Wizarding World 𓇻 RP
— У каждого существа свои причуды, — слова прозвучали мягче, чем хотелось бы, — они не обязаны вас любить.
Джон животными был очарован. Джон славился тем, что магические создания были для него приоритетом, центром всей его вселенной (и карьеры). Будь то обычный, полноватый уличный кот или греческий гиппокамп (прекраснейшее морское создание: полулошадь-полурыба, обитающее, в основном, в Средиземноморье) — все они были для него по-своему уникальные и дивные, горячо им обожаемые. Он ухаживал за всеми, кто попадался ему в руки, старался сделать так, чтобы каждый экземпляр раскрывал всю свою красоту, купаясь в его заботе: даже самые отталкивающие внешне создания сияли под его опекой подобно бесценным металлам. У Джона эта привязанность гнездилась глубоко внутри, там, где стучала сердцевинка его магии: без неё разрушилось бы всё, на чём продолжал держатся его род.
Он был сформирован из чистейшей доброты ко всем, кто в этой доброте нуждался — звери это чувствовали, поэтому и тянулись к нему, не боясь обжечься.
— Уход за магическими существами был моим любимым предметом в школе, — Джон поднёс бокал к губам, и сделав маленький глоток, отставил спиртное в сторону, — к третьему курсу всё остальное казалось мне скучным.
Он попытался улыбнуться, сделать вид, будто он сказал что-то забавное. Взор собеседника был тяжёлым и проницательным: из-под красивых ресниц на него смотрела пара заинтересованных (?) глаз. Джон невольно смутился — его улыбка наверняка стала больше походить на оскал.
Когда Джон улыбнулся, Аврелий подумал о том, что ему, наверное, в каком-то смысле повезло. Аврелий часто улыбался по работе, некоторые считали это его своеобразной визитной карточкой. И хотя где-то больше половины собеседников здраво рассуждали, что в действительности их присутствие не должно вызывать у заместителя президента такую яркую положительную эмоцию, улыбка на подсознательном уровне все равно делала свою работу. Правильная мимолётная улыбка располагает собеседника и позволяет ему чувствовать себя чуть более значимым, чем до того, как он опустился в кресло. И в основном было очень тяжело определить, когда он улыбается совершенно искренне, а когда нет.
Тем приятнее для него показалась неловкая улыбка Джона – вряд ли ему по жизни было свойственно имитировать радость или интерес.
Он кивнул и отпил шампанского.
– Вы правы. Не обязаны.
Как странно было такое сказать – обычно его любили, а если не любили, то завидовали, и недовольство, рождённое на почве зависти, совершенно его не волновало. Он не имел над этим никакой власти.
– Определиться со своей специализацией к третьему курсу – это везение, – он приподнял уголки губ, – Я был отличником по всем предметам, но чем хочу заниматься в жизни, не мог точно определиться даже после сдачи экзаменов.
Он помолчал.
– Наш профессор по магозоологии на третьем курсе показывал нам гиппогрифов. Не стоит говорить, насколько это гордые существа, да? Я был тогда заносчивым студентом, должен признать. Не знаю, что именно гиппогрифу во мне не понравилось – то ли тон был слишком пренебрежительный, то ли поклон был слишком лёгким. Гиппогриф взбесился и встал на дыбы. Я растерялся, выхватил палочку, но тут вмешался преподаватель. После этого он прилюдно отчитал меня за самонадеянность. Я огрызнулся, и он отчитал меня ещё больше. Это был первый раз, когда меня так отчитывали. После урока он отвёл меня в сторону и сказал, чтобы я больше так никогда не делал.
Это был, конечно, единичный такой случай. Как ни парадоксально, его Аврелий запомнил лучше всего. Неудачи очень выбиваются из череды успехов.
– Вам ещё показывали гиппогрифов? Не помню, когда они, – (под «они» он подразумевал, судя по всему, администрацию школы) – подняли вопрос, что для студентов это опаснее, чем считается. Моя младшая сестрёнка очень волновалась, что не увидит их.
Аврелий блекло улыбнулся. Он приветственно кивнул какому-то человеку в зале, задержал на нем взгляд, совсем немного, чтобы убедиться, что тот к нему не подойдёт, потом снова перевел взгляд на Джона.
– Магозоологи – интересные люди, – он поджал губы, как будто сказал что-то лишнее, – Не самая распространенная профессия.
Суета вокруг Сержа с каждой секундой становилась все шумнее и шумнее. Лица пробегающих мимо него людей отекли от усталости, выражения у них были измученные — такие в любых конторах по пятницам. Шуршали юбок, цоколи каблуки, слышались со стороны чьи-то негромкие беседы. Серж чувствовал себя лишнем в этой будничной обстановке и желал поскорее закончить с начатым делом.
Он обдумывал, что скажет Бушу — главному редактору, — или кому-то из его ближайших сотрудников, и размышлял, как это прозвучит со стороны. Прямо говорить о цели своего визита изначально он не планировал, но вскоре передумал. Все и без того устали, его призрачные намёки не дадут должного эффекта — аккуратного введения в курс дела. Он желал выдать всё сразу, ведь Буш и без того всё поймёт. Да, мне нужны сенсации, да, я желаю ослабить бдительность Конфедерации, да, я хочу скандала. И да, я вам его предоставлю. Если вы, конечно же, сможете обещать мне хорошую статью.
«Мне доподлинно известно, что Уолтер Бэйли, один из сотрудников Конфедерации, метящий аж в главы Отдела тюрем (а с чего бы ему не пробоваться в делегаты, если его все же занесёт туда?), нарушил закон Раппапорт и вступил в связь (пока не вполне ясно, дружескую или нечто большее) с не-волшебницей. Я могу даже предоставить доказательства, настоящие доказательства, если вы попросите, у меня есть фотография» — говорил в мыслях он, пока разглядывал мутноватые разводы, возникшие от старости, на глади золота своего кольца. — «Но вы не попросите, не так ли? Разве что для того, чтобы были снимки, дабы вставить их в вечерний выпуск. Ваши статьи раскупят, как горячие булочки, насчёт этого можете быть совершенно спокойны»
Своеобразными символами остатков былого влияния Серж считал двух своих союзников-информаторов, Гудфеллоу и Олсон. Гудфеллоу был маглорожденным ирландцем, непонятно как оказавшимся в Америке, а Олсон происходила из семьи, похожей на Шантегрейлей: старой, благородной, обедневшей, разве что шансов на восстановление у них совсем не было. Оба внешне напоминали на хорьков, у обоих был нюх на грязь. Они перебирали замаранное бельё противников Сержа, совершенно не боясь запачкаться. Серж чувствовал какое-то омерзение по отношению к этим двоим, но нередко прибегал к их помощи — они были очень полезны. Олсон поймала Бэйли на интрижке, Гудфеллоу предоставил ему фотографию. Прибив к стенке одного из потенциальных врагов, Серж убивал двух зайцев одним выстрелом: если ему удастся в разразившемся хаосе призвать к благоразумию, то он вернёт укрепившееся положение.
«Я питаю отчасти даже жалость к бедняге Уолтеру» — проворачивал в своей голове будущие слова Серж, — «но желание соблюсти закон в моём случае куда важнее. Он прекрасно знал, на что шёл, своими собственными глазами он видел, как низко падали из-за этого некоторые его коллеги. Это трагичная история, и она должна быть озвучена — всем нравятся трагичные истории».
Он размышлял о том, что ответил бы ему Буш, или кого ещё он мог встретить вместо него, и глядел немного рассеянно. От беготни вокруг него и затхлого духа в помещении ему стало немного душно. Он заметил проскочившего мимо него Буша, растерянного, чем-то рассерженного, но не успел его окликнуть. Он хотел было окликнуть его, постучать в его кабинет, чтобы войти, рассчитывая, что его, как важного человека, впустят без лишних вопросов, но оставил на время это желание, когда заметил, что женщина, столкнувшаяся с ним, выронила что-то из кармана. Упавшая бумажка плавно скользнула на пол, забившись под стул, и женщина этого совсем не заметила. Она ушла, спешно улыбнувшись Сержу, но оброненной вещи так и не подняла.
Серж запомнил её образ лишь мельком: аккуратные волны каштановых волос, очерченные резко брови, сужавшиеся к краям лица и светлые изящного разреза глаза. А в глазах — утомлённое выражение, такое же, как и у всех здесь. И все же казалось, что её что-то взволновало. К усталости и раздражённости во взгляде примешалась и какая-то странная горечь.
Серж тяжело вздохнул. Ему совсем не хотелось идти вслед за женщиной, искать её по всей редакции, чтобы вернуть фотографию. Её пропажа не его дело, но он всё же поднял выроненную бумажку. С неё на него уставился мальчик, совсем ещё ребёнок, чему-то задорно улыбающийся. Он скривился. Когда женщина обнаружит пропажу, она, наверняка, расстроится.
Он предположил совершенно автоматически, что на фотографии её ребёнок. Возможно, ему привиделось какое-то наружнее сходство между увиденной им женщиной и мальчишкой со снимка, возможно, дело было в том, что он сам был отцом. Так или иначе, он опустил фотографию в карман, осторожно, чтобы не замять, и направился в сторону, куда, как ему казалось, убежала незнакомка. Пока он шёл, ему подумалось, что встреча со случайной журналисткой могла бы прийтись ему очень кстати, особенно учитывая, что он ей помог.
Парой минут позже он выловил её взглядом рядом с кучкой болтающих друг с другом сотрудников редакции, всё ещё куда-то спешившую. Он спешно приблизился, тронул женщину за плечо и протянул снимок.
— Прошу прощения, вы обронили, — сказал он мягко.
— С животными порой бывает очень трудно, — сказал он, поправив пиджак, — Не каждый готов днями на пролёт копаться ради них в грязи.
Исцарапанные руки, запачканные одеяния, созвездие чернильных клякс на лакированных столах и исписанных кривым, торопливым почерком пергаментах. Фиолетовые полумесяцы под глазами (потому что разные сорта нужно кормить в разное время), набухшие красным отливом щёки там, куда очередная болтрушайка клюнула его порыве нежности и сплетение шрамов на каждом открытом участке коже, под одеждами, везде. Мокрая от пота чёлка, почерневшие от земли коленки, змейки выступивших на запястьях вен. Стоявшее, кажется, во всём квартале (и отделе тоже) зловоние. А главное: ответственность за чужую жизнь, и принятие в виде колючих перьев и запутанной шерсти под ладонями.
— Но, как говорится, у каждого свои причуды.
Оглядевшись, он поймал в толпе знакомый силуэт Тёрнер, которая уже давно успела найти себе нового слушателя, к счастью позабыв о нём, Джоне.
— В моё время гиппогрифов ещё показывали, но, насколько мне известно, моя дочка уже их не застала, — он замялся, — Но я могу ошибаться! Я получаю от неё столько писем, что запросто могу что-то напутать.
Где-то рядом раздался звонкий женский смех, после чего послышался звон бокалов. Джону не терпелось поскорее оказаться дома.
– Дочка? – Аврелий спросил раньше, чем успел до конца сформулировать мысль в голове. Он понадеялся, что не прозвучал удивленно. Что-то в образе высокого, неопрятного, уставшего человека с кругами под глазами, предпочитающего, как ему показалось, общество животных обществу людей, совсем не вязалось с образом отца – потому он и переспросил, не успел додумать мысль.
Впрочем, подумалось ему, ведь он тоже мало похож на человека, ладящего с детьми. По крайней мере не на человека, который готов о них заботиться и принимать участие в воспитании, будучи родителем. Аврелий был одинок. Публично его никогда бы об этом не спросили, но он знал, что ему перемывают кости за спиной, потому что это действительно было странно. Обаятельные, симпатичные и авторитетные люди редко были абсолютно одинокими или ни с кем не встречались. Означать это могло много вещей, но в основном все сходились на том, что обладатель всех этих черт вместе взятых скорее всего совершенно невыносим в личной жизни, просто привык этого не показывать. Аврелий ведь очень похож на человека, который умеет скрывать секреты за лучезарной улыбкой. Или за...
Он машинально поднес левую руку к правой, с бокалом, сомкнул пальцы вокруг запястья и почувствовал, что рука его еле заметно дрожит. Потом почувствовал, как противно проступили капли пота на лбу. Поднес руку к испещреннному пигментными пятнами лицу и провел ею по глазам с густыми длинными ресницами. Он сначала почувствовал, а затем уже увидел, как на секунду лица людей вокруг смешались, размылись и тут же вернулись на свои места. Отрепетированное выражение лица на одно мгновение с него спало. Аврелий пригубил шампанского резже, чем хотел; во рту странно пересохло.
Он должен подумать о чем-то другом, о чем-нибудь по теме разговора, желательно быстро. Он подумал, что у него тоже есть ребенок, учащийся в Ильверморни, и что его зовут Аластар. Только это был всего лишь его племянник, сын Халгримма от первого брака. Это, впрочем, не имело значения – Аврелий верил, что родного сына любил бы точно так же. Аластар был копией отца в юности, и даже учился на том же факультете, что и Халгримм – Рогатый змей. Только был на порядок застенчивее, и компании, в отличии от Халгримма, у него, казалось, не было вообще. Аврелий одно время давал ему много советов, как влиться в коллектив, но Аластар не мог применить ни один из них. Аврелий знал наверняка, что ему племянник доверяет больше, чем Халгримму, но тот все равно немногим делился. Аластар был очень меланхоличным подростком, и Аврелию делалось больно каждый раз, когда он понимал, что тот проживает юность отца, только раз в десять хуже.
И все потому, что его родной отец, равно как и когда-то их с Халгриммом родители, не уделяет ему достаточно внимания. Поэтому эту роль на себя брал Аврелий.
Он осознал, что молчит, и пауза оказалась дольше, чем он рассчитывал.
– А... на каком факультете? – голос его оказался сиплый из-за сухости во рту, и он кашлянул.
//вот и начался кринж в чистом виде, простите не удержалась
Шульцберг не ведала куда несли ее ноги. коридоры редакции были привычно полупусты: этот храм презрения редко тревожили шумные массы. здесь слишком едок был запах снобизма и насмешливости, да и заниматься в главном штабе газеты предпочитали письменной работой и бумажками. любые беседы и интервью, зачастую, проводились в отдельно предназначенных для этого местах.
чувство всепожирающего раздражения росло с каждым сделанным шагом. может, не случись с ней этого письма, вечер пятницы прошел бы куда более приятно. не случись с ней многого, вся ее жизнь прошла бы куда более приятней.
Хелен тряхнула головой, снова натягивая улыбку. вместе с этим, точно струна, натягивались опаленные нервы, грозя выстрелить всплеском ненужных эмоций. еще каких-то два часа и рабочий день закончен. долой эти мерзкие лица и душные кабинеты!
когда кто-то осторожно тронул ее за плечо, Хелен невольно подпрыгнула от неожиданности. улыбка потерпела некоторые искривления, а голос охрип в удивленном:
— простите?
но стоило ей взглянуть на протянутое колдофото, как лицо ее, неприлично натянутое до сего момента, побледнело и осунулось. Хелен подняла взгляд на мужчину, буквально выдернув фотографию из его рук.
— благодарю, - прозвучало едким плевком.
сама не понимая что ее так рассердило, она вдруг виновато взглянула на незнакомца, про себя успев отметить весьма неплохой костюм, удачно на нем сидящий.
— Шульцберг!
от этого голоса по спине пробежал неприятный холодок.
— Шульцберг, где мой кофе?
лицо Хелен не выражало абсолютно ничего. шумно вздохнув, она повернулась к идущему ей навстречу Бушу. тот лишь мельком взглянул на еще одного мужчину, и подошел к Хелен.
— сэр, простите, я…
— Шульцберг, - недобро улыбаясь, перебил он, - какие в тебе есть достоинства, за которые я заинтересован в тебе как в сотруднике?
Хелен округлила глаза, готовая к любому выпаду начальника, но только не подобному.
— я…
— никаких! разве что кофе. кофе в той стороне, Шульцберг.
глаза больно закололо слезами, Хелен покраснела, выдавив только:
— да, сэр.
дойдя до конца коридора и свернув за угол, так что ее уже не было видно, она побежала.
а Буш, довольный возможностью выместить на ком-то свое дурное настроение, повернулся к мужчине, наконец его заметив. самодовольная улыбка опустилась во что-то разочарованное. оглядев гостя с ног до головы, он слегка растерянно произнес:
— ахх.. мистер Шантегрейль?
поднос с кофе, обязательно содержащий полторы ложки сахара - ни грамма больше, ни грамма меньше - слегка дрожал от быстрой ходьбы. она злилась на Буша, о, отвратительно злилась на Буша, но куда больше разочаровывалась в себе, понимая, что все накопленное поведением начальника негодование будет расхлебывать сама. давиться этим, но качать головой и улыбаться. разве можно ей лишиться этой работы? да она держится здесь невообразимым чудом, случайностью, необъяснимо чем - в одном Буш прав, ее ценность как сотрудника ни равна ничему.
поэтому нерадивой секретаршей она несла в кабинет главного редактора этот чертов кофе. вот только, от секретарш ее отличала надменная гордость походки. не стучась, она залетела в кабинет. стук туфель заглушил ковер, но поднос все же с громким звяканьем поцеловал письменный стол Буша.
— кофе, сэр - прозвенел ее голос.
мужчина скривился, а Хелен, развернувшись, увидела, что в кабинете был не только он. недавний знакомый, явно разделяющий недовольство Эрика, смотрел на женщину. та опустила голову и поспешила убраться восвояси.
— Шульцберг - резкий голос начальника остановил ее в дверях.
— да, сэр?
Буш выглядел крайне нервным. постукивая пальцами по столу и нахмурив брови, он смотрел на шкаф, стоящий у противоположной стены. а за широким диваном расположился месье Шантегрейль. нервностью и возбужденностью главный редактор был обязан ему.
дело, о котором ему любезно поведал этот господин, было, с одной стороны весьма интересным. а с другой - омерзительно скольким, и Бушу не хотелось навернуться на Конфедерацию. громкость этого заявления при плохом раскладе ставила бы его в крайне неловкое положение. на ковер, безусловно, вызовут его, не понравься такая статейка правительственным крокодилам. и, несмотря на это, Буш понимал какую он, с другой стороны, выгоду может извлечь. но при этом ему были предельно ясны мотивы господина Шантегрейля, и мотивы эти его всячески отталкивали.
он щелкнул пальцами и указал Хелен на кресло. та осторожно села.
нужно было проявить к этому делу как можно меньше заметного участия. доверить сию статью человеку, которого было бы просто уволить в случае неудачи для показательного наказания, сделав эдаким козлом отпущения.
облизнув губы, Буш улыбнулся.
— мистер Шантегрейль, - медленно произнес он, будто пробуя имя на вкус - я думаю, что вашим делом сможет заняться мисс Шульцберг. уверен, она проявит должную осторожность и находчивость.
Хелена озадаченно посмотрела на Буша, понятия не имея о чем он говорит, а тот спокойно продолжал:
— надеюсь, для вас не составит труда пересказать ей все, озвученное ранее мне - тень надменной улыбки скользнула по его губам.
встав с кресла, Буш дал понять, что разговор на этом окончен. “покажет статью мне и Айзексону, а руки марать об это мы не будем” - подумал он, приторно вежливо закончив:
— прошу извинить, но дела не ждут. мисс Шульцберг, проводите пожалуйста мистера Шантегрейля в зал совещаний. вероятно, там сейчас никого нет.
Елена растерянно встала, Буш предупредительно посмотрел на нее, но она смогла только вымученно улыбнуться.
— прошу, - тихо произнесла она, открывая перед мужчиной дверь. Буш стоял неподвижной статуей с мерзкой улыбкой на лице. выйдя из кабинета последней, Хелен снова попыталась посмотреть на начальника, но то сел обратно за стол, делая вид, будто ничего не было.
меньше всего ей сейчас хотелось выглядеть жалкой. но когда она и этот человек, названный Бушем мистером Шантегрейлем, зашли в маленькое помещение, именуемое залом для совещаний, она поняла, что это, скорее всего, ей не удастся. в присутствии мужчины Хелен чувствовала себя немного лишней. изредка бросая на него острые взгляды, она никак не могла определить для себя что же представляет собою этот человек. более того, чего он хочет и что ей Хелен потребуется делать. кем бы он ни был, ее действия, скорее всего, будут заведомо провальными.
не зная как себя вести, начинать ли диалог первой и что, собственно, делать, она неловко провела ладонью по руке и - как вовремя! - вспомнила про разорванный рукав пиджака. покраснев, Хелен прижала ладонь к разошедшемуся шву и на удивление для самой себя, заговорила первой:
— мистер Буш сказал, что вы передадите мне сказанное ранее ему. стоит ли мне записывать?
Лайла была точней копией своего отца. Та же слепящая корона соломенных кудрей, та же складка меж едва различимых, пушистых бровей, тот же римский, веснушчатый нос. Те же глубоко посаженные глаза, цвета маггловских центов и всегда грустные уголки губ. Она была такой же непредсказуемой и любознательной, беспорядочно весёлой. Одна только разница: Лайла была живой, в то время как единственный родитель её уже давно покоился под землёй.
Джон называл её своей дочкой, потому что так было проще. Она никогда не звала его папой.
— Вампус, — ответил он. Улыбаться стало чуть-чуть легче.
Лайле нравились маггловские танцы и смотреть соседский телевизор, сидя на пожарной лестнице, а ещё она так и не смогла вновь полюбить осень так же сильно, как прежде. Она носила клешеные джинсы с заплатками, отказывалась обуватся и плакала реже, чем для девиц в её возрасте считалось нормальным. Она была подобно цветочку: дивной и изящной, диковатой, и наверно именно поэтому свободнее всего она чувствовала себя на метле.
— Она мне не родная, — уточнил он, — я приютил её, когда она была ещё совсем маленькой.
Джон помнил первые месяцы с ней лучше, чем вчерашний день: Лайла, восемь лет, со слезами-бриллиантами, льющимися из больших, печальных очей. Лайла, восемь лет, диагноз: холод вместо папы и дядя Джон, пихающий ей под нос радужные леденцы, вместо того чтобы вернуть папу домой.
//надеюсь я не накосячила
Резкие движения женщины перед ним заставили Сержа почувствовать неловкость. Фотография, значит, для неё важна, почему же она обошлась с ней так беспечно? Такие вещи не роняют вот так просто, не теряют, выронив по неосторожности из кармана. Не окажись на месте его, улыбающегося мальчика затоптали бы сотни ног, бегущих ежедневно по зданию редакции. Его бы измяли, измарали, испортили. Кем бы ни была стоящая перед ним, ей очень повезло, что он всё же решился вернуть ей пропажу.
Он небрежно и сухо отвесил, что это пустяки, но впредь она должна быть аккуратнее. Теперь его внимание привлёк полностью спешивший к ним Буш, щёки его блестели от росинок пота на них. Глаза под припухлыми его веками смотрели очень колко.
— Шульцберг, где мой кофе?
Теперь Серж узнал фамилию им встреченной — Шульцберг. Немецкая, благозвучная. Буш коверкал её на протяжный южный манер. Говорил он грубо, спешно и взволнованно, обращаясь с подчинённой совершенно бесцеремонно. Серж одёрнул бы его, не нуждайся он так сильно в милости главного редактора.
Буш, разобравшись с Шульцберг, обратил на Сержа свой встревоженный взгляд. Едва ли он был готов к его приходу, Серж никого не предупреждал. Неожиданное появление не давало никаких шансов на отступление. У Буша не было возможности увильнуть, уклониться от предложения при таком раскладе, он мог бы лишь прямо отказать ему или согласиться тут же. А та растерянность, с какой он осмотрел Сержа, подсказала тому, что он все же согласится.
В Серже проснулась его привычная непомерная горделивость, он скривил губы в снисходительной ухмылке.
— Вы очень строги со своими сотрудниками, — заметил он, когда Шульцберг отошла. — Кажется, она чем-то взволнована.
— Вечно она взволнована, — безразлично бросил Буш. — Прошу, проходите.
Теперь на его лице больше не было недавнего раздражения. Возле его носа пролегли дряблые складочки. К большой радости Сержа, его приход явно расстроил Буша, но чем именно он не знал. Сам для себя он расценил это как проявление услужливого трепета, обходительного пресмыкательства, в общем, признания того, что Серж здесь полноправный хозяин. Он поспешил занять место, пока Буш прикрывал чуть скрипучие двери.
— Мне бы хотелось обсудить с вами одно непростое дело, — начал Серж, закидывая ногу на ногу, явно демонстрируя, что объяснение займёт немало времени.
Буш заверил его, что выслушает с огромным удовольствием. В глазах его, пустых и будто покрытых мутной плёнкой, огромного удовольствия не было ни капли.
Серж начал свои рассказы с отвлечённой беседы о положении в Конгрессе и настроениях общества в данный момент. Настрой его был приподнят, встреча с Шульцберг весьма удачно подтолкнула его к Бушу, он совершенно позабыл, что изначально намеревался не затягивать со своей специфической «сделкой». Он расспрашивал Буша с привычным ему язвительным видом, будто разговаривая с ребёнком, о том, что он думает о политической обстановке в целом, какой направленности в последнее время выпускает его газета материал, будто не был сам с ним ознакомлен. Одутловатое лицо Буша периодически шло пятнами, диалог порядком ему надоел, и Серж это понимал. В конце концов, он всё же перешёл к делу.
— Мне кажется, у меня есть материал для вас, — вкрадчиво сказал он, чуть поднимая подбородок. — Учитывая происходящие в настоящее время события, я думаю, статья имела бы успех.
Он натыкался на неоднократные заголовки в диковатых изданиях, требовавших полной отмены Закона о секретности. После того, как Закон Раппапорта канул в Лету, Конгресс пошёл на столь желанные людьми уступки и несколько скандальных дел привели к тому, что политика в отношении не-магов стала куда мягче, отдельные группки особенно буйных волшебников и ведьм совершенно вышли из-под контроля. Серж полагал, что не давая добра, правительство не получало и зла, однако подобного рода стратегия оказалась бы провальной в возникших условиях. Изменения в обществе маглов, как бы ни хотели то признавать страстные борцы с «грязной кровью», неизбежно влияли на магов, направленность их борьбы определяла направленность недовольств волшебных сообществ. Любая новость, связанная так или иначе с законом о секретности, вызывала огромный ажиотаж. Особенно же если упоминалось применение «забвения» или действий Департамента дезинформации.
Серж не чувствовал ни малейших угрызений совести. Бэйли провалился, и вина в этом только его. Он отлично понимал, на что шёл, когда то ли из своей тупой, неосмотрительной сердобольности, то ли из желания заработать побольше, преступал через законы.
— У меня есть неопровержимые сведения, — заявил Серж с гордым видом, — что один из сотрудников Конфедерации, Уолтер Бэйли, предлагавший свою кандидатуру как главы Отдела тюрем, замешан в незаконной продаже магических существ класса XXXXX. В результате инцидента, произошедшего по вине одного из поставщиков, серьёзно пострадал один ма... не-маг. Благодаря положению Бэйли, тому, что сейчас он пользуется большой популярностью в прессе, ему удалось спешно замять это дело, но это очень спорный случай, можно раздуть хорошую статью.
Бушу выражение «раздуть статью», верно, не понравилось.
— Вы можете предоставить свидетельства, отчёты, фотографии? — спросил он немного скептично, и плешивая бровь его взметнулась чуть вверх.
Серж заверил его, что может, но желает повременить с этим. Прежде он хочет убедиться, что этой идее дан зелёный свет.
— Нам не нравится лезть в дела Конфедерации, — осторожно сказал Буш. — МАКУСА — другое дело. Это касается только нас, но если этот репортаж привлечёт международное внимание...
— Это не привлечёт международного внимания, но может очень сильно повлиять на ход дальнейших действий Конфедерации, — холодно перебил его Серж. — Это даст больший простор для введения поправок в соответствующую статью, что потребует определённого обсуждения... — Ненадолго он замолчал. — Да, безусловно, это привлечёт внимание со стороны. Но не кажется ли вам, что цена достаточно высока для риска?
Буш явно сомневался.
— Это звучит по-своему выгодно, — отозвался он уклончиво, явно раздражаясь начатой Сержем темы.
Сержа его неуверенность привела в волнение. Он постукивал кончиком безымянного пальца по по подлокотнику.
— Я позабочусь о том, чтобы американской делегации удалось уладить свои дела без возникновения излишней суеты, — выпалил он пылко, нараспев картавя “r”. — Пока что я в состоянии этого не допустить.
«Пока».
Его рассуждения прервал скрип дверцы и звон чашек. В комнату вошла Шульцберг, её появление рассердило Сержа. Под осторожным, но пристальным взглядом Буша он почувствовал особую тревогу. Вмешательство ещё одного лица могло всё испортить. И, будто бы назло ему, Буш елейно улыбнулся, порекомендовал ему Шульцберг и заверил, что ему нужно идти.
Только что главный редактор ругал свою сотрудницу, хлёстко и жестоко, на глазах у Сержа. А сейчас он даёт ей полномочия распоряжаться его деликатным делом. Серж от досады сжал кулаки. В редакции ему оказались не так рады, как ему бы того хотелось.
Он устало посмотрел на Шульцберг. Теперь он мог разглядеть её внимательнее. Одета она была неброско, держалась как-то скованно. На рукаве пиджака ярко бросался в глаза большой рваный порез, Серж поспешно отвёл от него взгляд. Пушистые волоски, выбившиеся из причёски, в тускловатом освещении мерцали, отливали даже рыжеватым. Точёные скулы хорошо гармонировали с ровными, тонкими линиями челюсти. Его вновь зацепили глаза женщины: яркие, по-кошачьи вздёрнутые кверху. Он выдавил натянутое прощание с Бушем и проследовал за Шульцберг в зал совещаний.
Менее получаса назад Серж полагал, что мог бы воспользоваться тем, что сотрудница не была ему знакома. Но сейчас, глядя на её вымученную вежливость и усталую неловкость, он не верил, что она ему поможет. Былую радость как рукой сняло, вялая утомлённость ото всех в редакции передалась и ему тоже. Он тяжело вздохнул.
Зал для совещаний оказался небольшой, пыльной комнатушкой, где к старому столу рядками теснились стулья. Здесь и впрямь никого не было, звуки с холлов снаружи доносились в это отдалённое помещение какими-то глуховатыми толчками. Серж скривил губы. Ему вовсе не этого хотелось.
Пришлось мириться с тем, что имелось, и он посмотрел на Шульцберг с наставнически спокойной улыбкой. Чем дальше заходило, тем больше ему казалось, что Буш был прав, и нервозность была скорее чертой характера Шульцберг, нежели особенностью её текущего состояния.
— Я готов сообщить вам это, да, — отозвался Серж без особого, однако, энтузиазма.
Разумеется, он предпочёл бы провести разговор с Бушем с глазу на глаз, и он полагал, что Шульцберг его в этом желании поймёт. Он не мог осудить её за трусливое желание главного редактора спешно от него избавиться. И всё же смотреть на её рваный рукав он не мог. Взгляд неизбежно падал именно туда.
— Могу я знать ваше имя для начала? — спросил Серж, решив, что будет лучше, представься она ему самому.
Убедившись, что она готова слушать, он начал сразу же с описания личности Бэйли. Он упомянул, что это был ещё молодой человек, многообещающий и открытый, таких любят в политике. Должность он себе выбрал неподходящую — глава Отдела тюрем, жестокое место, быть может, это его и испортило. К началу своего рассказа о существах, поставляемых с позволения Бэйли, он обнаружил, что раздраженно оглядывает рукав женщины. Не выдержав, он достал палочку, протянул случайное заклинание, и разорванная ткань сошлась друг с другом. Непрочно, лишь временно, ниток он не использовал, но этого было достаточно, чтобы на какой-то срок забыть об испорченном чужом пиджаке.
Значит, Вампус. Все, что Аврелий знал о Вампусе, откликалось в его младшей сестре: самом вспыльчивом человеке, которого он знал. Бесконечно целеустремленном, с острым чувством справедливости. Он знал ещё, что Вампус открыл свои двери Халгримму, когда тот поступал, но Халгримм отказался от приглашения. Халгримм тоже был вспыльчив, пусть и по-своему. Он был таким же фанатичным дуэлянтом, как и охотником за преступниками. Иногда Аврелий думал, что Халгримм в школьные годы сыскал бы там славу. Его собственные знакомые с Вампуса не расходились значительно с его представлениями.
– А вы сами-то на каком факультете учились? – спросил Аврелий как-то бесцветно, разглядывая людей в зале. Высокие потолки неожиданно показались ему ниже, чем были, и голоса людей теперь были куда чётче, как будто весь зал был радиоприемником, у которого вдруг выкрутили на максимум звук.
Он обнаружил, что странная тревога не отпускает его, хотя он и запрятал ее очень глубоко. Аврелий был не из тех людей, которыми эмоции управляли больше, чем он ими. Тем более эмоции настолько абстрактные, беспричинные, беспочвенные. Для волнения есть другое время, и это время не сейчас.
Аврелий почувствовал, что его пробил пот, и поймал себя на том, что облизывает пересохшие губы.
– Хотите выйти наружу?
Зал для корпоративов на 26 этаже имел балкон, опоясывающий одну часть здания, и заколдован он был таким образом, что там можно было находиться в любое время года, поскольку он имел стабильную температуру, лишь немного колеблющуюся вверх-вниз. Ощущение того, что ты на улице, при этом все равно создавалось. У коллег он почему-то не пользовался очень большой популярностью – сюда выходили в основном на пере<>р. Зимний Нью-Йорк раскинулся под ними как на ладони. Вдалеке сияли Средний Манхэттен и Эмпайр-стейт-билдинг. Шел мелкий снег, который плавно исчезал там, где начиналась магическая защита. Казалось, что это невидимые из-за света города звёзды падают с небосвода и их тут же уносит ветром. Аврелий подошёл к стеклянному ограждению и посмотрел вниз, на снующие внизу машины и людей, маленьких, словно насекомых. Аврелию на ум пришла ассоциация, что он – греческий бог, сидящий на Олимпе и глядящий с него на смертный мир. И это была последняя его мысль, которую он запомнил перед тем, как небоскребы Среднего Манхэттена и огни Нью-Йорка вдруг поползли вверх, и земля в сотне метров внизу завращалась. Аврелий обнаружил, что стоит прямо, вцепившись в ограждение, как цепляется утопленник за обломок корабля – костяшки пальцев побелели, плечи ссутулились.
Аврелий сделал неуверенный шаг назад, боясь потерять точку опоры. Руки его при этом мелко подрагивали – он сжал пальцами правое запястье, чтобы дрожь была менее заметна.
– От такого вида даже дух захватывает, – он улыбнулся: улыбка вышла какой-то неправильной, нервной. Пигментные пятна на лице слились цветом с самим лицом.
//я очень хочу верить, что здесь всё логично и нет ошибок. и что картинки отображаются 🙏🏻
Имя, фамилия: Брайанна-Абигаил О’Нейл Мур
*после переезда мама настаивала на смене имени и чтобы убрали первую фамилию, поэтому чаще всего новому знакомому в США девушка представлялась Анной Мур, а по степени знакомства уже раскрывала все имена
*после сближения будет просить обращаться к ней Абигаил
Возраст: 31
Внешность:
*Она тяготеет к мехам, поэтому в холодные дни вы непременно увидите её либо в длинной шубе, либо в манто на плечи;
*Брючные костюмы английских джентльменов — что может быть более удобнее? Да, на важные мероприятия или где должны быть переговоры, знакомства, она будет приходить в платьях 40-х годов;
*Осторожно открывайте её шкаф: откроете слишком резко и вас завалят коробки с шляпками всевозможных форм;
Образование: Школа Чародейства и Волшебства Ильверморни, факультет — Вампус
Род занятий: Департамент Мракоборцев в Министерстве магии Великобритании. В данный момент отправлена в командировку в министерство США.
Чистота крови: чистокровная
Волшебная палочка:
—Терновник — интересно, что этот материал чаще встречался у мужчин семьи О’Нил, поскольку терновник имеет репутацию, как наиболее подходящий для воинов: начиная мракоборцами, заканчивая узниками Азкабана;
—Сердечная жила дракона;
—12 и 3/4 дюйма.
На конце, по личному заказу Абигаил, там был закреплен фамильный перстень, передававшийся от наследника к наследнику в семье О’Нил, с биксбитом (красный берилл) за счёт чего палочка стала более весомой.
Биография:
“Ты знаешь, что от соединения правды с ложью получается взрыв?” («Дневник Сатаны» Леонид Андреев)
Она была непредсказуема, как безудержный лесной пожар, который с каждой секундой лишь ярче полыхает, желая своими языками пламени дотянуться и прикоснуться к небу, не догадываясь, что предела нет и оно бесконечно, оно уходит в космос, где нет кислорода, а значит и огня. Она была завсегдатым участником дуэлей, нередко ею и предложенными, чтобы с распростёртыми объятиями встретить победу. Её можно было узнать и в поцелуях-следах помады, которые она оставляла на всех письмах, кому бы их не отправляла — казалось бы такая не вяжущаяся ни с её характером, ни с её воспитанием причудливая привычка.
Найти её вам можно, открыв неприметный сундучок, что, как я смел полагать, непременно покоится на самой верхней полке любого книжного шкафа, как что-то очень забытое и будто никому не нужное. Она была в трёх флакончиках духов: она разделила свою жизнь на три аромата, ассоциируя с каждым определённый этап становления собой.
***
—Я слышу первый аромат, — смело начала Брайанна, открывая флакон из дивного прозрачного хрусталя, чтобы ненадолго погрузиться в молчание и вдохнуть содержимое, оживляя в памяти события минувших лет, — как эпическую мелодию, которая начиная с осторожной игры рояля, чтобы перерасти в хор с симфоническим оркестром. Она накрывает как волны: прибывает, поглощает, а потом стихает, дарует передышку. Моё детство было завидным: любящий отец, правда, ожидавший, что его юная жена родит ему нового наследника, ведь прошлые три… погибли. Так уж воспитывал Коулман О’Нил. Мы не можем сидеть на месте не сражаясь, не превращая бой в смертоносный танец, который поглощает всех, кто осмелиться бросить нам вызов. Мы воины.
Мы изучали искусство ведения войны и всевозможных сражений, историю маглов и волшебников — разбавлялось это фехтованием, стрельбой и изнуряющими тренировками… Да, в этом аромате улавливается и соль с железом. Он не знал пощады — вероятно я плакала: всё же девочка, непонимающая почему она занимается этим с шести лет. Как же я благодарна ему,— тихая улыбка мимолётно коснулась её, уголки губ дрогнули. Прислушалась вновь: —Свечи. Воск. Ладан. Мама была мне непонятна, она была другой: изысканный туалет, женственные чистые платья, а самое главное — католическая церковь с григорианскими хоралами. Не откликалось это во мне, хоть мы с отцом из уважения к этой женщине каждое воскресенье посещали службу. Папа любил её, даже не смотря на то, что после моего рождения их брак дал трещину — может тому была причиной их колоссальная разница в возрасте?
Куда интереснее было с отцом. Вот и аромат хвойного леса. Такой маслянистый, обволакивающий лёгкие... Папа часто после работы уходил в прилежащий к нашему дому лес. Он работал в Министерстве магии Великобритании, а по возвращении домой часто час другой ещё предавался мыслям о своей службе, но, замечая меня, пытающуюся подкрасться к нему, завязывал со мной шуточные бои.
Брак с трещиной недолговечен, а особенно чувства одного из партнёров. У мамы было много увлечений, если их таковыми можно назвать, потому что их нескончаемая карусель поражала даже меня. Маленькой, — тихо сорвалось слово с её губ, — восьмилетней девочке, которая в этом возрасте превозносит отца, было совершенно непонятна мама: как можно восхищаться кем-то другим? Как можно допускать в своё сердце кого-то ещё?
Маме было всего мало. Понимаешь, нас надо любить, тогда и мы отдадим больше, чем даже имеем, как было у меня с отцом, но мама…,— флакончик закрылся, а вместе с этим и исчез аромат детства Абигаил.
***
—Второй,— она прикусила губу, но не спешила открывать флакон: он был прямоугольный, менее изящный, скорее геометричный, более грубый. Минули минуты, прежде чем она открыла, вдохнула… В глазах стрелки часов стремительно спешили вспять. —Здесь встречает аромат гари. Горели мосты — мама развелась с отцом, увезла меня и новорожденную сестру, биологическим отцом которой был какой-то архивист. Он тоже с нами поехал… вроде и был тем самым инициатором переезда. Мой отец… был мрачен, пока мама в спешке собирала вещи и поторапливала, а я умоляла её оставить меня здесь, где мой дом, где мой папа… Она не позволяла даже писем отправлять ему, перехватывала и сжигала их. Я ненавидела и ненавижу по сей день…,— О’Нил затихла.
—В 12 меня приняли в Школу Чародейства и Волшебства Ильверморни. США. Тут звучит струнный оркестр с роялем, мелодия тревожная, спешащая, отрывистая. Да, мне была необходима узда, о чём я позабыла во время переезда, а также выход агрессии. Она горела во мне, она заставляла вставать меня каждый день и совершенствоваться. Конечно, факультет вампус. Папа гордился, как я позже узнала, когда смогла вести с ним переписку.
Надо прислушаться и тогда станет уловим аромат кожи… так пахла моя обувь для тех, кто проигрывал мне. Дуэли. Лучшая ученица, но с взрывным характером, содрагающим стены дисциплины.
Каникулы пахли свободой. Никогда не проводила дома… нет, это был не дом, а квартира женщины, называющей себя моей мамой. Была с друзьями. Кровь счастливо вскипала во мне от мысли, что сегодня и завтра я могу наполнить приключениями.
Моя вишнёвая помада. Я смогла наладить связь с отцом, он поддерживал меня как во время обучения, так и по сей день.
Само обучение было поистине интересным — возможно так мне казалось из-за моего пытливого ума. Вдыхаешь и запах старых книг становится отчётливее, но улавливается средь него что-то тёмное, что подкрадывается к тебе со спины, стучит пальцем или же коготком по твоему плечу. Тёмные искусства. Страшно и компрометирующе это произносить, может после этого разговора я сотру эти воспоминания из твоей головы… Я начала чувствовать тягу к запретному, смело оборачиваясь на зов теней. Моя палочка поддерживала меня в этом, решительно и точно отвечая на заклинания. Как это было… опасно, но желанно,— Брайанна-Абигаил счастливо улыбалась, позволяя потоку воспоминаний утянуть себя в непроглядную бездну.
***
—Прости, я отвлеклась,— девушка достала третий флакон, поднесла его к свету, чтобы посмотреть как свет не проникает через чёрную, как смоль, жидкость. В сравнении с другими этот флакон был менее заполненным, но всё же этого было достаточно, чтобы увидеть тягучесть содержимого. Начала тихо. —Третий. Настоящее,— стоило крышечке подняться, как воздух вокруг стал тяжелее, а стрелки часов замедлили время. Может моя фантазия играла со мной, но мне стало казаться, что вены на руках Брайанны вздулись, под краснеющими глазами залегли тени. —Аромат вечного и преданного нашего спутника — смерти. Тишина, которую разрезает ангельски чистый голос — может это молитва? Интонация ламенто. Аромат травы. После 7 курсов школы я дополнительно осталась на три, дабы осуществить давнюю свою мечту и необходимость по натуре: грезила стать частью департамента мракоборцев, но после окончания… мой разум затуманился, а сердце потянуло к тем, против кого я борюсь сейчас. Мой главный враг — эмоции, которые захлёстывали меня и брали борозды правления. Память старательно погружает эти воспоминания во мрак и я была бы рада, если бы этот процесс был ускорен. Я творила ужасное, любила смешение голосов людей в один протяжный. Вкус напитка «свобода» стал горьким, но я выпивала этот бокал до последней капли, пока сотня голосов не стали меня преследовать. Мечтала познать вновь тишину. Агрессия на происходящее лишь увеличивала громкость, а окружающий мир пульсировал, голова разрывалась вместе с сердцем…,— она уставше опустилась на край кресла, взгляд остекленел. —После следует аромат папиного одеколона — именно он отрезвил, а я обнаружила себя в отцовской гостиной, на нашем багровом диване. Тело было непослушным, оно было истощено, глаза не фокусировались долго, но я различила силуэт постаревшего отца, который опустился на корточки на уровне мой головы. Его шероховатая тёплая рука скользила по моему лицу, а взгляд его был застлан слезами. «Мужчины О’Нил не плачут» — говорил мне отец в детстве, когда видел, как бисеринки моих слёз падали на ковёр в его кабинете.
Различим аромат английского чёрного чая. Выкарабкиваться было сложно: я будто вела заранее проигранную войну с зависимостью. Как бы не хотелось сказать, что всё то было лишь страшным сном, дурманом, но, к сожалению, это часть меня,— Анна прикоснулась к груди. —Год восстановления и то лишь благодаря отцу я смогла так быстро вернуться в относительно прежнее состояние — приторный аромат ванили — аромат лжи. Я не была прежней и не являюсь таковой по сей день.
***
Тут, надеюсь, читатель позволит мне прервать рассказ на всего пару мгновений, ведь я хотел бы уточнить, что ощутил, как Брайанна-Абигаил О’Нил Мур опускает несколько лет своей жизни не столько желая что-то утаить, сколько не имея возможности вспомнить.
***
—А это завершающий аккорд — аромат белого мускуса, ознаменовавший моё пополнение рядов мракоборцев. Не знаю цену этому, но по сей день отдаю долг отцу — хотя об этом не просили. Новые заклинания, новые тренировки. Я работаю каждый день на износ, чтобы начальство не ставило под сомнения и меня и мои таланты. Меньше внимания — меньше вероятность, что узнают сокрытое. Нотки чистоты. Знаешь, в чём ирония? Это лишь аромат, который всеми усилиями старается скрыть от окружающих правду. Гниль,— крышка сундучка захлопнулась.
***
Она была, но после… Она стала той, кто понимает врага, правда, обращающиеся за помощью не догадываются, сколько усилий прикладывала девушка после, чтобы необузданная жажда не взяла над ней верх.
Она стала воином, старавшимся отмыть свои доспехи.
Характер:
“Охотник всегда должен быть немного голоден, потому что голод как ничто другое обостряет чувства.”
Они наивно полагают, что лучший охотник — это мужчина, теряя бдительность рядом с женщинами, раскрывая нам все свои уязвимые места, все зажившие раны, которые раньше они как собаки, поскуливая, зализывали. Но если мной был получен приказ или же я просто возжелала того, то я становлюсь ищейкой, взявшей след, которая будет бредить целью, без устали идти за ней по пятам, куда бы она не отправилась, да будь её убежищем сам ад, в котором черти — мои старые знакомые, или же она помолится высшим силам, которые настойчиво не слышат нас, чтобы они скрыли её, — я всегда знаю, где она и как до неё добраться.
Не сдавайтесь мне без боя, не сдавайтесь мне, если в вашем сердце уже умерла надежда, не сдавайтесь, если вы уже попрощались со всеми. Мне нужен относительно честный бой. Мне нужна ваша жажда. Мне нужно ваше жалкое желание жить и бороться до победного. Мне нужен азарт — вы найдёте его в моих глазах: он как пламя, поглощает всё вокруг, все образы в моей памяти, не оставляя шанса выбраться из этой ловушки, пока я не услышу, как наши голоса срываются от силы крика — разве я не могу хотеть получить того же в ответ от вас? Станьте достойным соперником. Станьте желанным.
Я не склонна предупреждать и давать преимущество в бою, но сделаю исключение интереса ради. Жажда и желание выиграть в любую секунду способны начать застилать мои глаза. Тогда на моём потемневшем лице вы увидите, как сияет улыбка-полумесяц, как движения становятся резче, тело — гибче, а голова и сердце отключаются. Я не способна на жалость, как и не способна просить о пощаде — помилуйте, вы правда думаете, сто я вообще когда-то так делала? Нет. Я принимаю любой исход — он всегда в мою пользу, всё же меня учили тактике, учили продумывать шаги наперёд и анализировать события, людей, вещи.
«Где вы нашли этого палача?» — польстило начальство мне и моему отцу, после того, как я успешно проработала там полгода. Начальники… я умею слышать их и исполнять их приказы, но они никогда не будут для меня приоритетом. Я выполняю свою работу, которая приносит мне относительное удовольствие — не более. Если будет война или революция, то я отправлюсь туда в первых рядах, ведь там, где жизнь со смертью ощутимо наблюдают за происходящим, делая ставки на победителей и проигравших, именно там я чувствую, что мне подвластно всё. Не из желания защитить кого-то или же что-то отстоять, а из необузданной жажды до ощущений и эмоций. А может всё это обычный интерес?
Может показаться, что я преследую цель, но это далеко не так — может я сейчас обманула вас и себя? Я нахожусь на той стороне, где победители, ведь мне не интересно смотреть, как покорно подписывают договор о перемирии, нет, мне нравится видеть или прямо диктовать условия тем, кто слабее нас или конкретно меня. Да, способна на предательство стороны, ведь добро и зло — это всё слишком относительно, но уж точно не отступлю от своих принципов и того, чему меня учил отец.
Не умею играть на публику, собственно, как примерять маски и лебезить. Если ваша личность вызовет во мне интерес, то тут уж моё обаяние само станет мною управлять. Не склонна привязываться к людям, только если это не выгодно или же они не добавляют в мою жизнь разнообразия, новых красок или, что бывает крайне редко, напоминают детство. Хотя если когда-нибудь встретиться человек с похожими не радужными мыслями как у меня, то…
Взрывной характер, крайняя раздражительность и злопамятность сделали из меня любительницу дуэлей, но даже если вы не оскорбили меня или же даже не предпринимали попытки задеть моё самомнение или же мои чувства, я всё равно «кину перчатку», ведь мне жизненно необходимо чувствовать превосходство. Не подумайте, я не буду принижать проигравшего, может подтруню над ним, чтобы, так сказать, добавит вишенку, и всё.
Легко догадаться, что мне важна похвала, но не словесная, а та, что неосознанно прячется в ваших глазах, с некоторой долей зависти. Не нужны хвалебные песни, фото на досках почёта, но если вы скажете, что слышали обо мне или же о качестве выполняемой мной работы, то я буду вам искренне благодарна.
Переговоры — дело не такое уж и пустое. Важно уметь находить и налаживать связи, ведь это могут быть будущие союзники или цели — представьте себе, насколько интересно видеть, как человек осознаёт, что в его окружении кто-то за ним пристально наблюдает, он начинает всех подозревать, бредить, сходить с ума. Если вы видите меня задумчивой и пристально наблюдающей за чем-то или кем-то, значит, я выжидаю время, а уж для чего именно — увидите. Не люблю делиться планами, но вот некоторыми своими мыслями — вполне.
Импульсивность, присущая мне, отключается, когда я поглощена работой или же «жаждой». Я могу брать под контроль себя, но это затруднительно и порой так надоедает, что я позволяю желаниям взять верх на определённый срок.
Дополнительная информация:
*Патронус — полярный (белый) волк. Символ свободы, самостоятельности. Волк — символ бесстрашия. В любой схватке борется либо до победы, либо до «пополнения райской армии»;
*У неё стёрты воспоминания, хотя Брайанна-Абигаил об этом тоже не помнит. Почему отец не стёр ей те эпизоды с «помутнением»? Оставил как урок, как бремя, чтобы она никогда не забывала, но для других Коулман О’Нил эти годы блокировал;
*Пояснение к биографии: аромат травы — некоторым людям кажется, что так пахнут умершие;
*У неё по сей день случаются помутнения, которые она учится брать под контроль. Во время них, конечно, могут обнаружиться и пострадавшие;
*Третий флакон — третий этап жизни должен был оставить след на её характере, но, как ни странно, были приложены все усилия, чтобы приблизить его к тому, что был во втором этапе, но сейчас у неё постоянно «качели» в этом плане.
Цитата: харон от 12.01.2025, 00:36//я очень хочу верить, что здесь всё логично и нет ошибок. и что картинки отображаются 🙏🏻
Имя, фамилия: Брайанна-Абигаил О’Нейл Мур
*после переезда мама настаивала на смене имени и чтобы убрали первую фамилию, поэтому чаще всего новому знакомому в США девушка представлялась Анной Мур, а по степени знакомства уже раскрывала все имена
*после сближения будет просить обращаться к ней Абигаил
Возраст: 31
Внешность:
*Она тяготеет к мехам, поэтому в холодные дни вы непременно увидите её либо в длинной шубе, либо в манто на плечи;
*Брючные костюмы английских джентльменов — что может быть более удобнее? Да, на важные мероприятия или где должны быть переговоры, знакомства, она будет приходить в платьях 40-х годов;
*Осторожно открывайте её шкаф: откроете слишком резко и вас завалят коробки с шляпками всевозможных форм;
доп
Образование: Школа Чародейства и Волшебства Ильверморни, факультет — Вампус
Род занятий: Департамент Мракоборцев в Министерстве магии Великобритании. В данный момент отправлена в командировку в министерство США.
Чистота крови: чистокровная
Волшебная палочка:—Терновник — интересно, что этот материал чаще встречался у мужчин семьи О’Нил, поскольку терновник имеет репутацию, как наиболее подходящий для воинов: начиная мракоборцами, заканчивая узниками Азкабана;
—Сердечная жила дракона;
—12 и 3/4 дюйма.
На конце, по личному заказу Абигаил, там был закреплен фамильный перстень, передававшийся от наследника к наследнику в семье О’Нил, с биксбитом (красный берилл) за счёт чего палочка стала более весомой.
Биография:
“Ты знаешь, что от соединения правды с ложью получается взрыв?” («Дневник Сатаны» Леонид Андреев)
Она была непредсказуема, как безудержный лесной пожар, который с каждой секундой лишь ярче полыхает, желая своими языками пламени дотянуться и прикоснуться к небу, не догадываясь, что предела нет и оно бесконечно, оно уходит в космос, где нет кислорода, а значит и огня. Она была завсегдатым участником дуэлей, нередко ею и предложенными, чтобы с распростёртыми объятиями встретить победу. Её можно было узнать и в поцелуях-следах помады, которые она оставляла на всех письмах, кому бы их не отправляла — казалось бы такая не вяжущаяся ни с её характером, ни с её воспитанием причудливая привычка.
Найти её вам можно, открыв неприметный сундучок, что, как я смел полагать, непременно покоится на самой верхней полке любого книжного шкафа, как что-то очень забытое и будто никому не нужное. Она была в трёх флакончиках духов: она разделила свою жизнь на три аромата, ассоциируя с каждым определённый этап становления собой.
***
—Я слышу первый аромат, — смело начала Брайанна, открывая флакон из дивного прозрачного хрусталя, чтобы ненадолго погрузиться в молчание и вдохнуть содержимое, оживляя в памяти события минувших лет, — как эпическую мелодию, которая начиная с осторожной игры рояля, чтобы перерасти в хор с симфоническим оркестром. Она накрывает как волны: прибывает, поглощает, а потом стихает, дарует передышку. Моё детство было завидным: любящий отец, правда, ожидавший, что его юная жена родит ему нового наследника, ведь прошлые три… погибли. Так уж воспитывал Коулман О’Нил. Мы не можем сидеть на месте не сражаясь, не превращая бой в смертоносный танец, который поглощает всех, кто осмелиться бросить нам вызов. Мы воины.
Мы изучали искусство ведения войны и всевозможных сражений, историю маглов и волшебников — разбавлялось это фехтованием, стрельбой и изнуряющими тренировками… Да, в этом аромате улавливается и соль с железом. Он не знал пощады — вероятно я плакала: всё же девочка, непонимающая почему она занимается этим с шести лет. Как же я благодарна ему,— тихая улыбка мимолётно коснулась её, уголки губ дрогнули. Прислушалась вновь: —Свечи. Воск. Ладан. Мама была мне непонятна, она была другой: изысканный туалет, женственные чистые платья, а самое главное — католическая церковь с григорианскими хоралами. Не откликалось это во мне, хоть мы с отцом из уважения к этой женщине каждое воскресенье посещали службу. Папа любил её, даже не смотря на то, что после моего рождения их брак дал трещину — может тому была причиной их колоссальная разница в возрасте?
Куда интереснее было с отцом. Вот и аромат хвойного леса. Такой маслянистый, обволакивающий лёгкие... Папа часто после работы уходил в прилежащий к нашему дому лес. Он работал в Министерстве магии Великобритании, а по возвращении домой часто час другой ещё предавался мыслям о своей службе, но, замечая меня, пытающуюся подкрасться к нему, завязывал со мной шуточные бои.
Брак с трещиной недолговечен, а особенно чувства одного из партнёров. У мамы было много увлечений, если их таковыми можно назвать, потому что их нескончаемая карусель поражала даже меня. Маленькой, — тихо сорвалось слово с её губ, — восьмилетней девочке, которая в этом возрасте превозносит отца, было совершенно непонятна мама: как можно восхищаться кем-то другим? Как можно допускать в своё сердце кого-то ещё?
Маме было всего мало. Понимаешь, нас надо любить, тогда и мы отдадим больше, чем даже имеем, как было у меня с отцом, но мама…,— флакончик закрылся, а вместе с этим и исчез аромат детства Абигаил.
***
—Второй,— она прикусила губу, но не спешила открывать флакон: он был прямоугольный, менее изящный, скорее геометричный, более грубый. Минули минуты, прежде чем она открыла, вдохнула… В глазах стрелки часов стремительно спешили вспять. —Здесь встречает аромат гари. Горели мосты — мама развелась с отцом, увезла меня и новорожденную сестру, биологическим отцом которой был какой-то архивист. Он тоже с нами поехал… вроде и был тем самым инициатором переезда. Мой отец… был мрачен, пока мама в спешке собирала вещи и поторапливала, а я умоляла её оставить меня здесь, где мой дом, где мой папа… Она не позволяла даже писем отправлять ему, перехватывала и сжигала их. Я ненавидела и ненавижу по сей день…,— О’Нил затихла.
—В 12 меня приняли в Школу Чародейства и Волшебства Ильверморни. США. Тут звучит струнный оркестр с роялем, мелодия тревожная, спешащая, отрывистая. Да, мне была необходима узда, о чём я позабыла во время переезда, а также выход агрессии. Она горела во мне, она заставляла вставать меня каждый день и совершенствоваться. Конечно, факультет вампус. Папа гордился, как я позже узнала, когда смогла вести с ним переписку.
Надо прислушаться и тогда станет уловим аромат кожи… так пахла моя обувь для тех, кто проигрывал мне. Дуэли. Лучшая ученица, но с взрывным характером, содрагающим стены дисциплины.
Каникулы пахли свободой. Никогда не проводила дома… нет, это был не дом, а квартира женщины, называющей себя моей мамой. Была с друзьями. Кровь счастливо вскипала во мне от мысли, что сегодня и завтра я могу наполнить приключениями.
Моя вишнёвая помада. Я смогла наладить связь с отцом, он поддерживал меня как во время обучения, так и по сей день.
Само обучение было поистине интересным — возможно так мне казалось из-за моего пытливого ума. Вдыхаешь и запах старых книг становится отчётливее, но улавливается средь него что-то тёмное, что подкрадывается к тебе со спины, стучит пальцем или же коготком по твоему плечу. Тёмные искусства. Страшно и компрометирующе это произносить, может после этого разговора я сотру эти воспоминания из твоей головы… Я начала чувствовать тягу к запретному, смело оборачиваясь на зов теней. Моя палочка поддерживала меня в этом, решительно и точно отвечая на заклинания. Как это было… опасно, но желанно,— Брайанна-Абигаил счастливо улыбалась, позволяя потоку воспоминаний утянуть себя в непроглядную бездну.
***
—Прости, я отвлеклась,— девушка достала третий флакон, поднесла его к свету, чтобы посмотреть как свет не проникает через чёрную, как смоль, жидкость. В сравнении с другими этот флакон был менее заполненным, но всё же этого было достаточно, чтобы увидеть тягучесть содержимого. Начала тихо. —Третий. Настоящее,— стоило крышечке подняться, как воздух вокруг стал тяжелее, а стрелки часов замедлили время. Может моя фантазия играла со мной, но мне стало казаться, что вены на руках Брайанны вздулись, под краснеющими глазами залегли тени. —Аромат вечного и преданного нашего спутника — смерти. Тишина, которую разрезает ангельски чистый голос — может это молитва? Интонация ламенто. Аромат травы. После 7 курсов школы я дополнительно осталась на три, дабы осуществить давнюю свою мечту и необходимость по натуре: грезила стать частью департамента мракоборцев, но после окончания… мой разум затуманился, а сердце потянуло к тем, против кого я борюсь сейчас. Мой главный враг — эмоции, которые захлёстывали меня и брали борозды правления. Память старательно погружает эти воспоминания во мрак и я была бы рада, если бы этот процесс был ускорен. Я творила ужасное, любила смешение голосов людей в один протяжный. Вкус напитка «свобода» стал горьким, но я выпивала этот бокал до последней капли, пока сотня голосов не стали меня преследовать. Мечтала познать вновь тишину. Агрессия на происходящее лишь увеличивала громкость, а окружающий мир пульсировал, голова разрывалась вместе с сердцем…,— она уставше опустилась на край кресла, взгляд остекленел. —После следует аромат папиного одеколона — именно он отрезвил, а я обнаружила себя в отцовской гостиной, на нашем багровом диване. Тело было непослушным, оно было истощено, глаза не фокусировались долго, но я различила силуэт постаревшего отца, который опустился на корточки на уровне мой головы. Его шероховатая тёплая рука скользила по моему лицу, а взгляд его был застлан слезами. «Мужчины О’Нил не плачут» — говорил мне отец в детстве, когда видел, как бисеринки моих слёз падали на ковёр в его кабинете.
Различим аромат английского чёрного чая. Выкарабкиваться было сложно: я будто вела заранее проигранную войну с зависимостью. Как бы не хотелось сказать, что всё то было лишь страшным сном, дурманом, но, к сожалению, это часть меня,— Анна прикоснулась к груди. —Год восстановления и то лишь благодаря отцу я смогла так быстро вернуться в относительно прежнее состояние — приторный аромат ванили — аромат лжи. Я не была прежней и не являюсь таковой по сей день.
***
Тут, надеюсь, читатель позволит мне прервать рассказ на всего пару мгновений, ведь я хотел бы уточнить, что ощутил, как Брайанна-Абигаил О’Нил Мур опускает несколько лет своей жизни не столько желая что-то утаить, сколько не имея возможности вспомнить.
***
—А это завершающий аккорд — аромат белого мускуса, ознаменовавший моё пополнение рядов мракоборцев. Не знаю цену этому, но по сей день отдаю долг отцу — хотя об этом не просили. Новые заклинания, новые тренировки. Я работаю каждый день на износ, чтобы начальство не ставило под сомнения и меня и мои таланты. Меньше внимания — меньше вероятность, что узнают сокрытое. Нотки чистоты. Знаешь, в чём ирония? Это лишь аромат, который всеми усилиями старается скрыть от окружающих правду. Гниль,— крышка сундучка захлопнулась.
***
Она была, но после… Она стала той, кто понимает врага, правда, обращающиеся за помощью не догадываются, сколько усилий прикладывала девушка после, чтобы необузданная жажда не взяла над ней верх.
Она стала воином, старавшимся отмыть свои доспехи.
Характер:
“Охотник всегда должен быть немного голоден, потому что голод как ничто другое обостряет чувства.”
Они наивно полагают, что лучший охотник — это мужчина, теряя бдительность рядом с женщинами, раскрывая нам все свои уязвимые места, все зажившие раны, которые раньше они как собаки, поскуливая, зализывали. Но если мной был получен приказ или же я просто возжелала того, то я становлюсь ищейкой, взявшей след, которая будет бредить целью, без устали идти за ней по пятам, куда бы она не отправилась, да будь её убежищем сам ад, в котором черти — мои старые знакомые, или же она помолится высшим силам, которые настойчиво не слышат нас, чтобы они скрыли её, — я всегда знаю, где она и как до неё добраться.
Не сдавайтесь мне без боя, не сдавайтесь мне, если в вашем сердце уже умерла надежда, не сдавайтесь, если вы уже попрощались со всеми. Мне нужен относительно честный бой. Мне нужна ваша жажда. Мне нужно ваше жалкое желание жить и бороться до победного. Мне нужен азарт — вы найдёте его в моих глазах: он как пламя, поглощает всё вокруг, все образы в моей памяти, не оставляя шанса выбраться из этой ловушки, пока я не услышу, как наши голоса срываются от силы крика — разве я не могу хотеть получить того же в ответ от вас? Станьте достойным соперником. Станьте желанным.
Я не склонна предупреждать и давать преимущество в бою, но сделаю исключение интереса ради. Жажда и желание выиграть в любую секунду способны начать застилать мои глаза. Тогда на моём потемневшем лице вы увидите, как сияет улыбка-полумесяц, как движения становятся резче, тело — гибче, а голова и сердце отключаются. Я не способна на жалость, как и не способна просить о пощаде — помилуйте, вы правда думаете, сто я вообще когда-то так делала? Нет. Я принимаю любой исход — он всегда в мою пользу, всё же меня учили тактике, учили продумывать шаги наперёд и анализировать события, людей, вещи.
«Где вы нашли этого палача?» — польстило начальство мне и моему отцу, после того, как я успешно проработала там полгода. Начальники… я умею слышать их и исполнять их приказы, но они никогда не будут для меня приоритетом. Я выполняю свою работу, которая приносит мне относительное удовольствие — не более. Если будет война или революция, то я отправлюсь туда в первых рядах, ведь там, где жизнь со смертью ощутимо наблюдают за происходящим, делая ставки на победителей и проигравших, именно там я чувствую, что мне подвластно всё. Не из желания защитить кого-то или же что-то отстоять, а из необузданной жажды до ощущений и эмоций. А может всё это обычный интерес?
Может показаться, что я преследую цель, но это далеко не так — может я сейчас обманула вас и себя? Я нахожусь на той стороне, где победители, ведь мне не интересно смотреть, как покорно подписывают договор о перемирии, нет, мне нравится видеть или прямо диктовать условия тем, кто слабее нас или конкретно меня. Да, способна на предательство стороны, ведь добро и зло — это всё слишком относительно, но уж точно не отступлю от своих принципов и того, чему меня учил отец.
Не умею играть на публику, собственно, как примерять маски и лебезить. Если ваша личность вызовет во мне интерес, то тут уж моё обаяние само станет мною управлять. Не склонна привязываться к людям, только если это не выгодно или же они не добавляют в мою жизнь разнообразия, новых красок или, что бывает крайне редко, напоминают детство. Хотя если когда-нибудь встретиться человек с похожими не радужными мыслями как у меня, то…
Взрывной характер, крайняя раздражительность и злопамятность сделали из меня любительницу дуэлей, но даже если вы не оскорбили меня или же даже не предпринимали попытки задеть моё самомнение или же мои чувства, я всё равно «кину перчатку», ведь мне жизненно необходимо чувствовать превосходство. Не подумайте, я не буду принижать проигравшего, может подтруню над ним, чтобы, так сказать, добавит вишенку, и всё.
Легко догадаться, что мне важна похвала, но не словесная, а та, что неосознанно прячется в ваших глазах, с некоторой долей зависти. Не нужны хвалебные песни, фото на досках почёта, но если вы скажете, что слышали обо мне или же о качестве выполняемой мной работы, то я буду вам искренне благодарна.
Переговоры — дело не такое уж и пустое. Важно уметь находить и налаживать связи, ведь это могут быть будущие союзники или цели — представьте себе, насколько интересно видеть, как человек осознаёт, что в его окружении кто-то за ним пристально наблюдает, он начинает всех подозревать, бредить, сходить с ума. Если вы видите меня задумчивой и пристально наблюдающей за чем-то или кем-то, значит, я выжидаю время, а уж для чего именно — увидите. Не люблю делиться планами, но вот некоторыми своими мыслями — вполне.
Импульсивность, присущая мне, отключается, когда я поглощена работой или же «жаждой». Я могу брать под контроль себя, но это затруднительно и порой так надоедает, что я позволяю желаниям взять верх на определённый срок.
Дополнительная информация:*Патронус — полярный (белый) волк. Символ свободы, самостоятельности. Волк — символ бесстрашия. В любой схватке борется либо до победы, либо до «пополнения райской армии»;
*У неё стёрты воспоминания, хотя Брайанна-Абигаил об этом тоже не помнит. Почему отец не стёр ей те эпизоды с «помутнением»? Оставил как урок, как бремя, чтобы она никогда не забывала, но для других Коулман О’Нил эти годы блокировал;
*Пояснение к биографии: аромат травы — некоторым людям кажется, что так пахнут умершие;
*У неё по сей день случаются помутнения, которые она учится брать под контроль. Во время них, конечно, могут обнаружиться и пострадавшие;
*Третий флакон — третий этап жизни должен был оставить след на её характере, но, как ни странно, были приложены все усилия, чтобы приблизить его к тому, что был во втором этапе, но сейчас у неё постоянно «качели» в этом плане.
принята!!!!!
// я могла жижануться, простите @autumnasthma
Анкета на взрослого:
Имя, фамилия: Эдит Джуди Харрис (Эдди)
Возраст: 25
Внешность:
Образование: Школа колдовства Колдовстворец, отделение Ярило
Род занятий: Специалист по (неопознанным) магическим предметам, в данный момент, в МАКУСА
Чистота крови: полукровка
Волшебная палочка: вишня, сердечная жила дракона, 11 ½ дюйма, довольно гибкая конструкция
*на палочке у черенка высечены серп и молот
Биография:
Многие мне говорили, что я выбрал неправильный вектор...
А потом я однажды взял — и создал тоталитарную секту.
Эдит родилась 9 мая 1949 года в Хабаровске, вернее, тогда ещё не Эдит, а Нинель, не Харрис, а обычная Карелина. В воспитании юной волшебницы, помимо родителей, принимала участие и бабушка, которая не имела магии, но обладала житейским опытом, знала множество сказок и легенд, на которых Нинель и была взращена.
Большевики не терпят ни магию, ни бога, и любовь у них только сугубо платоническая. Поговаривают, что там, в верхушке, даже у уважаемого товарища Сталина были таковые на добром счету, даже воевать ходили в рядах секретного батальона красной армии. А что говорить тогда про Урал. Нечасто они подвергались гонениям, наоборот, особо не скрывались никогда. Жили мирно, влюблялись, даже в церковь ходили, может и не верили в бога, но для чего-то это делали. Невозможно потому что, наверное, веру из русского человека вывести никакими способами, даже огнем великой революции. Вот и знакомство Нины Аркадьевны с Григорием Карамазовым и произошло в маленькой, обветшалой церкви, на берегу реки Амур. Знала она о том, кто он был, и ничуть не смутилась после приглашения на свидание. "Кроме любви твоей, мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых." - он произносил слова с надрывом, будто сам готов был броситься в омут любви с головой, и будто не смущала его метафорическая пропасть между ним, интеллигентом и простой комсомолкой. Потом она выучилась по-французски и вышла замуж, несмотря на уговоры отца, принадлежавшего к той малой части общества, что на дух не переносил волшебников. Да и какое дело женщине до уговоров, когда кипит в ней пожар любви? От этого пожара вышли искорки дочь, Арина Григорьевна Карамазова, и сын, Алексей Григорьевич, двойняшки.
Осень 1938 года стала чёрным пятном на жизни семьи . Ночью в дверь с напором постучали, Нина знала: не открыть нельзя – выбьют, а так хоть имущество не пострадает. Аккуратно отодвинув дверную щеколду, открывает. Ни слова не было сказано девушке, лишь холодный взгляд кгбшника скользнул по её уже заплаканному лицу. Григорий вышел сам, кивнул товарищам, поцеловал спящих детей и саму Нину под подгонения служителей власти. Его скрутили и под руки вывели из квартиры, посадили в чёрную машину. Больше Нина ничего о нем не знала. Несколько лет уже она готовилась к этому моменту, кого-то из них должны были забрать. Каждая машина проезжающая мимо, каждый прохожий на пустой дороге воспринимались как угроза. Она знала, почему сейчас слезы? Что из тех заготовленных задолго фраз она скажет детям? Как им донести, что отец пал жертвой репрессий. Это потом, это позже, сейчас лучше спрятать труды Мандельштамма, и переписанные произведения Булгакова и прочих, от греха по дальше сжечь все письма и желательно быстро.
Нина проводила по 17-19 часов в очереди в «Кресты» с передачами для мужа. Приходишь и не знаешь: жив он или уже нет. Приходишь и думаешь, что они поймут, что ошиблись раньше, чем случиться непоправимое.
Детям же по исполнению 11 лет пришлось вылететь из гнезда родимого дома в Колдовстворец. Страшное время пришлось и на их учёбу, через год после поступления обоими на отделение Дажбог, наступил 1941 год. Учёба совершенно не затрагивалась войной в привычном понимании, но каждый курс хотел внести свою лепту в победу, поэтому делегации юных магов отправлялись на помощь тылу. Где в госпиталях и на заводах помогут, где по хозяйству присмотрят за детьми.
После войны, в 1946 году, семья узнала о судьбе отца. Его расстреляли по обвинению в контрреволюционном заговоре ещё в 1940, где он похоронен неизвестно. Нина не сильно печалилась, наоборот, спокойно выдохнула, мол не придётся больше душу рвать ещё сильней ожиданием приезда. Да, она может показаться в этой ситуации малодушной, но не испытав, нельзя судить о некоторых вещах.
После окончания школы двойняшки разбрелись кто куда: Арина вернулась к матери, помогать, прошла сестринские курсы, работала на маггловской работе, потом поступила в медицинский университет, обзавелась семьёй с таким же, как она, волшебником, и дочерью Нинель. Алексей же попал в русское министерство магии.
Муж Арины был порядочным человеком и супругу свою до того уважал и до того иногда боялся ее, что даже любил. А в общем был тряпкой и ничего не умеющим самостоятельно человеком. За что позже даже собственная дочь его не возлюбила.
Девочку ещё в грудном возрасте повели в церковь, креститься. Под вопли её занесли в помещение, ведь ещё на подступах к храму Нинель начала плакать и кричать, после родственники в шутку говорили, что это из неё бесы выходили, ведь после крещения младенец резко замолчал. Крестик, конечно, не одевали, он хранился до поры до времени в бабушкиной шкатулке.
Нинель росла гиперактивным и любознательным ребёнком, за которым всегда следовало пристально следить.
12.07.1956
«Вера сегодня сказала мне, что её отец опять пьян, поэтому ей страшно идти домой одной. Я смелая и добрая, я согласилась пойти с ней. Дверь была открыта настежь, мы вошли. Дядя Ваня сидел за столом, на нем пустая бутылка. Я провела Веру в комнату, уже почти ушла, но услышала его шаги сзади. Он пошёл к ней, и я пошла на всякий случай. Он навис над ней. Дальше все быстро, я не помню. Знаю только, что в итоге он лежал на полу и его рука неестественно вывернулась. Страшное зрелище. Мама сказала, что я молодец. А папа ушел, сказал, что поговорит с ним»
17.09.1959
«Сегодня ходили с бабушкой в церковь. Мне нравятся иконы, они красивые, а в школе сказали, что бога нет»
Ещё до поступления девочки в Колдовстворец мама учила ее азам магии и зельеварения. Если первое шло наудивление хорошо, то со вторым всегда были проблемы, поэтому нередко крохотная квартирка открывала настежь окна, из которых валил чёрный дым, и домочадцы отмывали все поверхности от копоти. Арина Григорьевна вскоре прекратила всякие попытки научить дочь своему любимому ремеслу.
01.09.1960
«Сегодня я поступила в школу, я теперь волшебница, настоящая. Нас отвезли искать волшебный камень, и я нашла его первая! Теперь я на отделении Ярило. Это говорит о моем эгоизме?»
Учёба давалась легко, не считая зельеварения, конечно, зато русская магическая история всегда выходила на отлично, как и полет на метлах.
Где-то на 3 курсе обучения девочка открыла в себе предпринимательские способности и, хоть государственная цензура слабо, но ощутимо сказывалась и на магическим мире, смогла наладить подпольную торговлю запрещенными, капиталистическими фильмами и самоиздатными книгами. Помогла, конечно, дружба с детьми тех слоев общества, которые могли себе позволить поездки за границу. Остановить это непозволительное советскому магу и гражданину действо у администрации школы не вышло, хоть и меры предпринимались. Её хотели исключить, но терять ученицу с настоящим талантом и хорошими показателями не хотелось, поэтому просто закрыли глаза.
К концу пятого курса появился и любимый человек, которого девушка и теперь вспоминает с теплотой, а даже, если не с ней, то с благодарностью точно. Этот парень закалил ее характер и дал понять на, что та способна, если любит.
Вечер. На улице дождь стучит по почве, размеренно ударяет каплями о карнизы и черепицы, луну не увидеть через тёмное, полностью заваленное тучами, небо, и звёзд не рассмотреть совсем; кроны деревьев качаются под напором ветра, который норовит убрать капюшон плаща, открыв для себя и редких птиц, лик девушки, спешащей куда-то. Рядом с замком школы был лесок, а в леске оставленная, может лесничим, может кем-то ещё, хижина, уже покосившаяся и на половину ушедшая под землю, поэтому забираться пришлось через окно. Внутри её уже ждал он. Дима был не глуп и не умен, не молод и не стар, немножко рябоват, отчасти белокур, имел странную привычку смеяться, когда это не имело под собой никакой почвы.
05.04.1965
«Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что по смеху можно узнать человека, и если вам с первой встречи приятен смех кого-нибудь из совершенно незнакомых людей, то смело говорите, что это человек хороший.»
Они вместе лежали на кровати в этом домике, бывшим единственным местом, где они могут спать вместе совсем без проблем. Нинель жаловалась на то, что её работу не признают и что она в принципе никогда не сможет стать кем-то лучше, чем есть сейчас. Томительная пауза, и вот палочка избранника прижимается к её шее, на ней зажигается зелёный огонёк. Какие бы слова он не шептал, какое бы заклинание не решил применить против неё, единственным, что волновало Нинель был он сам. Она лежала совсем не чувствуя страха, смотря ему в глаза, силясь разгадать, что он сейчас чувствует, было все равно на себя, главное, чтобы он был в порядке.
Потом, конечно, через скандалы и крики пришло и расставание.
Единственное, что красной линией проходило через все школьные года Нинель- постоянная деятельность в различных направлениях, которая затухала как только девушке надоедало. Так, за годы учёбы, кроме нелегальной торговли, она создавала свою группу, просуществовашую недолго, писала и до сих пор пишет стихи и маленькие зарисовки, на её счету так же целый дуэльный клуб и маленькая тиражом школьная газета. Поговаривали и о каком-то контрреволюционном кружке, созданным ею в стенах школы, но это, скорее всего, просто слухи.
После выпуска её дядя Алексей пристроил её стажером в министерство. Хоть и находясь на птичьих правах и профессии «принеси, подай», девушка совершенно не старалась выслужиться или следовать поручениям, но и отношение было соответствующее к ней. Ругательство возведено было у них в науку; старались взять не столько обидным словом, сколько обидным смыслом, духом, идеей – а это утонченнее, ядовитее. Алексей хоть и был важной шишкой, но ничего кроме помощи с местом работы для племянницы не делал. Приходилось полагаться только на себя.
Между тем, Нинель влилась в популярные субкультуры, но при этом в отличие от периода хрущевской «оттепели» в брежневские времена исчез даже намек на свободу слова. Всё было пропитано «правильной» советской идеологией. Все сферы искусства обязаны были подчиняться строгой цензуре, а главным цензором, как известно, являлась партия. Фальшивая официальная пропаганда вызывала отвращение среди интеллигенции, да и общество в целом не хотело слушать надоевшие правительственные лозунги. Именно благодаря этому, девушка и загремела в скандал, ведь своим поведением просто порочила свое право называться советской девушкой за, что почти была исключена из партии. В которую, в общем, и не хотела вступать изначально, заявив свой протест порванным парт билетом.
В один из дней своей работы девушка обнаружила странную коробку на одном из кресел для ожидания в холле министерства. Добропорядочный человек обязательно скажет о потеряшке начальству иди кому-то ещё, но мы ведь говорим о товарище Карелиной. Она, недолго думая, открыла её.
Внутри не было бомбы или другой, магической, угрозы для жизни, лежало лишь завернутое в несколько слоев папиросной бумаги средних размеров колье, от которого, как бы, тянуло магией настолько большой, что сначала девушку бросило в пот. Потом она, подумав с минуту, решила забрать находку себе для дальнейшего изучения. Через несколько месяцев исследований Нинель с гордо поднятой головой вошла в кабинет начальства, презентуя и колье и то, что про него узнала.
Так и был создан новый отдел «по поиску магических предметов» в 1969 году. В штаб специалистов набрали подающую надежды молодёжь. Тогда жизнь заиграла новыми красками, именно такая работа и была по душе Нинель.
1971 год, июль – наверное самый страшный лень в её жизни с припиской «вы беременны, об аборте даже не заикайтесь, не хочу я под статью попасть». А куда ей деваться? Какой ребёнок? Они даже не расписаны, более того, расстались. Слезы следовало спрятать, следовало не говорить ничего и никому, она разберётся. Знала лишь Тата, лучшая подруга, по совместительству дочь лейтенанта госбезопасности СССР, которая и посоветовала сначала вызвать выкидыш дедовскими методами типа ношения тяжёлых предметов, ног в горячей воде и проч и проч. Ничего не помогало, тогда перешли к крайней мере – знакомый врач
Такой суммы, чтобы покрыть его работы у обычной семьи Карелиных никогда бы не скопилось, и тут Тата выручила.
Все происходило дома, без анестезии, а кричать нельзя, услышат – статья, только резкие замечания по поводу нежеланной беременности от врача доносились по комнате под громкую мелодию магнитофона. Страх, отчаяние, вина захлестывали, из дома врача Нинель вышла без каких-либо эмоций, поблагодарила подругу и заплакала от бессилия.
Несколько месяцев восстановления не дали результата, она хотела, чтобы он заплатил, и она это сделает.
Палочка уже направлена, противник безоружен, она, что может убить человека? Ответом было непростительное заклинание.
Мирных 3 года после прошли в отличном коллективе, работу девушка обычно перевыполняла, хоть специально ради этого и не старалась, но один день поставил ее перед очень важным выбором.
Начальство вызвало на ковёр и холодным тоном начало рассказ, о том, что им поступило письмо из Американского министерства с просьбой прислать компетентного специалиста для выяснения подробностей по поводу неопознанного магического артефакты, так сказать, для передачи опыта. Холодная война не то, чтобы сказывалась на магическим мире и русское министерство с охотой бы отправило её, но и тут нужно было одобрение партии. Так как в личном деле Нинель КГБ нашли предпосылки на то, что она может поддаться западному капиталистическому влиянию, имела прецедент исключения из партии да и к тому же внучка врага народа.
Ей дали выбор: свобода действий, переезд в Америку по работе и большая сумма денег на проживание там, но нужно сменить ФИО и гражданство, к тому же ,она больше никогда не сможет вернуться на родину, или оставить все как есть.
Часто человек терпит несколько лет, смиряется, выносит жесточайшие наказания и вдруг прорывается на какой-нибудь малости, на каком-нибудь пустяке, почти за ничто, вот и это предложение стало последней каплей, ключом в новую жизнь без цензуры, без навязанной морали.
Так Нинель и стала Эдит, в честь Эдит Пиаф, и переехала в капиталистический мир, навсегда покинув любимую страну с ненавистной властью, оставив и мать и отца, и все что раньше составляло её мир, прежний мир.
Америка произвела положительное впечатление, здесь даже дышалось свободней, ощущение нового и предвкушение чего-то грандиозного предавали сил. Непонятно и чувствительно. Совсем как раньше в церкви бывало.
Работа сразу сложилась неплохо, хоть девушка часто ловила странные, иногда боязливые взгляды американских коллег. Эдит сняла небольшую комнату в центре города, писала письма маме и бабушке, заходила новые знакомства, часы проводила в тихом счастье на пару со своим новым питомцев, кошкой по имени Ленин.
Характер:
Моя Энума элиш гласит: «Коль ударят по левой щеке —Возьми в правую — факел, сожги его дом, Сожги его дом, Сожги как содом, сожги всё, потом подожги себя сам»
Я помню себя ребёнком в крошечном городке, ещё тогда научившимся, что доверять можно только родным и распространяться о своей жизни следует аккуратно. Я выучила ещё в какие моменты следует помочь, в какие пройти мимо. Вокруг всегда было много людей, а когда много народа нужно отстаивать себя не важно в песочнице ли дать наглецу лопаткой по голове за разрушенный кулич или отомстить тому, кто ушёл от тебя, оставив ребёнка.
Мне было тесно и страшно и, наверное, в этой связи, я, вообразив себя спичкой вылезла искать бензин. Ни капли меня не беспокоит продвижение по карьерной лестнице, желание всем понравиться тоже, я изначально почему-то многим нравлюсь, из-за чувства юмора наверное. Может из-за того количества невозможным историй выдуманных народу, которые я произношу с каменным лицом. Может язык тела у меня такой, не знаю.
Некоторые не понимают в какой момент я шучу, а в какой нет. А я всегда стараюсь честно говорить свое мнение, но стоит рот хоть чуть-чуть открыть, я сразу кого-нибудь огорчу. И что это в самом деле, товарищи: ни одного-то слова нельзя сказать искренно, тотчас же обижаетесь! Правда, наш народ, как, может быть, и весь народ русский, готов забыть целые муки за одно ласковое слово
Обижаются, в большинстве, те, кто не хочет признавать, кто они на самом деле. В самом деле, нет ничего досаднее, как быть, например, богатым, порядочным, приличной наружности, недурно образованным, не глупым, даже добрым, и в то же время не иметь никакого таланта, никакой особенности, никакого даже чудачества, ни одной своей собственной идеи, быть решительно «как и все». Ограниченному «обыкновенному» человеку нет, например, ничего легче, как вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться тем без всяких колебаний.
Я помню себя подростком. Помню, что во все это время, несмотря на сотни товарищей, я была в страшном уединении, и я полюбила наконец это уединение. Одинокая душевно, я пересматривала всю прошлую жизнь мою, перебирала все до последних мелочей, вдумывалась в мое прошедшее, судила себя одна неумолимо и строго и даже в иной час благословляла судьбу за то, что она послала мне это уединение, без которого не состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни! Большинство людей полуслепые и, как лошади, носят наглазники. Видят и различают только знакомое, привычное, что бросается в глаза, и говорят об этом привычными штампованными готовыми фразами. Три четверти красоты и богатства мира для них пропадает даром. Ведь все хотят говорить не «обо мне и о тебе», как полагается в идеальной беседе, а «обо мне и о себе». Слушать никто никого не желает
А дура с сердцем и без ума такая же несчастная дура, как и дура с умом без сердца. А я же стараюсь быть честной с собой насколько могу. Нет ничего хуже, чем ложь, ложь самому себе особенно. Она развращает и даёт ложную надежду на то, что ты ещё не так плохо, как есть в действительности. На самом деле, я считаю, что ложь во благо (себе) совсем не ложь.
Это стало ясно после того, как я поняла, что такое цензура и как её обходить. Наверное отсюда у меня ещё и постоянное ощущение, что за мной следят, может и не просто мои домыслы, все может быть у нас. Отсюда вечная осторожность, мнимая открытость и умение хорошо врать, шифровать. Эта власть создала такие условия жизни, при которых порядочному человеку существовать невозможно!
Татке нужно было долг вернуть себе, пришли в коммуналку, вижу ту, которая отдать должна. Не заплатит, я говорю, у нее глаза некредитоспособные. По глазам всегда видно, есть ли у человека деньги или нет. Я по себе сужу: когда я пустая, я задумчива, одолевают мысли, на социализм тянет... Говорю тебе, баба задумывается, деньги нужны ей до зарезу, а денег нет! Ни у кого нет.
Я поехала к матери, еду в трамвае мимо зоологического и вижу надпись: «Демонстрируется бывшая курица». Спрашиваю у сторожа: а кто она теперь? Он отвечает: «Теперь она петух».
Дело было в гостиной отделения, сидели, разговаривали, зашёл разговор о смерти. Кто-нибудь же из нас умрёт первым, кто-то будет первым, кто-то последним, если всех одновременно не. Обсудили вариант, решили: врядли, все же придётся провожать в последний путь. У меня философия такая: на любую ситуацию у меня есть два универсальных ответа: если мне скажут, что мой дом сгорел, я отвечу фразой « Ну и что?». По мне так это правильное отношение, ко всем проблемам, не имеющим решения. А если вдруг что-то можно ещё исправить, скорее всего, я делать ничего не стану. Пусть хоть апокалипсис случится, я скажу спокойно «Вот и все»
Верю ли я в бога? Задаюсь вопросом почти с самого рождения, теребя свой серебряный крест. Бог не персонаж, а концепция. И я верую, верую потому что абсурдно. Верую потому что партия говорит обратное? Неужели я настолько погрязла в своей ненависти, что, как подросток, делаю все специально наперекор. Какого это когда твоя родина не Россия? Как бы то ни было мне невыносимо без нее. Само собой какой-то сопоставить себя с белыми эмигрантами, я люблю всем сердцем и душой свою страну, но ненавижу партию.
У меня достаточно терпения, но, если я разозлюсь, то лучше не появляться в поле моего зрения не только обидчику, но и вообще всем. Это стыдно, когда ты просто физически не можешь прекратить дерзить любимым людям, только потому, что какой-то хмырь тебе испортил настроение.
В обще, ко всем людям следует относиться по совести, совесть моя изначально любит всех людей, кроме главного по дому (Был он и довольно упрям, что тоже скорее свидетельствует о слабой воле. Сколько я ни встречала упрямых людей, все они были слабовольны.), все таки нужно видеть в человеке человека. Но люди, не умеющие переносить несчастие, возбуждают во мне презрение, а не сочувствие. Только болван не видит опасности и не боится ее. Храбрость и бесстрашие не синонимы. Нельзя не бояться того, что страшно. Но необходимо уметь преодолеть страх, а главное, не показывать вида, что боишься.
Есть ли у меня цель в настоящей моей жизни теперь? Бесспорно есть. Потеряв цель и надежду, человек с тоски обращается нередко в чудовище, я же этого не хочу совершенно. Штепсель американской мечты не подходит к российской розетке, тут на кону не вычурность, не деньги, а жизнь, буквально жизнь. И когда ты живёшь в постоянном страхе охватить полю в висок, ведь кто-то с морозным до мурашек взглядом с радостью нажмёт на курок, ты не думаешь о чем-то еще, не о статусе, не о карьере. И я сделав по серьёзней лицо поставила все свои фишки на зеро, удача частый мой спутник.
Хотя где-то там в чахлой ванной, в осколках разбитого зеркала, умываясь кровью, я видела её смеющееся лицо. Жизнь — не сироп, и мой лимонад ощутимо кислит: скулы так сводит, будто лопнут виски. Но я все это взяла под контроль.
Я предпочитаю все же, чтобы не прошлое, а будущее пожирало настоящее. Ведь будущее всегда полно надежд – пусть несбыточных, – а в прошлом одни разочарования и огорчения!
Я ничего не забыла, и я не собьюсь с пути.
Дополнительная информация:
♥︎ спасибо большое Вячеславу Валерьевичу Машнову, Сонечке Мармеладовой, Бутер Бродскому, Валентину Дядьке, Гнойному, Славе КПСС, Овсянкину, Воровской Лапе, МС Дрежаная вода, Big Baby Prilepin, Славе Карелину, Замайскому жуку и другим, за вдохновение на этого персонажа
♡ ладно, ещё Ване Noize MC, Олегу ЛСП, и всем тем о ком забыла
♡ песни: dead blonde – под красную звездой, ЛСП - дом хрустальный, Noize MC – нероссия, испортить вам пати!, гойеси, песня предателя, век волкодав, Слава КПСС – родина, ради детей, катафалка, как жаль! Booker – останови меня, pyrokinesis – претор был прав, Наутилус Помпилиус- одинокая птица
♡ патронус – синица (лучше синица в рукаве, чем журавль в небе)
♡ Эдит знает русский, английский, французский и немецкий языки
Цитата: синточка от 12.01.2025, 13:50// я могла жижануться, простите @autumnasthma
Анкета на взрослого:
Имя, фамилия: Эдит Джуди Харрис (Эдди)
Возраст: 25
Внешность:
Образование: Школа колдовства Колдовстворец, отделение Ярило
Род занятий: Специалист по (неопознанным) магическим предметам, в данный момент, в МАКУСА
Чистота крови: полукровка
Волшебная палочка: вишня, сердечная жила дракона, 11 ½ дюйма, довольно гибкая конструкция
*на палочке у черенка высечены серп и молот
Биография:
Многие мне говорили, что я выбрал неправильный вектор...
А потом я однажды взял — и создал тоталитарную секту.
Эдит родилась 9 мая 1949 года в Хабаровске, вернее, тогда ещё не Эдит, а Нинель, не Харрис, а обычная Карелина. В воспитании юной волшебницы, помимо родителей, принимала участие и бабушка, которая не имела магии, но обладала житейским опытом, знала множество сказок и легенд, на которых Нинель и была взращена.
Большевики не терпят ни магию, ни бога, и любовь у них только сугубо платоническая. Поговаривают, что там, в верхушке, даже у уважаемого товарища Сталина были таковые на добром счету, даже воевать ходили в рядах секретного батальона красной армии. А что говорить тогда про Урал. Нечасто они подвергались гонениям, наоборот, особо не скрывались никогда. Жили мирно, влюблялись, даже в церковь ходили, может и не верили в бога, но для чего-то это делали. Невозможно потому что, наверное, веру из русского человека вывести никакими способами, даже огнем великой революции. Вот и знакомство Нины Аркадьевны с Григорием Карамазовым и произошло в маленькой, обветшалой церкви, на берегу реки Амур. Знала она о том, кто он был, и ничуть не смутилась после приглашения на свидание. "Кроме любви твоей, мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых." - он произносил слова с надрывом, будто сам готов был броситься в омут любви с головой, и будто не смущала его метафорическая пропасть между ним, интеллигентом и простой комсомолкой. Потом она выучилась по-французски и вышла замуж, несмотря на уговоры отца, принадлежавшего к той малой части общества, что на дух не переносил волшебников. Да и какое дело женщине до уговоров, когда кипит в ней пожар любви? От этого пожара вышли искорки дочь, Арина Григорьевна Карамазова, и сын, Алексей Григорьевич, двойняшки.
Осень 1938 года стала чёрным пятном на жизни семьи . Ночью в дверь с напором постучали, Нина знала: не открыть нельзя – выбьют, а так хоть имущество не пострадает. Аккуратно отодвинув дверную щеколду, открывает. Ни слова не было сказано девушке, лишь холодный взгляд кгбшника скользнул по её уже заплаканному лицу. Григорий вышел сам, кивнул товарищам, поцеловал спящих детей и саму Нину под подгонения служителей власти. Его скрутили и под руки вывели из квартиры, посадили в чёрную машину. Больше Нина ничего о нем не знала. Несколько лет уже она готовилась к этому моменту, кого-то из них должны были забрать. Каждая машина проезжающая мимо, каждый прохожий на пустой дороге воспринимались как угроза. Она знала, почему сейчас слезы? Что из тех заготовленных задолго фраз она скажет детям? Как им донести, что отец пал жертвой репрессий. Это потом, это позже, сейчас лучше спрятать труды Мандельштамма, и переписанные произведения Булгакова и прочих, от греха по дальше сжечь все письма и желательно быстро.
Нина проводила по 17-19 часов в очереди в «Кресты» с передачами для мужа. Приходишь и не знаешь: жив он или уже нет. Приходишь и думаешь, что они поймут, что ошиблись раньше, чем случиться непоправимое.
Детям же по исполнению 11 лет пришлось вылететь из гнезда родимого дома в Колдовстворец. Страшное время пришлось и на их учёбу, через год после поступления обоими на отделение Дажбог, наступил 1941 год. Учёба совершенно не затрагивалась войной в привычном понимании, но каждый курс хотел внести свою лепту в победу, поэтому делегации юных магов отправлялись на помощь тылу. Где в госпиталях и на заводах помогут, где по хозяйству присмотрят за детьми.
После войны, в 1946 году, семья узнала о судьбе отца. Его расстреляли по обвинению в контрреволюционном заговоре ещё в 1940, где он похоронен неизвестно. Нина не сильно печалилась, наоборот, спокойно выдохнула, мол не придётся больше душу рвать ещё сильней ожиданием приезда. Да, она может показаться в этой ситуации малодушной, но не испытав, нельзя судить о некоторых вещах.
После окончания школы двойняшки разбрелись кто куда: Арина вернулась к матери, помогать, прошла сестринские курсы, работала на маггловской работе, потом поступила в медицинский университет, обзавелась семьёй с таким же, как она, волшебником, и дочерью Нинель. Алексей же попал в русское министерство магии.
Муж Арины был порядочным человеком и супругу свою до того уважал и до того иногда боялся ее, что даже любил. А в общем был тряпкой и ничего не умеющим самостоятельно человеком. За что позже даже собственная дочь его не возлюбила.
Девочку ещё в грудном возрасте повели в церковь, креститься. Под вопли её занесли в помещение, ведь ещё на подступах к храму Нинель начала плакать и кричать, после родственники в шутку говорили, что это из неё бесы выходили, ведь после крещения младенец резко замолчал. Крестик, конечно, не одевали, он хранился до поры до времени в бабушкиной шкатулке.
Нинель росла гиперактивным и любознательным ребёнком, за которым всегда следовало пристально следить.
12.07.1956
«Вера сегодня сказала мне, что её отец опять пьян, поэтому ей страшно идти домой одной. Я смелая и добрая, я согласилась пойти с ней. Дверь была открыта настежь, мы вошли. Дядя Ваня сидел за столом, на нем пустая бутылка. Я провела Веру в комнату, уже почти ушла, но услышала его шаги сзади. Он пошёл к ней, и я пошла на всякий случай. Он навис над ней. Дальше все быстро, я не помню. Знаю только, что в итоге он лежал на полу и его рука неестественно вывернулась. Страшное зрелище. Мама сказала, что я молодец. А папа ушел, сказал, что поговорит с ним»
17.09.1959
«Сегодня ходили с бабушкой в церковь. Мне нравятся иконы, они красивые, а в школе сказали, что бога нет»
Ещё до поступления девочки в Колдовстворец мама учила ее азам магии и зельеварения. Если первое шло наудивление хорошо, то со вторым всегда были проблемы, поэтому нередко крохотная квартирка открывала настежь окна, из которых валил чёрный дым, и домочадцы отмывали все поверхности от копоти. Арина Григорьевна вскоре прекратила всякие попытки научить дочь своему любимому ремеслу.
01.09.1960
«Сегодня я поступила в школу, я теперь волшебница, настоящая. Нас отвезли искать волшебный камень, и я нашла его первая! Теперь я на отделении Ярило. Это говорит о моем эгоизме?»
Учёба давалась легко, не считая зельеварения, конечно, зато русская магическая история всегда выходила на отлично, как и полет на метлах.
Где-то на 3 курсе обучения девочка открыла в себе предпринимательские способности и, хоть государственная цензура слабо, но ощутимо сказывалась и на магическим мире, смогла наладить подпольную торговлю запрещенными, капиталистическими фильмами и самоиздатными книгами. Помогла, конечно, дружба с детьми тех слоев общества, которые могли себе позволить поездки за границу. Остановить это непозволительное советскому магу и гражданину действо у администрации школы не вышло, хоть и меры предпринимались. Её хотели исключить, но терять ученицу с настоящим талантом и хорошими показателями не хотелось, поэтому просто закрыли глаза.
К концу пятого курса появился и любимый человек, которого девушка и теперь вспоминает с теплотой, а даже, если не с ней, то с благодарностью точно. Этот парень закалил ее характер и дал понять на, что та способна, если любит.
Вечер. На улице дождь стучит по почве, размеренно ударяет каплями о карнизы и черепицы, луну не увидеть через тёмное, полностью заваленное тучами, небо, и звёзд не рассмотреть совсем; кроны деревьев качаются под напором ветра, который норовит убрать капюшон плаща, открыв для себя и редких птиц, лик девушки, спешащей куда-то. Рядом с замком школы был лесок, а в леске оставленная, может лесничим, может кем-то ещё, хижина, уже покосившаяся и на половину ушедшая под землю, поэтому забираться пришлось через окно. Внутри её уже ждал он. Дима был не глуп и не умен, не молод и не стар, немножко рябоват, отчасти белокур, имел странную привычку смеяться, когда это не имело под собой никакой почвы.
05.04.1965
«Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что по смеху можно узнать человека, и если вам с первой встречи приятен смех кого-нибудь из совершенно незнакомых людей, то смело говорите, что это человек хороший.»
Они вместе лежали на кровати в этом домике, бывшим единственным местом, где они могут спать вместе совсем без проблем. Нинель жаловалась на то, что её работу не признают и что она в принципе никогда не сможет стать кем-то лучше, чем есть сейчас. Томительная пауза, и вот палочка избранника прижимается к её шее, на ней зажигается зелёный огонёк. Какие бы слова он не шептал, какое бы заклинание не решил применить против неё, единственным, что волновало Нинель был он сам. Она лежала совсем не чувствуя страха, смотря ему в глаза, силясь разгадать, что он сейчас чувствует, было все равно на себя, главное, чтобы он был в порядке.
Потом, конечно, через скандалы и крики пришло и расставание.
Единственное, что красной линией проходило через все школьные года Нинель- постоянная деятельность в различных направлениях, которая затухала как только девушке надоедало. Так, за годы учёбы, кроме нелегальной торговли, она создавала свою группу, просуществовашую недолго, писала и до сих пор пишет стихи и маленькие зарисовки, на её счету так же целый дуэльный клуб и маленькая тиражом школьная газета. Поговаривали и о каком-то контрреволюционном кружке, созданным ею в стенах школы, но это, скорее всего, просто слухи.
После выпуска её дядя Алексей пристроил её стажером в министерство. Хоть и находясь на птичьих правах и профессии «принеси, подай», девушка совершенно не старалась выслужиться или следовать поручениям, но и отношение было соответствующее к ней. Ругательство возведено было у них в науку; старались взять не столько обидным словом, сколько обидным смыслом, духом, идеей – а это утонченнее, ядовитее. Алексей хоть и был важной шишкой, но ничего кроме помощи с местом работы для племянницы не делал. Приходилось полагаться только на себя.
Между тем, Нинель влилась в популярные субкультуры, но при этом в отличие от периода хрущевской «оттепели» в брежневские времена исчез даже намек на свободу слова. Всё было пропитано «правильной» советской идеологией. Все сферы искусства обязаны были подчиняться строгой цензуре, а главным цензором, как известно, являлась партия. Фальшивая официальная пропаганда вызывала отвращение среди интеллигенции, да и общество в целом не хотело слушать надоевшие правительственные лозунги. Именно благодаря этому, девушка и загремела в скандал, ведь своим поведением просто порочила свое право называться советской девушкой за, что почти была исключена из партии. В которую, в общем, и не хотела вступать изначально, заявив свой протест порванным парт билетом.
В один из дней своей работы девушка обнаружила странную коробку на одном из кресел для ожидания в холле министерства. Добропорядочный человек обязательно скажет о потеряшке начальству иди кому-то ещё, но мы ведь говорим о товарище Карелиной. Она, недолго думая, открыла её.
Внутри не было бомбы или другой, магической, угрозы для жизни, лежало лишь завернутое в несколько слоев папиросной бумаги средних размеров колье, от которого, как бы, тянуло магией настолько большой, что сначала девушку бросило в пот. Потом она, подумав с минуту, решила забрать находку себе для дальнейшего изучения. Через несколько месяцев исследований Нинель с гордо поднятой головой вошла в кабинет начальства, презентуя и колье и то, что про него узнала.
Так и был создан новый отдел «по поиску магических предметов» в 1969 году. В штаб специалистов набрали подающую надежды молодёжь. Тогда жизнь заиграла новыми красками, именно такая работа и была по душе Нинель.
1971 год, июль – наверное самый страшный лень в её жизни с припиской «вы беременны, об аборте даже не заикайтесь, не хочу я под статью попасть». А куда ей деваться? Какой ребёнок? Они даже не расписаны, более того, расстались. Слезы следовало спрятать, следовало не говорить ничего и никому, она разберётся. Знала лишь Тата, лучшая подруга, по совместительству дочь лейтенанта госбезопасности СССР, которая и посоветовала сначала вызвать выкидыш дедовскими методами типа ношения тяжёлых предметов, ног в горячей воде и проч и проч. Ничего не помогало, тогда перешли к крайней мере – знакомый врач
Такой суммы, чтобы покрыть его работы у обычной семьи Карелиных никогда бы не скопилось, и тут Тата выручила.
Все происходило дома, без анестезии, а кричать нельзя, услышат – статья, только резкие замечания по поводу нежеланной беременности от врача доносились по комнате под громкую мелодию магнитофона. Страх, отчаяние, вина захлестывали, из дома врача Нинель вышла без каких-либо эмоций, поблагодарила подругу и заплакала от бессилия.
Несколько месяцев восстановления не дали результата, она хотела, чтобы он заплатил, и она это сделает.
Палочка уже направлена, противник безоружен, она, что может убить человека? Ответом было непростительное заклинание.
Мирных 3 года после прошли в отличном коллективе, работу девушка обычно перевыполняла, хоть специально ради этого и не старалась, но один день поставил ее перед очень важным выбором.
Начальство вызвало на ковёр и холодным тоном начало рассказ, о том, что им поступило письмо из Американского министерства с просьбой прислать компетентного специалиста для выяснения подробностей по поводу неопознанного магического артефакты, так сказать, для передачи опыта. Холодная война не то, чтобы сказывалась на магическим мире и русское министерство с охотой бы отправило её, но и тут нужно было одобрение партии. Так как в личном деле Нинель КГБ нашли предпосылки на то, что она может поддаться западному капиталистическому влиянию, имела прецедент исключения из партии да и к тому же внучка врага народа.
Ей дали выбор: свобода действий, переезд в Америку по работе и большая сумма денег на проживание там, но нужно сменить ФИО и гражданство, к тому же ,она больше никогда не сможет вернуться на родину, или оставить все как есть.
Часто человек терпит несколько лет, смиряется, выносит жесточайшие наказания и вдруг прорывается на какой-нибудь малости, на каком-нибудь пустяке, почти за ничто, вот и это предложение стало последней каплей, ключом в новую жизнь без цензуры, без навязанной морали.
Так Нинель и стала Эдит, в честь Эдит Пиаф, и переехала в капиталистический мир, навсегда покинув любимую страну с ненавистной властью, оставив и мать и отца, и все что раньше составляло её мир, прежний мир.
Америка произвела положительное впечатление, здесь даже дышалось свободней, ощущение нового и предвкушение чего-то грандиозного предавали сил. Непонятно и чувствительно. Совсем как раньше в церкви бывало.
Работа сразу сложилась неплохо, хоть девушка часто ловила странные, иногда боязливые взгляды американских коллег. Эдит сняла небольшую комнату в центре города, писала письма маме и бабушке, заходила новые знакомства, часы проводила в тихом счастье на пару со своим новым питомцев, кошкой по имени Ленин.
Характер:
Моя Энума элиш гласит: «Коль ударят по левой щеке —Возьми в правую — факел, сожги его дом, Сожги его дом, Сожги как содом, сожги всё, потом подожги себя сам»
Я помню себя ребёнком в крошечном городке, ещё тогда научившимся, что доверять можно только родным и распространяться о своей жизни следует аккуратно. Я выучила ещё в какие моменты следует помочь, в какие пройти мимо. Вокруг всегда было много людей, а когда много народа нужно отстаивать себя не важно в песочнице ли дать наглецу лопаткой по голове за разрушенный кулич или отомстить тому, кто ушёл от тебя, оставив ребёнка.
Мне было тесно и страшно и, наверное, в этой связи, я, вообразив себя спичкой вылезла искать бензин. Ни капли меня не беспокоит продвижение по карьерной лестнице, желание всем понравиться тоже, я изначально почему-то многим нравлюсь, из-за чувства юмора наверное. Может из-за того количества невозможным историй выдуманных народу, которые я произношу с каменным лицом. Может язык тела у меня такой, не знаю.
Некоторые не понимают в какой момент я шучу, а в какой нет. А я всегда стараюсь честно говорить свое мнение, но стоит рот хоть чуть-чуть открыть, я сразу кого-нибудь огорчу. И что это в самом деле, товарищи: ни одного-то слова нельзя сказать искренно, тотчас же обижаетесь! Правда, наш народ, как, может быть, и весь народ русский, готов забыть целые муки за одно ласковое слово
Обижаются, в большинстве, те, кто не хочет признавать, кто они на самом деле. В самом деле, нет ничего досаднее, как быть, например, богатым, порядочным, приличной наружности, недурно образованным, не глупым, даже добрым, и в то же время не иметь никакого таланта, никакой особенности, никакого даже чудачества, ни одной своей собственной идеи, быть решительно «как и все». Ограниченному «обыкновенному» человеку нет, например, ничего легче, как вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться тем без всяких колебаний.
Я помню себя подростком. Помню, что во все это время, несмотря на сотни товарищей, я была в страшном уединении, и я полюбила наконец это уединение. Одинокая душевно, я пересматривала всю прошлую жизнь мою, перебирала все до последних мелочей, вдумывалась в мое прошедшее, судила себя одна неумолимо и строго и даже в иной час благословляла судьбу за то, что она послала мне это уединение, без которого не состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни! Большинство людей полуслепые и, как лошади, носят наглазники. Видят и различают только знакомое, привычное, что бросается в глаза, и говорят об этом привычными штампованными готовыми фразами. Три четверти красоты и богатства мира для них пропадает даром. Ведь все хотят говорить не «обо мне и о тебе», как полагается в идеальной беседе, а «обо мне и о себе». Слушать никто никого не желает
А дура с сердцем и без ума такая же несчастная дура, как и дура с умом без сердца. А я же стараюсь быть честной с собой насколько могу. Нет ничего хуже, чем ложь, ложь самому себе особенно. Она развращает и даёт ложную надежду на то, что ты ещё не так плохо, как есть в действительности. На самом деле, я считаю, что ложь во благо (себе) совсем не ложь.
Это стало ясно после того, как я поняла, что такое цензура и как её обходить. Наверное отсюда у меня ещё и постоянное ощущение, что за мной следят, может и не просто мои домыслы, все может быть у нас. Отсюда вечная осторожность, мнимая открытость и умение хорошо врать, шифровать. Эта власть создала такие условия жизни, при которых порядочному человеку существовать невозможно!
Татке нужно было долг вернуть себе, пришли в коммуналку, вижу ту, которая отдать должна. Не заплатит, я говорю, у нее глаза некредитоспособные. По глазам всегда видно, есть ли у человека деньги или нет. Я по себе сужу: когда я пустая, я задумчива, одолевают мысли, на социализм тянет... Говорю тебе, баба задумывается, деньги нужны ей до зарезу, а денег нет! Ни у кого нет.
Я поехала к матери, еду в трамвае мимо зоологического и вижу надпись: «Демонстрируется бывшая курица». Спрашиваю у сторожа: а кто она теперь? Он отвечает: «Теперь она петух».
Дело было в гостиной отделения, сидели, разговаривали, зашёл разговор о смерти. Кто-нибудь же из нас умрёт первым, кто-то будет первым, кто-то последним, если всех одновременно не. Обсудили вариант, решили: врядли, все же придётся провожать в последний путь. У меня философия такая: на любую ситуацию у меня есть два универсальных ответа: если мне скажут, что мой дом сгорел, я отвечу фразой « Ну и что?». По мне так это правильное отношение, ко всем проблемам, не имеющим решения. А если вдруг что-то можно ещё исправить, скорее всего, я делать ничего не стану. Пусть хоть апокалипсис случится, я скажу спокойно «Вот и все»
Верю ли я в бога? Задаюсь вопросом почти с самого рождения, теребя свой серебряный крест. Бог не персонаж, а концепция. И я верую, верую потому что абсурдно. Верую потому что партия говорит обратное? Неужели я настолько погрязла в своей ненависти, что, как подросток, делаю все специально наперекор. Какого это когда твоя родина не Россия? Как бы то ни было мне невыносимо без нее. Само собой какой-то сопоставить себя с белыми эмигрантами, я люблю всем сердцем и душой свою страну, но ненавижу партию.
У меня достаточно терпения, но, если я разозлюсь, то лучше не появляться в поле моего зрения не только обидчику, но и вообще всем. Это стыдно, когда ты просто физически не можешь прекратить дерзить любимым людям, только потому, что какой-то хмырь тебе испортил настроение.
В обще, ко всем людям следует относиться по совести, совесть моя изначально любит всех людей, кроме главного по дому (Был он и довольно упрям, что тоже скорее свидетельствует о слабой воле. Сколько я ни встречала упрямых людей, все они были слабовольны.), все таки нужно видеть в человеке человека. Но люди, не умеющие переносить несчастие, возбуждают во мне презрение, а не сочувствие. Только болван не видит опасности и не боится ее. Храбрость и бесстрашие не синонимы. Нельзя не бояться того, что страшно. Но необходимо уметь преодолеть страх, а главное, не показывать вида, что боишься.
Есть ли у меня цель в настоящей моей жизни теперь? Бесспорно есть. Потеряв цель и надежду, человек с тоски обращается нередко в чудовище, я же этого не хочу совершенно. Штепсель американской мечты не подходит к российской розетке, тут на кону не вычурность, не деньги, а жизнь, буквально жизнь. И когда ты живёшь в постоянном страхе охватить полю в висок, ведь кто-то с морозным до мурашек взглядом с радостью нажмёт на курок, ты не думаешь о чем-то еще, не о статусе, не о карьере. И я сделав по серьёзней лицо поставила все свои фишки на зеро, удача частый мой спутник.
Хотя где-то там в чахлой ванной, в осколках разбитого зеркала, умываясь кровью, я видела её смеющееся лицо. Жизнь — не сироп, и мой лимонад ощутимо кислит: скулы так сводит, будто лопнут виски. Но я все это взяла под контроль.
Я предпочитаю все же, чтобы не прошлое, а будущее пожирало настоящее. Ведь будущее всегда полно надежд – пусть несбыточных, – а в прошлом одни разочарования и огорчения!
Я ничего не забыла, и я не собьюсь с пути.
Дополнительная информация:
♥︎ спасибо большое Вячеславу Валерьевичу Машнову, Сонечке Мармеладовой, Бутер Бродскому, Валентину Дядьке, Гнойному, Славе КПСС, Овсянкину, Воровской Лапе, МС Дрежаная вода, Big Baby Prilepin, Славе Карелину, Замайскому жуку и другим, за вдохновение на этого персонажа
♡ ладно, ещё Ване Noize MC, Олегу ЛСП, и всем тем о ком забыла
♡ песни: dead blonde – под красную звездой, ЛСП - дом хрустальный, Noize MC – нероссия, испортить вам пати!, гойеси, песня предателя, век волкодав, Слава КПСС – родина, ради детей, катафалка, как жаль! Booker – останови меня, pyrokinesis – претор был прав, Наутилус Помпилиус- одинокая птица
♡ патронус – синица (лучше синица в рукаве, чем журавль в небе)
♡ Эдит знает русский, английский, французский и немецкий языки
принята!!!!!!
Джона вид ночного Нью-Йорка не интересовал совсем.
Он видел, как улыбка на лице мистера Рихтера сделалась кривоватой, натянутой, уловил момент, когда лико собеседника побледнело настолько, что белёсых пятен на коже при вечернем свете почти невозможно было различить. Разглядел, как мелко задрожали тонкие, словно девичьи, руки, и не зная, как правильно поступить, осторожно сделал несколько шагов Рихтеру навстречу. Нечто, неприятно сильно схожее со страхом, казалось почти осязаемым.
— С вами всё хорошо?
Ему не нравилось, как глупо звучал его голос в наступившей тишине.
— Может, нам стоит вернуться внутрь?
Мистер Рихтер напоминал загнанного в угол жмыра (жмыр: пятнистый и умный, способный учуять даже самую грандиозную ложь) — хотелось протянуть руку, сделать что-то нибудь, чтобы избавиться от нарастающего чувства тревоги. Но Джон — выросший в долине, всегда знавший только радостную фигуру отца — поддерживать людей не умел, даже близких. Ни отец, ни Лайла никогда не обращались к нему за помощью по делам душевным, да и среди коллег было широко известно, что выговориться Джону можно было лишь не ожидая от него должного ответа. Как бы сильно человек перед ним не был похож на знакомое сердцу существо — врождённая грациозность, некая таинственность — он оставался человеком, непонятным, совершенно незнакомым, единственным в своё роде. Джону требовалось время, чтобы запомнить каждую уникальную черту, каждую отдельную эмоцию, которая проскальзывала на дне выразительных глаз. На этом строилась вся его профессия — он должен был изучать, записывать особенности, откладывать в памяти примечательные детали.
Он сделал ещё несколько шагов, медленных, хромая сильнее, чем обычно. Болезненный холод засел где-то внутри — казалось, будто чары вокруг ослабли, позволив погоде проскользнуть через барьер.
Аврелию было невыносимо противно ощущать, как тревога поднимается по глотке и встаёт у него посреди горла.
Такое с ним случалось и раньше, особенно после того случая – едва тот человек оказывался рядом, Аврелий обнаруживал себя в плену у страха, заполняющего все тело, страха первородного и изначального, когда организм решает, бить ему или убегать. К счастью, ему везло, и обычно ему удавалось безболезненно и быстро уйти. То, что другой – остаться наедине с мучительно невыносимым ужасом – счёл бы страшным, ему оказывалось самым предпочтительным. Аврелию все это очень не нравилось: он ведь считал себя уравновешенным, спокойным человеком, который обладал безоговорочным контролем над собой. Что могло быть хуже, чем для человека вроде него, – буквально лица с обложки, которому любой журналист готов перемыть кости, если появится свежий материал – оказавшись на публике, потерять над собой контроль, не сумев совладать со страхом? И хотя Аврелий знал, что приступы паники – не стигма (некоторые его коллеги рассказывали об этом), его знания о социуме и опыт журналиста подсказывали, что его не поймут. Какое-то время он довольно скрупулёзно продумывал, что мог бы сделать, если приступ настигнет его на каком-нибудь публичном мероприятии: отыщет ли знакомого, попросит помощи? Уйдет, никого не предупредив? А если в этот момент ему нужно будет давать речь? К его счастью, ни один из этих планов отступления ему ни разу не понадобился, и какое-то время спустя его отпустило настолько, что он уже и забыл, как это ощущается.
Его лечащий врач посоветовал ему избегать переутомлений, стресса, больше спать и не злоупотре*ть веселящей водой. Аврелий сидел у него в кресле, как провинившийся подросток – вроде достаточно взрослый, чтобы понимать последствия своих действий, и все равно их совершающий, бездумно и опрометчиво. Потом врач спросил его, есть ли что-нибудь, что особенно волнует его в последнее время, и не хотел бы ли он посетить врача другой специализации. Аврелий сказал, что все в порядке, хотя в порядке, очевидно, не было. Однако рекомендациям он последовал и, пусть это исключало лишь часть факторов, паника разжала свои тиски. Больше десяти лет. Словом, очень давно.
Беспричинные приступы страха не волновали его уже очень долгое время – в зависимости от того, насколько он регулировал сон, уровень стресса и нездоровые механизмы преодоления. Стресс у человека вроде него был в какой-то степени постоянный, но когда работаешь в одной области очень долго, он уже становится привычным минимумом, и ты вырабатываешь к нему удивительную резистентность. То, что десять лет назад могло бы ввергнуть в растерянность, сейчас было для него сущей мелочью. По большей части он был доволен своей жизнью. Единственный, кто, наверное, тревожил его, был Халгримм. То, как он себя вел, чем-то напоминало ему школьные годы: уволился из МАКУСА и закрылся, как это было в их далёкой юности. Халгримм сам принял такое решение, но Аврелий ясно видел, что он страдает, хотя за последние полгода встречался с братом лично всего 3 раза. Немногим больше он встречался с Аластаром – тот говорил ему, что не особо общается с отцом и не уверен, что он очень довольный. То есть, ему казалось, что Халгримм стал очень несчастным.
Аврелия это напрямую, естественно, не касалось, но у них с Халгриммом была особая связь, какая бывает только между двумя родными братьями, какими бы разными они ни были. Ты читаешь другого человека как себя, веришь ему так же, как себе самому. И когда прочитать другого становилось сложно, это вызывало смятение.
Примерно такое же смятение он чувствовал, глядя на лицо Джона, выражение которого не мог интерпретировать, и это, как ни странно, вызывало дополнительную порцию страха, поднимающуюся к горлу и там и встающую – ведь в любой другой момент он бы разобрал чужую эмоцию без явного для себя труда. Неужели это оттого, что он выпил больше одного бокала? Или оттого, что поднял на илистом дне сознания то, что должно было там быть похоронено и больше не поднято на светлую поверхность? Всему ему существу сделалось так противно от этой мысли, что мыслить нормально с ней сделалось просто невозможно. Вдохи не доходили до лёгких, натыкаясь на какую-то невидимую преграду. Аврелий попытался убедить себя, что все в порядке: что вот твердая земля, вот город, его любимый, город, в котором он вырос, укрытый заботливым белым саваном, вот зал для корпоративов за дверью, где люди, которые чтят его беспрекословным авторитетом, и вот он – бессильный перед собственным телом, не имеющий над собой контроля тогда, когда он больше всего нужен. Чувствующий себя так, будто сейчас задохнется, хотя кислорода вокруг было полным-полно.
– Хорошо, – повторил Аврелий за Джоном скрипящим, прерывистым голосом, словно эхо. Лицо его приобрело страдальческое, мученическое выражение – повседневная приятная маска треснула, отразившись глубокими морщинами вокруг рта и на лбу, словно прибавив ему сразу несколько лет. Паника почти парализовала, но ему удалось задуматься над всеми «за» и «против»: что будет ему лучше – зал, полный людей, до которого, ему казалось, он не доберется, или компания чудаковатого, но приятного нового знакомого, который только что спросил, стоит ли им вернуться? Вопрос осел тяжёлым откликом в ушах.
– Не стоит возвращаться, – он говорил негромко, но очень четко, хотя голос у него и дрожал. Он увидел, как высокая фигура Хардинга сделала к нему несколько шагов – впервые за вечер он заметил, что тот хромает. На какую-то секунду Аврелию подумалось, что он умирает. И если это правда, то Джон был не самой плохой компанией, которую он мог бы увидеть последней в жизни.
Аврелий обнаружил на щеках что-то мокрое: то ли пот, то ли слезы. Руки его вслепую нащупали ограждение, но взгляда от Джона он не отвёл. Сознание его было поразительно чувствительно ко всему происходящему.
– Я не хочу умирать, – выпалил он на одном дыхании и убедился, что плачет. От страха ли, от унижения. – Прошу вас, скажите, что я не умру.
Он подошёл к Рихтеру почти в плотную, но прикоснуться к мужчине не осмелился. Джон почувствовал, как задрожали его собственные руки, как холод осел на кончиках пальцев. Он ощутил себя так, словно от него зависело что-то очень-очень важное, будто в нём скрывалось решение чужой проблемы — казалось, будто он единственный среди уймы могущественных и влиятельных магов обладал способностью хоть чем-то Рихтеру помочь. И в этом, наверное, таилась доля правды: он был проще, более склонным к добродушию, он всегда хотел, чтобы людям, существам, любому было хорошо. Он готов был стать опорой, безмолвной, но стальной, дышащей под боком, готовой удержать от падения любого, кто в этом нуждался. Джон не умел разговаривать, но годы проведенные с чистейшими волшебными созданиями научили его, что иногда просто присутствовать рядом, позволить прочувствовать, как бьётся его пылкое сердце, было достаточно.
И вопреки тому, что он не знал, чего боялся Рихтер, что сделало его таким, Джон готов был взять на себя ответственность, готов был подставить плечо, для слёз, для поддержки. Всё-таки этим были известны его предки — своей вечной, бескорыстной заботой о том, кого наградила дыханием матушка природа.
Он сообразил, что мог бы, поддавшись желанию, утереть капли мутных слёз, и, по привычке (всё-таки Рихтер был сильно похож на жмыра) погладить большим пальцем щёку, нагрев её касанием. Но вместо этого, смутившись своих мыслей, он вымолвил, как можно ласковее:
— Ну что вы так, конечно не умрёте. Я же с вами.
Джон скинул с себя старенький пиджак, и накинув его Рихтеру на плечи, осторожно дотронулся до дрожащей спины. От чужой печали сделалось совсем горько.
— Пока я рядом, с вами ничего не случится, — заверил он, совершенно искренне, и подумал, опять, что никогда не встречал кого-то, настолько схожего с красивейшим воплощением магии, — Обещаю.
Снег всё ещё падал большими, частыми хлопьями, накрывая толстым слоем маггловские жилища и освещённые желтоватым светом улицы. За пределами магической защиты свистел озорной ветерок, играясь с одеждами прохожих, заставляя тех ступать чуть быстрее. Одетые с иголочки не-маги спешили куда-то, иногда сталкиваясь друг с другом, неловко извиняясь, или подскальзываясь на тонкой корочке льда — дети, счастливые, тихо хихикали, укрывшись пушистой варежкой. Карамельный, родной запах ожидания кружил в Нью-Йоркском воздухе, служа напоминаем о праздниках, о семейных застольях, о том, что ждало дома.
Иногда Джон думал, что некоторым волшебникам жилось бы намного лучше, будь они не-магами.
старый, ветхий запах просачивался в легкие, заполнял собою стебли бронхов, не давая раскрыться вздоху. в резко очерченном свете кабинета все выглядело каким-то искусственным. даже мысли, казалось, застывали, становясь такими же синтетическими.
быстро пишущее перо равнодушно записывало слова месье Шантегрейля, и чем больше строчек заполнялись волшебными чернилами, тем сильнее Хелен ощущала себя полнейшей идиоткой. ей как работнику, имеющему не самое удачное положение, было просто необходимо проявить все свои немногочисленные таланты, чтобы услужить Бушу и своему собеседнику. но мерзкое послевкусие оставляла после себя развернувшаяся картина.
намек главного редактора был тонок, обстоятельства, увы, представлялись неприлично раздутыми. воспользоваться ею, мелкой сошкой, и самодовольно умыть руки - стиль прессы и ее вождей угадывался на лицо. пожалуй, попади на место Шульцберг человек, умеющий лавировать меж этих скольких дел, у Шантегрейля было бы больше шансов на успех, однако у Буша - ненужное количество лишних проблем. и Хелен прекрасно понимала обреченность своего положения, а потому к середине повествования месье Шантегрейля ее лицо неприятно побледнело, сделалось совсем противно.
двое в кабинете, не считая пыли, стола и стульев, находились, в общем-то, в одной лодке. Хелен тихо рассматривала Сержа, отмечая то, с каким непринужденным видом он рассказывал ей об этом несчастном Бэйли. наружность мужчины была весьма располагающей к себе: мягкость черт и взвешенное спокойствие. но все же его выдавали чуть надменно приподнятые уголки губ и то чувство неудовлетворения в глазах. он явно не хотел тратить своих времени и слов на беседы с Шульцберг. от его взгляда ей становилось некомфортно, поэтому она всячески избегала зрительного контакта с ним.
чем дальше уходил его обличительный рассказ, тем более наигранным казалось его внешнее хладнокровие. тон его был скорее назидательный, будто он, умудренный воспитатель, поучал непутевого ученика. и воздух от этого делался свинцовым, в кабинете становилось невообразимо душно. мысли Хелен комкались в неразборчивое подобие хаоса, отчасти относящееся к неприятному началу дня и ничуть не лучшему его продолжению, венчавшемуся данным моментом.
“почему я не додумалась до этого сама?” - стыдливо кольнуло в голове Елены, когда чужое заклинание скроило разошедшийся шов. черты лица ее, кажется, еще сильнее заострились и заалели.
— merci.
слыша акцент Сержа, смягчающий грубую прямоту языка, Шульцберг поняла, что родным для него был, вероятно, французский, и когда он неожиданно и любезно оказал ей помощь, не отдавая себе в том отчета, она ответила на французском.
в кабинете воцарилось взаимное молчание. не спеша встав из кресла, Хелен подошла к единственному окну и осторожно открыла его. прохладный и легкий воздух тут же коснулся ее разгоряченного лица.
теперь она стояла за спиной Шантегрейля, такое положение ее очень устраивало. вернувшаяся с глотком свежего воздуха уверенность потянула ее к папиросам. Хелен вновь посмотрела на мужчину. ему ведь было не меньше пятидесяти. он износил себя, как политика, очевидно, но неужели не были его попытки самоутвердиться такими жалкими? неужели его это совершенно не трогало?
и зачем он пытался сделать это: не лучше ли, сохранив достоинство, побеждено удалиться с поля брани? Хелен не любила политику, не любила за этот странный дух гнили, пронизывающий ее всевидящие и всемогущие нити.
— неужели вы настолько отчаялись, раз прибегаете к таким методам? — вдруг тихо спросила она.
Аврелий зажмурился; потом стыдливо закрыл пятнистыми ладонями лицо, пытаясь утереть бесконтрольно лившиеся слезы. Он слышал сквозь шум в ушах, что Джон к нему приблизился – было очень заметно, как он переносит вес больной ноги на здоровую; но отшатнуться просто не смог.
От голоса спутника сделалось спокойнее; Аврелия все ещё била дрожь, но теперь подошвой туфель куда явственнее чувствовалась почва под ногами. Сказать, что именно произвело такой эффект, было сложно – то ли тепло человека рядом, чувствующееся чисто интуитивно, то ли тембр его голоса, то ли подобранные слова.
Он отнял руки от лица, почувствовал чужое мимолётное касание и что его укрыли чем-то теплым. Пиджак. Он машинально придержал его, чтобы не свалился с плеч, хотя это и не требовалось – одолживший пиджак был очень широкоплеч. Аврелий поймал себя на том, что думает о том, как ему тепло – и это был не липкий, противный нервный жар, это было чувство безопасности. Он поймал себя на том, что больше не плачет, пусть и грудь продолжает вздыматься вверх-вниз и слышно, как он шумно, прерывисто дышит.
Окружение начало приобретать четкие очертания: теперь он был уверен, что стоит твердо на земле, что Средний Манхэттен никуда не уполз, что снежинки летят в том же направлении, как и прежде, и что паника отпустила его, испугавшись пиджака, дарующего спасительное, живительное тепло. Аврелий с удивлением обнаружил, что может вздохнуть полной грудью. И что теперь на смену ужасу пришел стыд.
Он постоял какое-то время, выравнивая дыхание и часто моргая. На смену невыносимой панике пришла слабость в мышцах, в висках засаднило. Аврелий утер костяшкой щеки. Поднимать взгляд ему не хотелось. Он поежился, надвинув сильнее на плечи чужой пиджак. Пахло какой-то странной смесью пота, мужского парфюма и черной земли после свежего дождя.
– Здоровье шалит, – сказал он негромко, не решаясь поднять глаза. – Простите. Мне очень стыдно, – последнюю фразу он произнес ещё тише, но годы выступлений не подвели: сказано было четко, хоть и едва слышно.
К коже вернулся ее естественный цвет: теперь пигментные пятна на лице у него, казалось, наоборот, очень порозовели от стыда.
/прости пожалуйста
— Всё нормально, — застенчиво ответил Джон, — С кем не бывает.
Он раздумывал над тем, чтобы сделать шаг назад — они стояли так близко, что будь у Джона желание, он бы смог сосчитать каждую ресницу Рихтера и не ошибиться.
— Главное что вам лучше, — им обоим стало легче - чужое лицо приобрело более здоровый цвет, порозовев, а Джону, наконец, стало легче дышать.
Он старался не думать о том, как это странно: стоять так близко с кем-то, кого он знал от силы час, и не чувствовать дискомфорта. Ранее, когда Тёрнер цеплялась за его плечи и щекотала своими рыжими космами его скулы, ему было так жарко и неуютно, что всё, что крутилось у него в голове, так или иначе было связано с желанием поскорее избавиться от подвыпившей коллеги. Сейчас же, улыбаясь Рихтеру первой настоящей улыбкой за этот вечер, он больше не чувствовал себя противно.
Он сказал: «здоровье шалит», потому что не хотел конкретизировать, какая часть здоровья это была на самом деле. Приступы невыносимой тревоги легко можно с чем-то спутать.
Аврелий всегда относился к этому как к моральной слабости, по неудаче доставшемуся ему дефекту.
То, что он сказал минуту назад – о смерти – показалось ему совсем глупым, совсем постыдным. Люди редко думают о смерти, подумалось ему. Только в момент, когда эта самая смерть ощущается в воздухе.
И слова Джона до сих пор эхом отдавались у него в памяти: «Пока я рядом, с вами ничего не случится. Обещаю». Никогда никто – особенно после того, как он вступил на должность заместителя президента – не говорил ему такого, что он только что с удивлением обнаружил. Не то чтобы он часто оказывался в какой-то ситуации, в которой с ним может что-то случиться – обычно это именно Аврелий выбирал, что, когда, где и с кем случится. Но ведь это была базовая нужда в поддержке – она требуется всем людям, даже тем, кто этого не осознает. Родители часто хвалили ему и говорили, что поддержат любые его начинания, но тогда он был ребенком. Как будто поддержка нужна только лишь ребенку, как будто взрослые отращивают более толстую кожу и с какого-то момента живут одни в этом мире, без моральной опоры, без этой самой словесной поддержки.
– Спасибо, – вымолвил он тихо.
Аврелий отошёл на шаг, по привычке придерживая чужой пиджак. И решил, что Джону, в общем-то, рассказать можно.
– Со мной иногда такое случается. Такой резкий приступ паники, настолько, что ты... – он осекся, умолк на секунду, словно пытался подобрать верное описание тому, что только что произошло. – Что ты уже и не ты будто, словно ты умираешь, и ничто тебе не поможет.
Было заметно, как лицо его возвращает свое привычное, дежурное выражение: у него был задумчивый, цепкий взгляд и тень улыбки. Оттого казалось, что он испытывал какую-то тайную радость.
– Работа не щадит, словом, – он осекся снова, на этот раз подумав, что, будь он, молодой журналист, на месте коллеги, а на его месте – какое-нибудь высопоставленное лицо, ну, например, тоже заместитель президента, он бы внимательно опустил блокнот и спросил бы с невинным видом: «Вы позволите себя процитировать?». Он остановил себя, рассудив, что едва ли Джону понадобится на него компромат. Он лишь хотел намекнуть, совсем призрачно, что вовсе не постоянно бредит страхом смерти. Что он вполне вменяемый, заурядный – настолько, насколько это касалось химических процессов в голове – человек.
Он увидел, что Джон улыбнулся, и непроизвольно улыбнулся в ответ. Улыбка у него была другая: Аврелий умел их различать. Те улыбки, что для приличия, натянутые и нервные, куда меньше задействовали мимические морщины вокруг и под глазами – это он замечал и у себя. Легко было, взглянув собеседнику в глаза, определить, действительно ли он рад или только изображает радость. На переговорах это не было столь важно, потому что на переговорах изображать нужно было что-то всегда, непременно. Но Аврелий обнаружил, – и это, кажется, уже свидетельствовало о своего рода проф. деформации – что замечает такое и родственниках, и в знакомых, когда он встречался с другими как частное лицо с личной жизнью. Он сразу подмечал, когда Халгримму на самом деле не весело с его рассказов о работе – у Халгримма-то фальшивя улыбка была по-настоящему мученической.
Он почувствовал, как что-то сползает у него с плеча, и рефлекторно поймал пиджак. Лишь потом вспомнил, что это не его, чужой. Аврелий смущённо скинул его с себя и протянул собеседнику, аккуратно, несмотря на потрепанность, словно древнюю реликвию. Пиджак Джона совсем не смотрелся на чинном Аврелии с иголочки, но он был такой теплый, из мягкого материала и так причудливо пах, что Аврелий почти пожалел, что отдал его владельцу.
– Возьмите. И не говорите никому, пожалуйста, о том, что случилось, – попросил он негромко.