки у локтей. Подтяжки на рукавах, стянувшиеся на уровне предплечий, чуть расслабились, и белёсые манжеты от этого выглядывали из-под пиджака. Ничего в этом вечере ему не благоволило, даже мелочи казались до того раздражающими, что от них покалывало в пальцах.
Он не ждал, когда Елена соберётся, нетерпеливо вышел из комнаты вперёд неё, не взирая на показную вежливость, и выжидающе уставил на неё взгляд каких-то остекленевших глаз. Чем больше времени он здесь проводил, тем сильнее чувствовал себя ребёнком, беспомощным и резким, и всё ещё желавшим делать всё по-своему. Если он зайдёт к Бушу сейчас, тот непременно начнёт его дурачить, и ему придётся лишь по возможности спокойно этому противостоять.
Все красные небесные огни теперь стремительно толпились у солнца, а вокруг них постепенно сгущалась лиловая вечерняя дымка. Дрожащий свет резал тени от утвари в зале, точно ножом. Здесь, у дверей, обстановка казалась ему ещё напряжённей, чем какой она виделась ему внутри. Он стиснул челюсти, быть может, с такой силой, что вот-вот могли треснуть его зубы.
Тяжёлая поступь его раздавалась в пустых коридорах гулким грохотом, шажки Елены за ним отзывались звонче и порывистей. До кабинета Буша здесь было совсем недалеко, а без толпы народу в здании становилось свободно и просторно, совсем легко. Вскоре знакомая дверь попалась на глаза, всё такая же скрипучая и противно-залаченная, но теперь из-за неё слышался уже не один голос, а два.
Серж не сразу разобрал слова Буша с его нечётким говором и визгливыми интонациями, зато мгновенно узнал голос другого человека, отвечающего ему на что-то: ровный, уверенный и плавный, совсем монотонный и сонный, с привычкой зажимать согласные. Он подумал, что ошибся, нахмурил брови и встал рядом с дверью, желая услышать, что именно они говорили.
— Я обдумаю ваше предложение, — вырвалось из комнаты голосом Буша.
— Не сомневаюсь, вы внесёте должные сведения, — вторил ему, как эхо, равнодушным тоном Коггинс.
Без сомнения, это был Коггинс. Во всём звучании его слов читалась неторопливость и насмешка. Этот вытянувшийся, как тростник, член делегации сражал возможных оппонентов именно скучностью своего ужасного голоса. В ярком взгляде из-под нависших век читалась живость и упрямство, каких не было у Сержа. Коггинс был даже старше его, но ни о какой возможной отставке и речи ни шло: даже Конгресс без президента представлялся возможнее, чем Конфедерация без Коггинса. Он следил за порядком отдалённо, не вмешиваясь напрямую, но влияние его было велико, и в нужный момент он проявлял его в полной мере. Он держал в ежовых рукавицах каждого своего подчинённого, с феноменальным остроумием дискутировал на заседаниях и мастерски справлялся с порученной ему должностью посланника, словом, был совершенно ужасной помехой.
— Мне не совсем понятны ваши мотивы, — расслышал Серж Буша.
— Я объяснял вам в начале, я пекусь о...
Серж с высокомерием улыбнулся. Как он потопит Бэйли, он сразу же займётся этим старым ослом.
— ...Я говорю о том, — продолжал в свою очередь Коггинс, пока Серж кривил нос от его раскатистых букв, — что подобное отчаяние до добра не доведёт. Случается и такое, люди изживают себя. Чрезмерные амбиции никогда до добра не доводили, он сведёт себя в могилу — а прежде сведёт туда нас...
Серж нахмурился.
— Его время подошло к концу в любом случае. — Коггинс, кажется, привстал. — Он перестаёт следить за собой. Несовпадение слов и действий в нашей сфере — это не редкость, но открытая ложь ставит под сомнение репутацию всей делегации, а это уже никуда не годится...
Серж смутился ещё больше.
— ...Но важно здесь не это. — Коггинс отошёл чуть в сторону. — Его решения касательно действий Конгресса оспариваются в администрации президента. В этот раз он, наверное, оступился, но я бы выразился иначе: он слишком много о себе возомнил.
На этом Серж понял, что речь идёт о нём. Злость охватила его волной мурашек, он непонимающе скривился. Без сомнения, отношения между ним и Коггинсом не заладились — это не было секретом для них обоих, — но он и подумать не мог, что тот пойдёт на подобные решительные меры. На решительные меры, которые минутой назад применял сам Серж в отношении уже другого сотрудника Конфедерации.
Застав Коггинса врасплох, он мог бы подумать, что на его стороне преимущество — теперь он знает, что против него что-то плетут, — но его лишь захлестнуло усталостью. Буш, который столь скептически отнёсся к его собственным словам, кажется, слушал Коггинса не без интереса. Серж взметнул руки от гнева, бесшумно, но экспрессивно, и приготовился к неловким разъяснениям. Елена, идущая за ним, разумеется, видела резкой перемены на его лице, от нетерпеливого волнения к праведному гневу. Ему страшно было подумать, что именно против него имеет Коггинс.
когда Елена вслед за Сержем вышла из кабинета, на нее вдруг нахлынула раздраженная усталость. ноги гудели, а недавно купленные лаковые туфли ужасно натерли пальцы - идти было больно. сжав в руках этот несчастный листок и проклиная весь этот день, Хелен из последних сил побрела по осточертевшим коридорам.
сколько лиц видели эти стены, скольким историям стали свидетелями. здесь проносились люди самого различного толка - одни оставляли после себя призрачные следы, другие круто меняли воздух редакции, а третьи бесследно исчезали, как тени. пожалуй, Шульцберг предпочла бы сделаться третьим вариантом, незаметно ускользнув из этого высоконравственного притона страстей. как было бы приятно истлеть к небу голубоватой дымкой, забыть и выбелить прошедшие годы.
она нечаянно оступилась, подвернув ногу. для начала пусть закончится хотя бы этот день, бесконечный своим тревожно-лиловым вечером.
когда Серж и заметно отстающая Елена подошли к кабинету, за дверью слышалось равномерное гудение незнакомого голоса. мужчине, уже вслушивающемуся в чужой диалог, голос этот стал знакомым, вероятно, неприятно знакомым. на лице его до того быстро менялись краски эмоций, что Хелен сначала остановилась чуть поодаль, вопросительно всматриваясь в неподражаемую мимику месье Шантегрейля. когда она подошла чуть ближе и смогла разобрать сам разговор, брови ее нахмурились, а губы ядовито изогнулись.
значит, методы членов Конфедерации иронично одинаковы. и слова, выползающие монотонно из-под двери, относятся, судя по красноречивой реакции мужчины, к самому Сержу. что ж, забавно, весьма.
вот только Елене, при других обстоятельствах способной даже проникнуться к месье Шантегрейлю некоторой жалостью, слишком это все надоело. она всего лишь корректор, она всего-лишь маленькое-премаленькое существо, искренне уставшее от мира сего. плевать ей было на то, что будет, она устала-устала-устала!
бросив на Сержа едкий взгляд, она холодно произнесла:
— надеюсь, вы не намерены прятаться за дверью? - а затем рука ее легла на дверную ручку и Шульцберг, скользнув мимо мужчины, зашла в кабинет. лицо ее при этом было неправдоподобно бледного цвета, тонкие брови недовольствовали к переносице, а губы цинично поджались. в ней кипела решимость покончить с этой работой раз и навсегда. стук каблуков вновь утонул в мягком ковре, но прямая механичность походки говорила громче обуви. листок в ее руке взметнулся, оказавшись под носом Буша.
— надеюсь, вам не составит труда ознакомиться с этим текстом и подписать распоряжение о моем увольнении, господин главный редактор.
Буш в этот момент походил на медленно раздувающуюся жабу. его и без того красные глаза, округлились, потное лицо пошло багровыми пятнами. кажется, скрежет его зубов был слышан всем присутствующим в кабинете.
— прошу меня простить, месье, - уже отвернувшись от Буша, обращалась Хелен к сидевшему в кресле мужчине. от взгляда этого человека, ужасно пронзительного и полного презрения, по ее спине прополз неприятный холодок. она немного смутилась - впрочем, не поменявшись в лице, хотя подумав о том, что действия ее были слегка поспешными - и вышла было из приемной. но пройдя мимо господина Шантегрейля, остановилась в дверях.
человек, до этого беседующий с Бушем, определенно мог представлять для Сержа большую неприятность. и Хелен, после подаренного ей взгляда, человек этот совершенно не понравился. сейчас она уйдет из кабинета, оставив на столе главного редактора очень неосторожную информацию, разъяренного Буша и, пожалуй, крайне недовольного конфедерата наедине с месье Шантегрейлем. все это показалось ей неправильным. все-таки, она несла какую-то ответственность за порученное ей дело, тем более оно касалось присутствующего здесь человека. поставленного в неловкое положение.
Шульцберг остановилась в дверях, растерянно взглянув на Сержа, но не ушла. нет, это все же было неправильно. и поступила она сейчас очень глупо. ужасный, отвратительный вечер…
ноги болели, пальцы сделались холодными, а во рту пересохло. она уставилась на цветочный узор ковра, и не знала куда себя деть.
// онеткринж
Сильная злоба, вызванная то ли тем, что появление Коггинса было для Сержа таким неожиданным, захлестнуло паникой, точно холодной водой, то ли тем, что на него так бессердечно клеветали, вскоре сменилась немым раздражением. Беспомощность, с какой он столкнулся, его раздражала, осознание того, что он ничего не смог бы сделать, стало возмутительным открытием. Он проклинал каждого, кого только мог проклясть, за то, каким ужасным выходил исход его визита в редакцию несчастной газетёнки. Он и без того жалел, что явился сюда, а теперь же был совершенно уверен, что чудовищно ошибся.
Он не без какого-то язвительного удовольствия заметил, что Елена расстроена не меньше его. Но в отличие от Сержа, настроена она была решительно. Ему доводилось видеть публичные увольнения, но никогда ещё они не казались ему такими неуместными.
Похоже, порывистые действия её были лишь следствием долго копившейся досады. Что-то волновало её ещё в первые минуты их встречи: не там, когда их любезно представил друг другу Буш, а когда спешащая куда-то Елена уронила фотографию. Неужели всё настолько плохо, что она не могла стерпеть хотя бы до завтра? Неужели её состояние подорвано так сильно?
Серж вошёл в кабинет очень нехотя, остановился в дверях и натянул на себя любезное выражение. Сердитости он не скрывал, это было совершенно ни к чему. Коггинс одарил его взглядом хлёстким и отвратительно холодным, и дал Сержу понять, что видеть его совсем не рады.
Напускное отвращение у Коггинса было, естественно, показным. Он встал на дыбы, увидев, что его потревожили. Конечно же, он не ожидал того, что в поздний вечер встретит коллегу по Конфедерации, тем более он не мог ожидать того, что на его глазах уволится сотрудника редакции. Он в таком же уязвимом положении, как и сам Серж, и это немного его успокоило. Он всё ещё должен был оставаться начеку, но теперь, во всяком случае, он мог быть уверен: что бы они тут ни обсуждали, их планы оказались расстроены.
Буш залился тем же цветом, какого был закат за окном. Серж усмехнулся и обратился к Коггинсу с учтивостью, воняющей фальшью.
— Добрый вечер, месье, — сказал он, отдавая лёгкий кивок. — Надеюсь, я вас не слишком побеспокоил.
Он решил рубить до последнего прямо, смутить Коггинса своей поразительной искренностью. Он скажет откровенно и без увиливания: у меня к Бушу было дело, вероятно, вы поймёте, о чём я говорю, и заявит он об этом с совершенно бесстрастным лицом. Они оба понимают, что произошло, а значит победит тот, кто найдёт в себе силы заявить об этом первым. Но стоило Сержу открыть рот, чтобы объясниться, как Коггинс поздоровался в ответ.
— Признаться, да, вы меня побеспокоили, — сказал он с замявшимся выражением. — И вы... как ваше имя?
Обращался он, вероятно, к Елене.
— Ваши сотрудники могли бы выбирать и более подходящие часы для увольнений, — сказал он Бушу холодно. — Я свяжусь с вами позже.
Он встал, на сухопарой фигуре его одежда сидела колом. Серж не без гордости подумал, что зря переживает насчёт своего вида.
— Я, признаюсь, несколько удивлён видеть вас здесь в такое время, — прохрипел Коггинс с каким-то подозрением.
— Как и я вас, впрочем, — холодно ответил Серж.
Искать себе оправданий или придумывать причины, по каким он мог бы находиться здесь, Серж не собирался, да и не смог бы. Ничего не приходило ему на ум. Но не для кого не секрет, что Конфедерация многие издания держит в узде, как и не секрет, что поправки, введённые в тот или иной текст, могут принести значительную пользу. Он всем своим видом давал понять: я всё знаю, и вы знаете всё про меня. Захлебнитесь в злости и раздражении, вырвите остатки волос на висках, но это действительно так.
Он вернул взгляд на Елену. Та развернулась было, чтобы уйти, но что-то её задержало. Она тревожно озиралась, как загнанная в угол мышь, окружённая злыми и голодными котами — выражение её лица менялось с холодной решимость на робость и смущение.Что-то держало её здесь, что-то совсем ему непонятное. Быть может, она ждала реакции от Буша — чего-то большего, чем набор невнятных звуков, выражающих гнев и стыд. Быть может, она хотела, чтобы Серж разъяснил положение её статьи. С этим он помочь ей мог.
— Мисс Шульцберг закончила со своей работой, — сказал он как можно спокойнее. — Статья требует редактуры, но в целом весьма неплоха. Благодарю за оказанную помощь, — обращался он уже к редактору, — сообщите мне непременно об изменениях в тексте.
Строить вид расслабленный, совершенно беспечный, стоило ему немалых усилий. Внутренне он уже успел решить, что поговорит с Коггинсом днём позднее, если к тому времени не представится никаких значимых обстоятельств. Он держал хорошую мину при ужасно плохой игре, и ему было важно не попасться на этом. Коггинс — человек грубый, но ужасно пронырливый, и Серж не может быть уверенным в том, что за сегодняшнюю ночь не растеряет ещё больше былых связей. Он поспешил распрощаться.
— Мне нужно обсудить с вами кое-что наедине, — обратился он к Елене немного глухо. — Насчёт оплаты.
прислонившись спиной к двери, она проводила настороженным взглядом недавнего гостя Буша. тот прошел мимо, не удостоив оставшихся в кабинете даже взгляда. Шульцберг хмыкнула, хотя больше это походило на истерический смешок.
— вы… вы забудете об этом месте и!..
Буш, окончательно рассвирепев, выплевывал ей очередные проклятия, превращавшиеся в свист. его руки сжали перьевую ручку, затем в порыве гнева он одним махом стряхнул со стола не только лежащий листок с материализовавшимися на нем словами Шантегрейля, но и чернильницу, и раритетного вида печатную машинку, и все-все-все, что вообще на этом столе находилось. а Елене, собственно, было абсолютно плевать на его слова. какая разница что он о ней думает, если с завтрашнего дня, а еще лучше - с сегодняшнего вечера Шульцберг выметется из этой редакции.
только вот, ее материальное положение окажется в состоянии страшнейшего кризиса. в конце концов, через неделю нужно платить за комнату, через несколько дней нужно будет думать о пополнении запаса провианта. Буш, конечно же, не даст ей ни гроша, зато.. зато относительное понятие “свобода” станет ей чуть более доступным.
она тихо вздохнула, прикрыв глаза, и последовав примеру Сержа, вышла из кабинета. даже не хлопнув дверью, а просто тихо и устало закрыв ее за собой.
в коридоре, к большому ее сожалению, за это время успели появиться несколько сотрудников, любопытно и осторожно вынюхивающих что же здесь стряслось. что ж, люди эти никак на ее жизнь больше не повлияют. да и до этого, собственно, не то, чтобы играли в ней какую-то роль. с одной стороны это даже приятно - думать, что больше никогда в этом здании не появишься и своих бывших коллег не встретишь. да, просто замечательно.
Хелен подошла к Сержу, уже открыв было рот, чтобы произнести (а нужные ли?) слова извинения, но он опередил ее, коснувшись вопроса, о котором она даже не задумывалась. женщина смутилась, слегка нахмурившись.
— простите? - выдохнула она, смотря на мужчину взглядом, полным равнодушия к любым вопросам, которые сейчас могли ее касаться. а ведь деньги ей были очень даже нужны, и Шульцберг хорошо понимала это. но ей почему-то до того нелепым и, в некоторой степени даже неудобным, показалось заявление месье Шантегрейля, что единственным верным решением она предпочла бы вежливый отказ.
— на счет этого вам лучше обратиться к мистеру Бушу. вопросы оплаты касаются его лично, тем более относительно такого дела. к тому же - ее губы неосторожно дрогнули в печальной улыбке - я больше не имею никакого отношения к этой редакции. простите.
с этими словами она подняла голову, взглянув на Сержа, и зачем-то кивнув, вероятно, разумности собственных слов, развернулась, чтобы уйти.
ведь нужно было еще зайти в каморку этих корректорских мегер и забрать оттуда свои вещи.
Серж слышал, как возмущается Буш в своём кабинете, ругая, кажется, весь белый свет за то, что на глазах у двух конфедератов уволилась одна из его сотрудниц. Он слышал так же и то, как нахально, цинично усмехается про себя Коггинс — очень похоже на него, пожалуй, — и невольно улыбнулся в ответ. Теперь, когда дела его были закончены (он ещё позаботится о том, чтобы Буш как следует поработал над сырым вариантом статьи), он мог вздохнуть с облегчением. Даже корил себя за волнение, сковывавшее его ранее. Сейчас оно казалось таким беспочвенным, таким напрасным, ему ничего не оставалось, кроме как хорошенько посмеяться над самим собой.
Смеяться над собой Серж не любил, и всё же он был рад, что ему удалось выбраться настолько сухим из воды, насколько это представлялось возможным в возникнувших обстоятельствах. Безусловно, он предпочёл, чтобы его визит прошёл более гладко, но, что же, выбирать ему не приходилось. Он немного рассеянно оглядел силуэт Елены, натянутый, как струнка, какой-то неправильно бодрый. Она улыбнулась, когда он заговорил об оплате — первой вещи, пришедшей ему на ум, — но улыбнулась совсем невесело.
Посчитала бы она личным унижением, оплати он ей заготовку для статьи? В конце концов, разве она не понимает, что дело совсем не в том, насколько высоко Серж оценил её работу? Нет, заплатить — самый безопасный способ избавить себя от лишних хлопот. Он как-то не задумывался о том, что Елене, быть может, деньги не так уж и важны.
Оставить Елену без оплаты было бы несправедливым, но справедливость была последней вещью, которая его волновала. Что-то во взгляде Елены выдавало ему, что она не расскажет об увиденном, даже если останется без гроша. Её поджатые губы и лихорадочные искры в глазах говорили о том, что она поспешит забыть это место навсегда.
— В самом деле, я настаиваю, — выдохнул он немного с хрипотцой. — Так было бы лучше для вас.
Он подразумевал «для нас обоих». Оплатить её молчание не слишком дорого (Елена не примет больших сумм, в этом он может быть уверен) казалось ему очень выгодным решением. О прочих членах Конфедерации он подумает позже. Пока что следует решать проблемы по мере их поступления.
Елена едва ли не дрожала от напряжения. И что же она, интересно знать, собирается делать дальше? Серж хотел бы иметь возможность залезть ей в голову. В его грубоватом понимании всё выстраивалось совсем просто: она не в себе (и что-то послужило этому причиной, что-то, а может она такая всегда — бывает всякое), она не в состоянии мыслить здраво. Работа в редакции — скучная рутина и совсем маленькие платы, но даже это лучше, чем оказаться в таком уязвимом положении. Увольнение — поступок очень импульсивный и, как казалось Сержу, совсем не оправданный. Разве что обстоятельства, послужившие причиной, были совсем уж плохи.
— Неужели с сотрудниками «Нью-Йорского призрака» так жестоко обходятся? — спросил он не без издёвки.
Он слышал, как глухо в своём кабинете Буш отчитывается перед Коггинсом, извиняясь, видимо, за вспышку своего гнева. На его месте залился бы истерикой кто угодно, без отвращённой жалости на это зрелище смотреть невозможно. К счастью, Сержа это больше не касалось. Здесь, в узких коридорах, ему стало душно от пыли и раскалённого дневной суетой воздуха. Он поспешил бы выйти отсюда.
где-то за стенкой снова начала клацать пишущая машинка. выводит чернильные буквы, те складываются в слова, обретают форму и, наконец, становятся чей-то очерченной мыслью. невыносимо однообразным делалось это клацанье. такое прямодушное, пустое - да разве есть кому-то какое-то дело до этих мыслей, до этих слов? о, эти люди зарабатывают деньги, едва ли задумываясь о смысле и надобности. а потом продукт их одухотворенного труда потре*ют, в сущности, мало чем от них отличающиеся работники нужд иных. и почему-то, смотря на работу газеты с этой высоты мнения, Елене делалось особенно неприятно.
она взглянула на Сержа своими прозрачными глазами, в которых отражались одни только огарки. шумные стаи мыслей медленно, одна за другой, опалялись бесконечностью этого вечера. в коридоре редакции было невыносимо душно, а может, ей так только казалось. карман брюк оттягивала маленькая фотография, сердце отягощало наличие слишком уж неразрешимых проблем. но она подумает об этом завтра, обязательно подумает, но обязательно завтра, а сейчас что-нибудь другое. может быть, ей стоит пойти домой другой дорогой? а еще зайти в булочную, купить бриошей. mama всегда готовила их на рождество. ах нет, это какая-то дурная мысль, откуда она только появилась в ее голове.
да, ей малодушно хотелось сбежать. снять жмущие туфли, этот нелепый, уже даже порванный пиджак и, укрывшись с головой одеялом, просто заснуть. мало ли что может случиться завтра. сегодня же случился целый набор невообразимых событий, и могла ли Елена прошедшим вечером вчерашнего дня даже предполагать, что нечто подобное с ней вообще произойдет. а случайностей, увы, не бывает, только череда неизбежностей. неизбежная статья, неизбежный конфедерат, неизбежное увольнение и, в конце концов, она ведь уйдет отсюда, верно?
— самым лучшем для меня было бы скорее оказаться дома, месье.
Хелен поджала губы, снова перепутав это с вежливой улыбкой. былая героическая ответственность где-то сама собой растворилась, и вот ей уже было совершено наплевать на всех и вся. пусть Буш использует эту мерзкую статейку против месье Шантегрейля, пусть наоборот, исполнит его прихоть - какая ей, собственно разница? она всего-то записала услышанное и принесла это главному редактору. вот раньше приносила кофе, сейчас статью, а разница едва ли ей значима.
женщина смотрела на Сержа, все же искренне не понимая его. быть может, нелепой и странной была здесь все-таки она, но поведение этого человека, его намерения и мотивы, методы - все это выглядело таким напыщенным, что для нее граничило с несуразностью. впрочем, образ жизни других людей касался только их самих. для Хелен это может выглядеть не имеющим успеха блефом, а для кого-то это привычка, или же вовсе хуже - необходимость. и образ мыслей месье Шантегрейля был ей крайне далек. к ее неудовольствию она находила в нем некоторые сходства с людьми из окружения своего мужа, на которых сам Приквели, в последние годы их совместной жизни, стал удивительно похож.
вероятно, бизнес и политика отчасти схоже переиначивают людей.
— уверяю вас, месье, так не везет только мне. но я позволю себе вновь повторить свой ответ на заданный мне вопрос, - складки вокруг уголков ее губ, кажется, заострились - покупка моего молчания будет излишней.
Хелен неловка покачнулась с пятки на носок и, тень улыбки, все же коснулась ее лица.
— надеюсь, на этом все, месье Шантегрейль, и больше я вам не понадоблюсь?
Серж не скрывал раздражения. Нервозность Елены, её неловкая беспорядочность и совершенно безрассудное (в его глазах) упрямство надавили на него. Он понимал, предлагать заплатить бесполезно, и в глубине души надеялся, что Елена поспешит забыть произошедшее, как страшный сон. Он надеялся, что она понимает, как он хотел бы сохранить их встречу втайне. Но сомнения у него, впрочем, присутствовали, и присутствовали не маленькие. Тон у Елены был совсем недружелюбный.
Она оставит всё в секрете, оставит ведь, верно? А с чего бы не оставить, если она не имеет к Конфедерации никакого отношения? А если имеет? А если ею движет странный идеализм? А если за молчание ей платит кто-то другой?
Это взволновало Сержа, а значит и разозлило тоже. Елена стояла здесь, такая натянутая и взвинченная, но говорила спокойно, холодно, чеканя каждое слово, будто ничего её вовсе не волновало. А, впрочем, что должно было её волновать? Не её репутация стоит на кону. Как это удобно, быть маленьким человеком.
Для неё это неприятный, но всё же пустяк. Она придёт домой, ляжет спать и на утро, быть может, уже не вспомнит, что уволилась при таких обстоятельствах. Она вмешалась, но вмешалась не критично, и на ней это никак не скажется — если она, конечно, не выкажет желание обо всём рассказать. Что до Сержа, то ему очень не повезло, и с каждой минутой везёт ещё меньше. Он зашагал быстрее, сровнялся с ней и посмотрел очень строго.
В словах Елены была та уверенность, какой не было в голове Сержа, и это возмущало его больше всего. Не по плану идёт уже которая часть этого вечера: он будто был испорчен с самого начала. Он решил попытать удачу ещё раз. Раз он не сумел вымолить своё деньгами, попытается хотя бы жалостью. Елене рисковать, быть может, нечем, а ему вот осторожность бы не помешала. А он ею пренебрёг.
— Мисс Шульцберг, — начал он ровно, — я очень надеюсь на ваше благоразумие.
Он торопливо огляделся. Краешек окна, заметный ему издали, теперь едва отдавал розоватым цветом. Солнце, кажется, совсем село. Время очень позднее, редакция в ближайшее время, вероятно, будет закрыта. Уйти сейчас казалось заманчивой перспективой, заманчивой, но невозможной.
Его опять мучает тревога. И каким бы самонадеянным он ни пытался выстроить свой фасад, каким бы самоуверенным ни пытался казаться, как бы ни силился себя убедить, что способен за всем уследить, она не уходила. Она навязчивая, и она страшная, она держит его в железных тисках и никогда не отпускает. Он злился на Елену, но злился беспомощно и совершенно жалко.
— Вся эта... ситуация, — он кашлянул, — поставила меня в ужасно тяжёлое положение. Мне бы очень не хотелось, чтобы об этом узнал кто-то сторонний, понимаете?
«У меня и без того достаточно проблем» — хотел добавить он, но вместо этого чуть скривил губы в обходительной улыбке. Да, ему не помешает заискивать перед Еленой, в её руках, в каком-то смысле, может оказаться его будущее.
— Меня радует ваше благородство, — заметил он задумчиво, имея в виду, конечно же, её отказ от денег. — Полагаю, ваш босс... бывший, был бы не так честен и прям.
Бушу действительно можно заплатить за то, чтобы о наводках на статью никто не узнал. Он примет, если Серж попросит, и примет ещё охотнее, если Серж надавит. Что касается Елены, то оплата здесь вовсе ни к чему, это лишь сильнее её оскорбит — зря он предложил это. Она устала и ей хочется уйти, и с ней следует говорить спокойно. Хотя и голос у Сержа едва ли не подрагивал от нетерпения, и кончики пальцев предавали наружнее спокойствие, возмутительно трясясь.
Имя, фамилия
Халгримм Бернард Рихтер (Halgrimm Bernard Richter)
Возраст
44
Внешность
Образование
Школа Чародейства и Волшебства Ильверморни, факультет Рогатый змей. Выбор был предоставлен между Рогатым змеем и Вампусом.
Род занятий
Мракоборец и следователь в Департаменте мракоборцев в МАКУСА
Чистота крови
Чистокровный
Волшебная палочка
14 дюймов, терновник, перо из хвоста Птицы-гром. Неподатливая, жесткая, очень верна своему владельцу
[Палочкам из терновника, равно как и самому растению, порождающему сладкие ягоды после суровейших морозов, требуется пройти со своим владельцем через череду испытаний, чтобы стать по-настоящему связанными. Когда это условие будет выполнено, палочка станет самым верным слугой, которого только можно возжелать.
Изготовлена американским мастером по производству волшебных палочек.]
Биография
“Мне кажется, ты думаешь, будто должен сразиться с целым миром. Но если все время держать стойку, руки слишком устанут, чтобы бить”.
Ю Несбе, “Нетопырь”
Мог ли Халгримм вырасти во взрослого, которого родители не сравнивали с самого детства с блестящим старшим братом, мог ли не стать черным пятном на семейном древе, мог ли заполучить столь желанную славу, но не славу человека опасного и циничного?
Примерно с десяти лет - едва его старший брат, Аврелий, или Мика, как его называла вся семья, поступил в Ильверморни, Халгримм начал ловить себя на мысли, что вторичен. Не вторичны его младший брат, Реджи, или младшая сестренка, Фрейя, но именно он - лишний в странной родительской картине мира. Четвертый лишний. Ничем не выделяющийся брат на фоне блестящего старшего.
Аврелий, всего на два года старше, был ему самым дорогим человеком на свете. Так было до тех пор, пока он не уехал в Ильверморни и не вернулся оттуда на летние каникулы с достойным первого наследника аристократичных Рихтеров успехом. Мика очень быстро завоевал звание одного из самых популярных учеников школы: симпатичный, смекалистый, легкий на подъем и очень приятный. Он был всем тем, чем Халгримм не был и никогда не станет.
Планка, заданная Аврелием, учащимся на курс старше, была непомерно высокой. Халгримм даже поступил на год раньше, чем ему это было положено, но и это не помогло ему нагнать брата; более того, даже Птица-гром традиционно не открыла ему свои двери (на этом факультете учились большинство его предков; если же нет, Птица-гром обычно предлагала им свое благословение.). Он поступил на факультет ученых, отказавшись от благосклонности факультета воинов.
Ильверморни была для него соревнованием, в котором он всегда совсем чуть-чуть не дотягивал до победителя. Ильверморни - это уроки по ночам, все возможные дополнительные работы, встречи с Аврелием в дуэльном клубе по субботам, это тревога из-за оценок, это “вечно второй”. Халгримм не был всесторонне одаренным ребенком, как Аврелий, и родители его это видели. У них не было заведено выделять его успехи.
Ему особенно нравился дуэльный клуб, потому что это было единственное место, где его мастерство в заклинаниях можно было измерить по высоте места в турнирной таблице. Единственный, кто преграждал ему путь к заветному первому месту несколько курсов подряд, - это Аврелий.
Они были как солнце и луна: холодный, отстраненный и замкнутый Халгримм, не следящий за языком, и лучезарный, любимый всеми - однокурсниками, родителями, сиблингами и дальними родственниками - Аврелий.
Аврелий выпустился на год раньше. Его результаты экзаменов были последним, что Халгримм намеревался превзойти. Но едва Аврелий будничным тоном сообщил ему, что набрал высший балл по всем предметам, Халгримм понял, что превзойти его он не сможет никогда.
Он рыдал, обнаружив, что недобрал нескольких баллов, хотя это все еще находилось в промежутке “отлично”, а Аврелий его утешал.
С тех пор они общались уже не так часто.
Аврелий, как он знал, хотел устроиться работать журналистом. Халгримм, недолго думая, предпочел стезю мракоборца. Он помнит, что ему было немного смешно, когда он об этом думал - Аврелий намеревался завоевать людей словом, как он всегда это делал, Халгримм же намеревался завоевать людей при помощи страха.
Курсы для мракоборцев были на тот момент единственным местом, где он действительно чувствовал себя первым, превосходным. Опытный дуэлянт, тонко и быстро анализирующий противников, гибкий, быстро подстраивающийся под чужой стиль ведения боя. У него проклюнулись первые способности к легилименции - то, что не-маги называют “чтением мыслей”. МАКУСА обладал маленьким штатом таких специалистов, которые работали с опасными преступниками, когда сыворотку правды использовать не представлялось возможным. Редко когда легилимент являлся одновременно и мракоборцем.
Халгримм зарекомендовал себя как пылающий страстью к своей работе, успешный молодой аврор. Индивидуалист больше, чем того бы хотелось в месте вроде Департамента мракоборцев - заносчивый, честолюбивый и очень гордый (сказывалась юность - даже на работе он старался по привычке быть первым, тем, кому достаются все лавры).
“Это были времена после Геллерта Грин-де-Вальда. Темные времена, вопреки ожиданиям,” - вспоминал потом он. - “После Грин-де-Вальда зло, по отзывам моих коллег-мракоборцев старой школы, перестало иметь одно лицо. Оно стало многолико, неуловимо, словно призрак. Поражение Грин-де-Вальда не стало примером торжества правосудия… это стало примером его слабости. Слабая организованная власть породила организованную преступность.”
“На расчетливо, хорошо выверенную схему без определенного главы не найдется один сильный волшебник. Отрубаешь одну голову - вырастает две. Как только уничтожаешь одно звено, на его место встает новое“, - писал Халгримм о своих ранних годах работы мракоборцем. - “Худшим стало то, что в МАКУСА завелись сжигатели и предатели. Доверять коллегам становилось опасно, но без них выполнить свою работу было невозможно. Тут пригодились мои способности к легилименции и изъятию информации из преступников, и я взял то, что мог, в свои руки. Естественно, меня отчитывали за безрассудство, своенравность и неподчинение начальству. Но начальство было бессильно перед признанием: газеты очень быстро дали мне прозвище «Ищейка МАКУСА»”.
Он был безрассуден, потому что ему нечего было терять. Но когда он впервые встретил ее, то понял, что если потеряет, то невероятно много.
Ее звали Мэй Флемминг, и она была маглорожденной волшебницей, отучившейся в Хогвартсе. Несмотря на то, что она приехала в США по делам, связанным со своей волшебной работой, мир не-магов ей всегда был ближе, и раньше, до переезда в Америку, она даже намеревалась получить не-магическое образование и жить как не-маг. Она даже считала себя не-магом больше, чем магом. И хотя это не было вне закона, семья Халгримма жестоко это осудила. Их чистокровный статный сын, итак никогда не оправдывающий их ожиданий, не должен был жениться на женщине, которая почти считала себя не-магом.
Халгримм не оправдал ожиданий родителей и здесь; и даже Аврелий встал на его сторону и заявил, что брат в праве сам выбирать, с кем ему строить семью. Его карьера начинала идти в гору, он встретил женщину своей мечты, которая через год родила ему сына, у которого была внешность отца, глаза матери и кровь волшебников. Они назвали его Аластар.
Однако на этом борьба Халгримма с преступностью не закончилась. Пришло время тем, кто отбывал малый срок, выходить на свободу, а подросшим родственникам мстить за своих братьев, приговоренных к пожизненному заключению. И взоры в первую очередь обратились на Халгримма. Восходящую звезду МАКУСА, чья жизнь зиждилась на семье, в которой ни один из ее членов, кроме самого Халгримма, не умел себя должным образом защитить.
“Мне снились кошмары”, - признавался он, - “Иногда я не спал вовсе. Бывало, я допрашивал осужденных по старым делам, чтобы выявить взаимосвязь, и однажды один из них спросил меня, как я назвал своего первого сына. Я пообещал ему, что, если после выхода из тюрьмы он посмеет хотя бы посмотреть в сторону моей семьи, то я его убью. Но в МАКУСА были глухи к угрозам. Храня память о вероломных информаторах в наших рядах, я старался по возможности не доверять никому. Мне приходилось справляться в одиночку против всех. И, я должен признать, это изводило меня”.
“Дорогой Халгримм,
Я читал о том, что случилось в Ривердейле. Мне жаль, что так произошло с вами. Я узнал, что Мэй стерли память о вашей совместной жизни. Надеюсь, с Аластаром все в порядке.
Нападение на семью мракоборца с использованием Непростительных обеспечит тем двоим смертную казнь. Я надавлю на тех, кто за это отвечает.
Пожалуйста, напиши мне.
Береги себя.
Аврелий М. Р.”
С тех пор все вокруг виделись Халгримму врагами: преступный мир, празднующий победу над ведущей силой порядка; МАКУСА, так хладнокровно отреагировавший на его несчастье.
Он ощущал, что окоченел с головы до пят. Больше ни одна женщина не полюбилась Халгримму так сильно, как полюбилась Мэй Флемминг. В подросшем сыне он видел только грустные серые глаза матери. Внезапно оттаявшие родители сглазили распад его семьи. Халгримм чувствовал только, что желает очередной мести, мести всем тем, кто придет после разрушивших его семью. Но без МАКУСА законно вершить правосудие не представлялось возможным.
О нем говорили, опасливо оглядываясь по сторонам, что Халгримм женился на работе. Он стал еще более циничен и прямолинеен, чем до этого. Для родного сына времени не оставалось, ведь что-то уже подсказало ему, что решение построить семью - заведомо провальное. Аврелий часто навещал их, изредка занимаясь воспитанием Аластара. Аластар любил его не меньше родного отца. Он вырос в чуткого, чувствительного ребенка, совсем не похожего на отца.
Скрепя сердце Халгримм женился на Ракель Августус из знатного волшебного рода. Словно назло, она совсем не походила на неприметную Мэй, пятый год лежавшую в психиатрической лечебнице - в Ракель все так и сквозило благородным происхождением: проникновенные черные глаза и такие же волосы, бледная, словно светящаяся кожа и прямая осанка. Ракель работала послом в Конфедерации магов.
Он так и не смог полюбить ее.
Аластар относился к Ракель с великой осторожностью, но в конце концов принял ее в качестве мачехи. С отцом у него отношения не складывались никогда. Халгримм занимался отловом преступников даже во внеурочное время, а когда все залегали на дно, становился особенно опечален. Аврелий быстро двигался по карьерной лестнице, завоевывая всеобщие симпатии. А он, Халгримм, прослыл в МАКУСА опасным человеком, с которым не стоит связываться ни под каким предлогом. Человеком с дурной репутацией. Мракоборцем, навлекшим беду на семью, за глаза называющим начальство безмозглыми придурками, любителем ослушаться приказов и сделать все по-своему.
В 1973 году Халгримм уволился из МАКУСА и подал заявление на работу профессором заклинаний в Ильверморни. Но не успел он проработать и полугодия, МАКУСА в лице Аврелия запросил его помощь.
В МАКУСА не могли обойтись без него - своенравного, нелюбимого и нарушающего правила, но все же специалиста.
Халгримм, прекрасно нарушающий правила, с тем же блестящим успехом искал тех, кто тоже нарушал правила.
“Мы боремся против болезни. Но болезнь, против которой боремся и я, и ты, не поддается окончательному уничтожению, в ней все победы временны.”
Ю Несбе, “Снеговик”
Характер
«–…Потому что сейчас твоя очередь решать, жить кому-то или умереть, и ты наслаждаешься этим. Ты наслаждаешься тем, что ты бог. Ты мечтал быть мной. Ты ждал своей очереди стать вампиром. Ты испытываешь жажду, просто признай это, Харри. И однажды ты напьешься.
– Я не такой, как ты, – сказал Харри, сглотнув.
<...>
– Ты такой же, как и я, – сказал Валентин. – Поэтому тебя тоже обманывают. Ты и я, мы думаем, что мы умные черти, но в конце концов всех нас обманывают, Харри».
Ю Несбе, “Жажда”
О нем говорят: женат на работе, человек железных принципов. Реши Халгримм для себя что-нибудь, его не сумеет отговорить даже родной брат. Халгримм славится обостренным чувством справедливости: ловить преступников, по его скромному признанию, - единственное, в чем он преуспел в жизни, и единственное, чем он хочет заниматься. Однако и моральный компас у него настроен своеобразно: можно пойти на малое зло, если оно остановит то, что больше и разрушительнее.
По большей части Халгримм удивительно спокоен и толстокож. Жизнь научила его, что полагаться ему лучше всего на себя самого. И он не привык считаться с чужим мнением по поводу своих методов работы, потому что знает, что, пусть его методы и несовершенны, совершенен результат его работы.
У него репутация волка-одиночки, совсем не похожего на старшего брата: Халгримм нехотя работает с людьми, когда это необходимо. Он скуп на эмоции и предпочел бы, чтобы так же скупы на эмоции были все остальные, кроме свидетелей. Нормальные люди видятся ему сложными и по большей части до ужасного социальными; видимо, потому он предпочитает искать других, ненормальных: асоциальных, жестоких, с искаженными идеалами о красоте и справедливости? Быть может, потому что сам на них похож?
Аврелий как-то раз сказал ему, что Халгримм мыслит как преступник. Атипичная одержимость идеей вовсе не чужда ему - он знает, каково это. Сложные схемы и планы, но одновременно с этим умение быстро найти ближайшие пути отхода, не чужды ему. Патологический аффект - вовсе не незнакомое ему понятие. Он понимает их, всех этих людей, психопатов и социопатов. Но понимание вовсе не означает принятие.
Дополнительная информация
- Имя Халгримм скандинавского происхождения и является, по одной из версий, составным из hall (камень) + grim (воин, носящий маску).
- Персонаж вдохновлен Харри Холе из цикла Ю Несбе.
- Халгримм – левша.
- Халгримм единожды посещал Азкабан в ознакомительных целях. Он убежден, что смертная казнь по отношению к преступникам – самая гуманная из возможных высших мер наказания.
- Его патронус – ворон.
- Халгримм искусный легилимент. Кроме этого, он умеет применять беспалочковую магию.
- Аластару, сыну Халгримма, сейчас 16, и он учится в Ильверморни на Рогатом змее.
Аврелий изучал в зеркале лифта свои аккуратно уложенные длинные ресницы.
– Глупости, – бросил неосторожно Халгримм: таким тоном, словно это он в помещении был начальником, а не подчинённым; когда Аврелий доложил ему обстановку дел. – Ни одно правительство не хочет, чтобы в ход его дел вмешивалось другое правительство... И нас это тоже касается, тебе ли не знать. Ты только что сказал мне, что весь Департамент мракоборцев МАКУСА признал себя слабым настолько, что нам пришлось принять помощь из-за границы.
– Я сказал не так, – мягко поправил его Аврелий. – Я сказал, что это акт доверия, принятие сотрудничества. Ты, может быть, знаешь, иногда группа людей может сделать то, что один человек в одиночку никогда не сможет, – добавил он с ноткой стали.
– Антон Виткевич заставил МАКУСА прогнуться под Конфедерацию магов и отказаться от собственной мракоборческой силы, чего МАКУСА не заставили сделать даже многочисленные преступные группировки в 40х, – вскинул брови Халгримм недовольно. – Или не так?
– Не от всей...
– Я – далеко не большая часть мракоборческой силы, господин заместитель президента.
Аврелий скривился.
– Тебе бы пришлось в противном случае работать с бывшими коллегами. Их ты презираешь.
– Но я хотя бы знаю, как именно они работают. Это знакомый и понятный мне коллектив.
Аврелий вздохнул.
– Ты ненавидишь работать с любыми людьми, Халгримм. Поблагодари меня, что в этот раз у тебя будет одна напарница, а не обширная следственная группа. И что ты отчитываешься непосредственно передо мной.
Аврелий предполагал, что отчитываться перед старшим братом Халгримм видит более неприятным, чем отчитываться перед кем бы то ни было, но в данном случае из двух зол Халгримм ожидаемо выбирал бы меньшее. Аврелий был наименее им презираем из всего МАКУСА.
– Или, может, хочешь подписать бумаги об увольнении после этой статьи? – Аврелий протянул ему газетную вырезку из первой полосы New York Ghost с крупным названием: «Ищейка МАКУСА вновь вышла на охоту: Халгримм Рихтер возвращается для поимки особо опасного преступника?».
Рядом была прикреплена колдография прошлых лет – Халгримм, поймавший какого-то самонадеянного волшебника, которому пожимает в качестве благодарности руку Аврелий, на тот момент уже избранный замом президента. Контраст эмоций на изображении был поражающий: Аврелий со своей фирменной полуулыбкой, и Халгримм, не особо довольный публичным поздравлением от родного брата, с едва заметной морщинкой меж бровей, со сложно читаемым лицом.
– Вы все ещё не выяснили, кто автор утечки? – спросил Халгримм недовольно. – Немного высокопоставленных людей знали о том, что меня снова приняли на работу.
– Вариантов не так много. Но поверь мне как бывшему журналисту, Халгримм, хорошие журналисты не выдают своих информаторов.
– На любом корабле есть крысы, которые первыми сбегают с него, едва он начинает тонуть, – Халгримм пожал плечами.
Тут Аврелий уже недовольно нахмурился.
– Хватит с тебя, – он сделал длинную, театральную паузу, – Между прочим, я думаю, она тебе понравится, твоя новая коллега. У нее занимательный послужной список...
«...Департамент мракоборцев МАКУСА признал себя слабым настолько, что нам пришлось принять помощь из-за границы», – мысленно вспомнил Аврелий слова Халгримма. Ну да, конечно. Слабыми настолько, что преступника, поставившего на уши половину американского волшебного сообщества, будут искать бывший мракоборец с неоднозначной репутацией и его иностранная коллега. Хорошая команда по спасению репутации МАКУСА и удержанию ее позиций на волшебной мировой арене, подумал он.
Несмотря на власть, которой он обладал и которая имела тенденцию крепчать с годами, в этой ситуации решал не он. Его предложением было лишь пригласить Халгримма внести свою лепту (на что уже изначально посмотрели со скептицизмом, потому что в первую очередь Аврелий был его братом, а уже во вторую – бывшим коллегой). Он был лишь исполнитель и назначенный руководитель. И конечно, они – он удивился тому, что употребил именно это местоимение, потому что ничтожно малое количество людей в МАКУСА стояло выше него по весу голоса – послали сильнейшего. Свое лицо с обложки. Ту же процедуру, по большому счету, мог выполнить и сам господин президент. Но заместитель президента занимался именно тем, что сам президент сделать не мог.
Они знали, что он справится лучше. Он поправил волосы достаточно длинные, чтобы в них можно было различить четкую волну.
Главный холл МАКУСА ударил ему в лицо теплым светом сквозь открывающиеся двери лифта, как какое-то таинственное озарение свыше.
Вулворт Билдинг уползал вверх этажами с балконами – от этого привычно самую малость кружилась голова. Люди сновали туда-сюда, не обращая друг на друга внимания, и никто из них не задерживал взора на приметной светволосой девушке в компании сотрудника МАКУСА. Едва тот заметил Аврелия, поприветствовал его громким «Здравствуйте».
– Мисс Мур, – Аврелий растянул губы в улыбке, – Добро пожаловать.
Он протянул ей по-женски изящную, тонкую руку, испещренную странными белыми пятнами. Когда солнце упало на его лицо, вспыхнули такие же пятна и на лице – у него были очень приятные, тоже едва ли не женские черты – словно некая сила надеялась вырваться из его тела. Глаза сверкнули янтарным.
– Аврелий Рихтер. Заместитель президента. Я познакомлю вас с вашим новым коллегой.
Ещё до того, как он взглянул на Абигаил, внимательно наблюдая за ее реакцией, он понял, что она напоминает ему его младшую сестрёнку, Фрейю. Было в ней что-то – кроме внешности и едва ли не одинакового роста – бессознательное, что напомнило ему о сестре. Он не видел Фрейю лично уже очень давно. Но понял, что, вопреки скептицизму Халгримма, не сможет выказывать напускную холодность там, где это от него потребуется.
Он галантно пропустил ее в лифт, нажав на этаж Департамента мракоборцев.
– Я полагаю, вы уже знаете, по какому делу вы тут, – на этот раз он не улыбнулся. – Вам доводилось раньше иметь дело с международными преступниками? – спросил он, чтобы нарушить молчание.
Не акт слабости или незнания, подумал он. Акт доверия, принятие сотрудничества. Не имела дело – хорошо, мы полагаемся на ваш опыт, мы так или иначе доверяем вам всеобщую безопасность... Имела – прекрасно, мы открыты для сотрудничества, мы достаточно смелы, чтобы поступиться своей гордостью ради этой самой всеобщей безопасности... Аврелий еле слышно вздохнул.