→︎ so many different people to be !
Ветер шарфом обвивался вокруг шеи Габриэля, туго сдавливая горло и крадя возможность вдохнуть или что-то сказать. С небес будто донёсся отдалённый ехидный смех, изредка прерываясь, чтобы предпринять попытку вдохнуть и позвать ещё кого-нибудь в «зрительный зал». Этот кто-то в необъяснимом порыве хлопал себя по согнутым медным коленям, будто пытался и дать выход бурлящему веселью, и остановить себя из остатков приличия. Иногда ноги приподнимались, и большие стопы, которые за один раз могли унести десять жизней, начинали болтаться в воздухе, будто в припадке, — так усиливался ветер.
Итальянец поднял руку, чтобы коснуться лба и скрыть широкой ладонью, как он шепчет крепкие бранные слова, как его верхняя губа раздражённо дёргается и как его веки скрывают его бессовестные глаза — в голове была активная деятельность, тревожился каждый уголок, ведь срочно нужно было придумывать правдоподобное объяснение происходящего. Кроме того, великий актёр должен был понять, как на это должна отреагировать женщина — он должен искренне поверить в свою ложь, как маленькая девочка с вплетенными в волосы голубыми бантами верит, что осколки от бутылок — это чайный сервиз, что ненужная дощечка — это дорогая сердцу кукла-ребёнок, которого нужно пеленать, кормить и которому нужно петь колыбельные. Закрыть глаза на горькую реальность.
Опуская дрожащую руку, уголки его губ изображали нервную улыбку, в глазах щипало, и он чуть отворачивался, чтобы позволить ветру спрятать его переживания, которых он будучи и Габриэлем, и Эллой стыдился. Его слух специально обманывал — ему слышался вопрос: «Всё хорошо?», от которого слёзы вновь подступали к глазам — настолько его сердце и душу терзали выдуманные обстоятельна. Он представлял на месте этого мужчины — отвратительно и оскорбительно памяти, жаль, что Висконти и не знает об этом — своего отца, а себя в теле безутешной матери. Их лица были вырезаны в его нарисованных несуществующих детских воспоминаниях, которые он, вероятно, украл из альбома, найденного в магазине ностальгии.
—Мой милый Фицерберт. Мой ласковый Берт,— Габриэль мученически улыбается, оглядываясь на тело,— я отомщу за тебя,— он шептал, но отчётливо. По щеке стала спускаться крупная слеза, изредка поблёскивая, будто привлекая к себе внимание. Опущенные руки подрагивали, будто не знали, куда деться и за что ухватиться — искали спасательный круг. —Берт…,— Габриэль последний раз оглянулся и отошёл от погибшего, пока его рука с сжатой в кулак ладонью поднялась ко рту. Он прикусил белые костяшки. Непроизвольно вырвался всхлип. —Он настоящий… был настоящим рыцарем,— будто а поиске платочка, Элла похлопала по карманам,— всегда защищал меня. Таких уже и нет, господин, поверьте, он был единственным в своём роде,— по лицу пробежало какое-то тягостное воспоминание. —Он поплатился своей храбростью, смело вступаясь за меня. Ах, горе-горе… О, Мадонна, не уберегла его я, так забери меня! Забери меня провинившуюся грешницу!— преступник бил себя в грудь, всматриваясь в облака.
Габриэль мысленно после каждого своего слова произносил что-то опровергающие, отказывался от всего произносимого, но прикладывал усилия, чтобы заглушить это и не выдать себя.
Он был потрепан, сумка с чемодан продолжали лежать в траве. Возможно, его история покажется слушателю вполне достойной на существование?
Присев на корточки, прежде, конечно, благоразумно поправив подол юбки, итальянец вытянут руку к собаке, вглядываясь в её преданные глаза.
—Милая, тебе бы он понравился. Он никого не оставлял равнодушным.
//снова простите, все мои силы ушли в первый пост((
@bulochkaskoritsey
Когда черствые, жилистые, сухие пальцы лезли к нему, прикрываясь его красотой, к которой хотелось прикоснуться, которую хотелось изучить, сердце его наполнялось черным отвращением, и к ним, и к себе.
Потому что он — не картина, он не состоит из одного лишь тонкого слоя краски, изящными мазками вырисовывающего стройные очертания его тела, он был лучше, и он хотел, чтобы его, именно его, считали лучше, чем просто красивым человеком. Может, и хотел, но ничего не делал.
Он рано усвоил, что другим все равно на то, как ты глубок. И если ты молод и красив, то кто-нибудь захочет узнать поближе твою молодость и красоту. А обычно это те, кто не отличался ни тем, ни другим. И он пользовался этим, он отдавал им то, чего они желали. Силился получать от этого удовольствие.
Его поражали вниманием, а это и радовало, и печалило. Он чувствовал себя на вершине, пока его окружали алчными взглядами, терзающими его своей навязчивостью, но потом взгляды переносились на кого-нибудь другого, такого же легкого и податливого, и он страдал. Он страстно желал, чтобы когда-нибудь все эти взгляды были направлены на него — на него, и только на него.
Но в глубине души он боялся этого.
Отчего-то Эвангелисто чувствовал себя куклой, пощупать, потрогать которую хотелось всем. И все восхищались ее красотой, и все желали бы стать ее обладателями. Желали, а потом выбрасывали в чужие руки, более требовательные, пока те снова не наигрались бы, и так по бесконечному кругу, пока не надоест.
Пока кукла не умрет.
Николини был получше многих. Во всяком случае, он не бросал его. Он держал его при себе почти постоянно, не отпуская, не желая, точно вещь, принадлежавшую только ему. Вещь, а не человека, в этом была проблема. Он видел в Эвангелисто юное божество, ангела, спустившегося (упавшего) с небес, одна проблема — он не видел в нем человека.
А Эвангелисто хотел бы им быть.
И это мелочное жесткое чувство, властность обладателя, которая двигала разумом того мужчины, что пропах дымом и спиртным, что только что пытался подчинить себе девушку, единственная вина которой — она оказалась не в том месте и не в то время, вызывала в нем горечь и брезгливость.
Он вспомнил Бернадетт, которая не винила во всем тех, чьи грязные и мерзкие руки покушались на ее красоту, она винила во всем себя. Она полагала, что это сделало ее испорченной вещью (вещью, не человеком!), ибо мыслила она так же, как они. Одно «но» — повезло ей меньше. Эвангелисто жалел ее, потому что она ошибалась. Не было вины ее в том, что она по красоте своей не уступала Афродите.
Он скучал по Бернадетт. Все еще скучал, хотя со временем эта печаль превратилась скорее в капризную тоску. Но он чувствовал, краем сердца чувствовал, что она была рядом.
Девушка, стоявшая сейчас перед ним, напомнила ему о ней.
Эвангелисто одарил ее чуть удивленным взглядом. А потом рассмеялся.
— Ох, не стоит благодарности, я всего лишь поступил так, как сделал бы любой порядочный человек! — Он вновь захихикал.
Девушка (спасенная, как он с гордостью теперь мог сказать, им) отличалась весьма экзотичными для Европы чертами. Большие черные глаза, полные полумесяцы розоватых губ, смугловатая кожа, темные округлые брови — все это явно не походило на большинство девушек здесь. Стало быть, она была индианкой. Определенно что-то восточное. Весьма симпатичная, между прочим.
Эвангелисто решил представиться первым.
— Берлускони, — гордо вскинул голову он. — Эвангелисто Берлускони.
Здравствуйте, товарищи.
Спешу сообщить что с этого дня у этой ролевой есть правила! Прошу всех новоприбывших (и остальных) ознакомиться с очень важными правилами, без которых эта ролевая не сможет нормально функционировать.
Цитата: ☢︎ от 23.08.2023, 21:32Здравствуйте, товарищи.
Спешу сообщить что с этого дня у этой ролевой есть правила! Прошу всех новоприбывших (и остальных) ознакомиться с очень важными правилами, без которых эта ролевая не сможет нормально функционировать.
✟︎пасиба за картинку печенька 💐
Я извиняюсь за засюр темы, но я просто должна сказать, что когда я увидела это в "последних сообщениях", у меня случился инсульт зёпы, потому что я подумала, что ролевую закрывают 🗿🗿🗿
//ПРОСТИТЕ ЗА ЗАДЕРЖКУ БОГОМ КЛЯНУСЬ Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ БУДУ
Вечер странностей.
Лицо этого изумленного мужчины, явно потрепанного, явно переживающего не лучшие времена, оно было Ольге знакомо. Она видела его где-то, не имеет значения где. Давным-давно, еще тогда, когда была жива. Когда сердце ее билось, когда вены в ногах пульсировали, когда они напрягались в сумасшедшем танце. Когда она была жива.
Он, возможно, был одним из ее поклонников. Не ухажеров, просто поклонников. Он дарил ей цветы, учтиво целовал руку при встрече и восхищался бы ею на иностранный манер. Чеканя острые немецкие комплименты, вырывающиеся из его сухих губ. Но его лицо она определенно видела. Это барон (как там его? Гольц?), она его видела.
При жизни.
Но только при жизни! А после смерти едва ли. Она захлопала пышными ресницами, щедро присыпанными пудрой и тушью, рассматривая подкашивающийся силуэт Гольца снизу вверх. Высокомерно, оценивающе. А потом удивленно хмыкнула.
И Дуки знает его! И, судя по всему, это человек был знаком ей лучше, чем Ольге.
Стало быть, она тоже на этой земле уже добрую сотню лет.
Трудно сказать, что удивило Ольгу больше: появление старого (и, как ей казалось, давно умершего) знакомого или то, что Дуки оказалась мертвой. Такой же мертвой, как она сама. Почему-то она почувствовала укол теплоты в сердце. Она точно встретила родственную душу.
— Вы знакомы? — удивленно спросила она. — Я помню вас, герр Гольц, мы встречались на вечере в Берлине… в 1878.
Может, это был не Берлин, может, это была вообще не Германия — она не помнит, не желала запоминать. Суть была в том, что он должен был умереть. Должен был, но не умер. И Дуки… Дуки, может, встретила его недавно? Такое ведь вполне могло случиться?
И все же эгоистичное чувство внутри нее желало, жаждало, чтобы Дуки оказалась такой же, как и она. Мертвой и потерянной душой, блуждающей по земле в поисках незримой цели.
Она встала между молодой и хрупкой Дуки и ошеломленным, но рассерженным Гольцем твердой скалой, свысока глядя на обоих. Только на Дуки скорее с жалостью, а на Гольца с отвращением. Девушка не станет тратить силы (и нервы) на пощечину для мужчины, разве что если он заслужил. Она это знала.
— Пожалуй, это прозвучит слишком… прямолинейно, — Ольга замялась, — но, думаю, мне нужно спросить. Дуки, вы мертвы?
Это звучало так странно, так грубо. «Вы мертвы?» — а что если нет? И что будет тогда? Ее сочтут за сумасшедшую? Но часть души Ольги верила, что это не так. Что перед ней такая же, как и она. Она на это надеялась.
//помолимся на красоту эвангелисто, благодаря которой и родился этот пост
//мне все равно за это стыдно
"Э...вангелисто...Бер...Берлу...Берлускони" – медленно, по слогам Нилам откладывала в памяти имя мужчины, точно шла по тонкому канату и боялась оступиться. Языки давались ей непросто: с тех пор, как ее тело лежало во влажной земле, она научилась чисто разговаривать разве что на английском, и то до сих пор не может полностью избавиться от привычки произносить гласные звуки более чувственно и глубоко, растягивая слова как плавящуюся карамель. Правда, она может похвастаться тем, что отличает французский от испанского, и, если очень постарается, то может произнести несколько простеньких выражений. Впрочем, сейчас ей это не пригодится: новый знакомый, судя по пафосности и вычурности слога в его имени, был итальянцем.
– Нилам Надкарни, сэр. Очень приятно... — женщина по инерции сложила ладони перед собой в приветственном жесте и уже хотела было поклониться, но вовремя остановила себя и ограничилась коротким кивком головы. Лицо дернулось в едва заметной улыбке: пусть на какие-то секунды и далеко не во все зубы, но хотя бы она уже не выглядела такой вымученно искусственной, как на дурно сделанном манекене. Если уж он не требовал от неё ничего взамен, то пусть хотя бы станет свидетелем такого мимолетного проявления признательности.
Окинув собеседника быстрым взглядом, первой посетившей Нилам мыслью было "Не от мира сего". Не предназначенный этому месту. Над пшеничными волосами кто-то явно пошаманил несколько часов, прежде чем они стали выглядеть как облачко с идеально ровными краями. Одежда хотя и не была нарочито роскошной, но сидела как нужно, да и чувства стиля у него было поболее здешних завсегдатаев, которые либо хотели казаться в разы богаче, чем есть на самом деле, либо добрались сюда с ближайшей помойки. Нежные черты не знали нещадных солнечных лучей и никогда не напрягались в тяжком труде: на его пальцах даже не было мелких ран и мозолей, просто идеально ровный пласт кожи, покрывающий хрупкие кости и мясо.
Она невольно вспомнила свои ломкие, расслаивающиеся ногти синюшно-пурпурного цвета и потерявшую чувствительность холодную подушечку вокруг них - оставшееся с ней навечно отвратительное внешнее проявление сепсиса, которое она прятала за нарисованными хной узорами и ярко-рубиновым лаком. Интересно, эти свиньи перестанут бесцеремонно прикасаться к ней, если в один момент она обнажит перед ними начавшие, да так и не закончившие разлагаться конечности, если вцепится в их живые тела своей, уж простите за такой очевидный каламбур, мёртвой хваткой и будет выжидающе глядеть на эти пропитые лица? Хватит ли у них мозгов понять, что её сердце, её настоящее сердце, а не это нечто, чьи медленные толчки она слышит сейчас в груди, билось последний раз во времена Королевы Виктории, или же они натворили уже в жизни столько дряни, что какая разница, под кого ложиться?
В любом случае, он был другим. Цветок, проросший на выженном химикатами поле. Лучезарное чудо, вызывающее восторженные возгласы и манящее прикоснуться к себе. Да только чем ярче лепестки, тем обжигающе сочащийся из них яд.
- Мне жаль, что вы нашли это место в таком состоянии. Это далеко та не лучшая сторона Лондона, которую вы, вероятно, ожидали увидеть...
Ему бы расти в личном саду какого-нибудь монарха, как диковина природы, в окружении зелёной травы, нежных гортензий и величественно раскрывших свои бутоны лилий. Но вместо этого капризное растение выбрало облупленные стены, крыс, гниль и ощущение грязных тел. Нилам это было, честно говоря, непонятно. Он наверняка видел, как разваливалась его родина во времена второй мировой, как люди в ужасе бежали от рёва самолетов, как гусеницы танков сравнивали с землей то, что осталось от домов и как осколки стекол впивались в ботинки со стертой в некоторых местах подошвой (хотя, может, и не видел, но в любом случае слышал). А здесь...ну здесь то он что желал найти? Сборище чужих искалеченных судеб? Потому что он сам, несмотря на внешний лоск и легкомыслие, относил себя к ним, или все же просто желал мысленно поглумиться над ними?
А тот бесстыдник, кажется, забыл о её существовании, поскольку уже находился в объятиях двух более раскрепощенных девиц и громко рассказывал какой-то двусмысленный анекдот, пока его слова перебивались женским хохотом и музыкой со звуками царапающейся пластинки. Может быть и слава богу.
Имя, фамилия: Мин-шер - Дия - Далила — это имена, данные ей отцом, в нынешние времена она с великой долей вероятности представиться вам Шер, а фамилию выберет по ситуации и стране
Национальность: египтянка
Дата рождения, возраст на данный момент: 14.12.1516 год до нашей эры, ей 3476 лет
Возраст на момент смерти и дата смерти: 13.12.1498 год до нашей эры, ей было 17 лет
Внешность:
Характер:
“—Доктор Берт, операция ведь не сложная?
—Даже если она пройдёт не удачно, то хоть отца своего увидишь.”
День выдался не лучшим образом и стал последней монетой, которая только с неимоверным усилием вошла в маленькую копилку «Сегодня я забудусь» — имеете право, ведь впереди ещё два дня, чтобы разбить коробочку, зайти сперва в одно заведение и набросать приблизительный план на ближайшие часы, прежде чем всё это превратиться в быструю и весёлую карусель, от одного вида которой хочется дойти, конечно, пошатываясь, до ближайшего куста; прежде чем мир превратиться в яркие вспышки — впереди есть два дня, чтобы проснуться с пустым кошельком в Лас-Вегасе, в номере отеля с пятью звёздами, да не одному, а с малоизвестным вам человеком, который выглядит крайне помято, и, чтобы понять его объяснения, нужен особый переводчик.
Отправляться одному на такое великое дело нельзя, нужен тот, кто подготовит вас к этому забегу, кто скажет подходящий тост, кто побудет психологом, который на самом деле не справляется с этой обязанностью, но для вида всегда соглашается с вами и всегда честно и порой грубовато высказывает своё мнение, кто не задумываясь согласиться с вами покорять танцпол, барную стойку, кто выдвинет гениальную идею — поймать машину и уехать в соседний город, ведь там продаются булочки по-французски — всё равно, что точно такие же есть и в вашем городе. Вам нужен тот, кто, когда пелена чуть спадёт с ваших глаз, за считанные минуты сможет думать холодной головой и всё исправит.
Без лишних вопросов она согласится на любую авантюру, возьмёт на себя вопросы организации — может быть уверены, если Шер вязалась за что-то, то непременно выполнит это идеально и в кратчайшие сроки, даже если увидит наперёд неудачный исход, то из интереса продолжит действовать, как планировала — её планы это отдельное искусство, разобрать которое сможет лишь она. Правда, иногда слово «план» прикрывает словосочетание «действуем по ситуации», когда она прикладывает все имеющиеся у себя данные, чтобы достигнуть желаемого. Тактическое отступление — это вовсе не позорно, это возможность выиграть время и подумать.
Если у неё что-то не получается, то вам во всей красе может открыться её пофигизм, которому составляет компанию извечный оптимизм, порой немного пугающий — можете сказать ей об этом и быть уверенными, что она не обидится. Её задеть легко, не отрицаю, но эта обида обычно проходит также быстро, как и эйфория. К слову, про неудачи: если что-то не вышло с первого раза, то ожидайте от неё и второй, и третий — за каждый она будет браться с большим энтузиазмом, черпая энергию из неизвестных недр.
Люди могут высказывать своё мнение на её счёт, но, с великой долей вероятности, она к нему не прислушается. Ей важен её комфорт и комфорт людей, которым египтянка хочет его обеспечить — Шер считает своим долгом сделать счастливыми людей, к которым она питает тёплые чувства, даже если это не взаимно.
«Весь мир в наших руках» — это лозунг, под которым египтянка выступает. Верит в невозможное и отрицает существование этого слова. Живя мгновением, даже после смерти, она не отказывается от секундных удовольствий, пусть они и не приносят ей приятных воспоминаний и как таковых ощущений. «Только здесь и сейчас» — вы будете слышать это по несколько раз, хотя она и будет совершать одни и те же поступки. Ей не свойственно учиться на своих ошибках, а на чужих уж и подавно.
Вам нужно кому-то выговориться — обратитесь к Мин-шер, ведь она внимательный слушатель, правда, молчаливый, и по её мимике вы никогда не поймёте её истинного отношения к вашему рассказу: ей прежде нужно всё обдумать — это занимать может и несколько дней, поэтому будьте готовы услышать ответ или слова поддержки с запозданием. Нужен моментальный ответ? Вы его получите: он будет состоять из одного слова. Можете быть уверены: все ваши секреты девушка если и будет обсуждать, то со своим котом, которому полностью доверяет, даже слишко — как-то раз ей было неохота идти за клиентами, поэтому она отправила за ними своего питомца.
Имеет место быть и раздражительность, которая предпочитает выражаться в сарказме и грубости, но ей не характерно долго зацикливаться на негативных эмоциях, специально быстро переключая своё внимание на что-то другое, совершенно не связанное с причиной. Кто разозлил, тот и будет терпеть последствия: либо в ту же минуту, либо никогда — месть ей всегда казалась чем-то бессмысленным, кроме тех случаев, когда вы сделали больно дорогому человеку. Мин-шер стерпит всё, не издав и звука, но стоит вам прикоснуться к любимым, то египтянка собственноручно сделает для вас котёл, подпишет, кому именно принадлежит — не дай бог на него кто-то другой решит претендовать — и лично отнесёт в ад.
Хотите знать, что о вас думает неусидчивая Неферут, подготовьте себя морально к честности, которая может быть высказана и эмоционально, и сухо — умение запоминать всё до мельчайших деталей усовершенствовалось до злопамятности. Правду вы услышите, если от неё не будет зависеть чья-то жизнь. Если же для кого-то будет готовится эшафот, то она приложит все усилия и придумает вкусную ложь, которая спасёт несчастного — за это нужно будет потом заплатить, но чем именно — это будет решаться с учётом её отношения к вам, с учётом ситуации и риска.
Уточню, что умершая готова пойти на любой риск из интереса, по той же причине ввяжется в авантюру и путешествие, даже с учётом того факта, что там она встретит смерть — важнее порыв и желание. Компания для этого не важна, но ведь с ней спокойнее.
Биография:
“I'm a saint, and I'm a sinner,
Without faith and a believer
I am true and the deceiver”
(The score — Who i am)
В горах эхо удивительно отражается от каждого камня, из одного звука создавая загадочную песню. Редкий встречный — обычный старый пастух, стадо которого преданно идёт за ним, когда ветер настойчиво хватает синие концы моего постаревшего платка, словно от наряда бедуина, заинтересованно вглядывается в чужеземные черты лица, в непривычные глаза, которые глядят дико. Не попрошу, как любой другой путешественник — паломник, ни капельки молока, ни старого пыльного сухаря, ни минутки в блаженной тени. Пройду мимо, вновь скрывая от лучей солнца своё тело, гадая, землю какой страны я сейчас топчу.
Мало кто разгадает мою историю, мою родину и мой возраст. Я родилась ни в колыбели Индии — Гималаях, ни на роде самой мощной армии — Риме, ни в закрытой и желанной стране — Китае, ни в “империи зла” - Ассирии. Отсчёт моей жизни начинается в Древнем Египте, в Фивах до рождения значимой фигуры всего христианства — обмолвлюсь, что я не видела данные события и особых сожалений по этому поводу не испытываю.
Сейчас утверждают, что человеческая жизнь является самым бесценным даром, все тревожатся о своих детях, родителях и дальних родственниках, словно всё это облегчает их сердца перед судом. Мою жизнь и моё тело оценили в два полных кувшина и в несколько лепёшек — я стала объектом купли-продажи, где продавцом выступил мой вдовствующий отец, который любил морщиться при виде меня, а покупателем — жена местного военачальника.
Чем пятилетняя Мин-шер ей приглянулась — это загадка, но с переездом и рассказом, что, где, как и зачем, не затягивали. Мне была отведена ни роль помощника, ни слуги, ни повара, ни подружки-сплетницы. Моя обязанность была более изощрённой, но лет до двенадцати — хозяйке казалось, что именно в этом возрасте я стану более осознанной — была словно внебрачным ребёнком со стороны, отвлекая целыми днями работников дома разговорами, прогулками от одного угла дома к другому.
Про образование зарекаться было ни к чему: и без него мне обеспечивают и кров, и еду, и защиту. В моём деле полученные знания никак не могли способствовать, следовательно, были бессмысленны. Основы чтения мне были рассказаны за несколько вечеров — Госпоже хотелось скоротать одинокие часы, ведь её муж в очередной раз уехал из города и ей было необъяснимо скучно.
Для всех я была игрушкой с золотым ошейником на шее и цепью, конец которой властно держала Госпожа Хатшепсут. Ошибочно полагать, что она была деспотичной, жестокой и относилась ко мне пренебрежительно. Напротив, она была улыбчивой женщиной, тихой и в меру гордой, желающей ощутить тёплые прикосновения мужа, но он не обеспечивал его того, даже детей, не смотря на особою любовь к ним в нашей стране, он запретил заводить — возможно, поэтому в ней развилось собственничество, идущее в том же хороводе, что и ревность, крайняя ранимость и мнительность. Её слуги часто нерешительно мялись, прежде чем подать голос, пытаясь подобрать такие слова, чтобы они не были восприняты как оскорбление.
Я запомнила каждые наши встречи не от того, что пески времени тогда ускорились, предвидя мой скорый уход, сколько от того, что она в моей жизни была первой во всём. Хозяйка была благосклонна ко мне, прощала дерзкие ответы (я всё равно за них позже расплачивалась) и с пониманием относилась к моему желания познать мир, к желанию чувствовать свободу: за пару дней до моего дня рождения мне выделяли день для прогулки по городу в одиночку — конечно, можно догадаться, что за мной была слежка. Целый год я видела небо только в домашних садах, дышала пресным воздухом, но в дни прогулки мне открывались неизвестные прежде ароматы, вкусы и виды. Будучи коренной египтянкой я смотрела на людей, словно они все были другой крови, в ответ, вполне ожидаемо, на меня смотрели с тем же настороженным интересом.
По мере взросления я стала более задумчивой и меня тревожило моё положение — это не осталось незамеченным госпожой, ведь я становилась более отстраненной во время наших посиделок, холодно и безразлично отзывалась и смотрела на неё. Усугубилось всё после прогулки перед шестнадцатилетним.
Моё маленькое путешествие начиналось с одних и тех же лавочек, в которых я брала перекус бедняка, дальше дороги каждый раз были разные, лишь цель была одна — найти уединённое место для трапезы, но при этом иметь возможность видеть людей и наслаждаться их будничным днём, словно это представление Людовика 14 в Версале.
Тогда мой путь пролёг через центральную площадь, на которой выстроился в вереницу кортеж. Из повозок и колесниц на землю ступали люди чуть старше меня, резво вели разговоры и делились впечатлениями с теми, с кем ехали порознь. По разговорам я догадалась, что это будущее лекари, и вернулись они из деревни, где жители медленно уходят в мир иной от некой болезни. Кто-то был отягощён полученной информацией, кто-то просто был несказанно рад опыту, кого-то и вовсе заботили иные мысли. Лишь один подозрительно бережно нёс свои вещи, зло смотря на тех, кто предпринимал попытку притронуться к ним. Смотрела пристально и неизвестный почувствовал это: мы пересеклись взглядами, но я сделала вид, что подобным образом интересуюсь каждым.
После того, как он отметился и получил некоторые указания, загадочный пошёл в неизвестном для меня направлении — все дороги в Фивах для меня были как дороги для того же ливийца. Он шёл долго и как-то извилисто, в какой-то момент я уже думала и прекратить за ним слежку, но к своему ужасу осознала, что не знаю обратной дороги — видимо, сама судьба заинтересовалась пареньком. Пока я осознавала своё положение, лекарь свернул в неизвестном направлении — стоит понимать, что, в сложившихся обстоятельствах, он стал для меня важным человеком, поэтому я побежала его искать и на очередном повороте влетела кому-то в грудь. Поднимая глаза, а потом и голову — его рост был 196 — осознала, что это тот подозрительный.
«—Следишь?
—Что прячешь?»
Он приказал, чтобы уходила, но по моим растерянным глазам лекарь догадался о моём невыгодном положении и неохотно пошёл дальше своей дорогой, молча разрешая идти за ним. Пришли к нему в дом, нас встретила его мама, но должное знакомство не состоялось — мы быстро проследовали мимо, направляясь в подвал, где обычно хранят еду.
Звали моего друга Имхотеп, он был расхитителем гробниц — это было наказуемо, он шёл на большой риск, доверяя мне данный факт. В его сумке были алебастровые кувшины с крышками в форме человеческих или звериных голов — канопа. Мы не спешили посвящать друг друга в подробности наших судеб, довольствуясь общими темами и вопросами о его роде деятельности, некоторые факты сами собой открывались.
Близилась темнота, а следовательно и окончание моего дня прогулки. Меня любезно довели до улицы, от которой я легко оттолкнусь в поисках дома — я боялась, что нас заметят, потому не позволила проводить до порога. Придумала сказку, в которой я верная помощница госпожи. Расстались на приятной ноте.
Юноша — первый знакомый за пределами дома, и я скоро поняла, что он занимает большую часть моих мыслей, что было некстати — Госпоже, конечно, доложили о моём знакомстве, но я, как тогда думалось глупой Мин-шер, сумела пресечь различные подозрения. Параллельно заводила разговоры со слугами, имеющими выход в город: мне хотелось вновь увидеться с Имхотепом, но вероятность, что встреча произойдёт на площади, была очень мала, желанным выходом казалась его школа лекарей, местонахождение которой я узнала.
Вторая наша встреча состоялась неожиданно для нас обоих: Госпожа ощутила сильные боли в животе, для устранения которых был вызван лекарь — пришёл не один, а со своим учеником — Имхотепом. Он, должно быть, сразу понял, что моя биография, рассказанная ему построена на лжи: я сидела в ногах Госпожи, она переодически властно поглаживала меня по голове; мне было разрешено присутствовать при осмотре. Всячески избегала взгляда — не как при первой встрече. Ограничились сухим приветствием и прощанием.
После я почувствовала непреодолимое желание увидеться с ним и объяснить всё: даже если правда оттолкнёт его, и он, не смотря на крики интуиции, не захочет меня видеть, я буду знать, что была честна с ним до самого конца. Поклялась запомнить этот разговор до мельчайших деталей: от окружающих нас людей до расположения в небе облаков.
Госпоже нужно было уехать на несколько дней из города, меня не взяли с собой: утром я предстала перед ней заболевшей.
Выбралась из дома в корзине для еды, которую пустую вывозили слуги. Дальше, позаимствовав у одного продавца тёмно-синие ткани, я отправилась к школе, ориентируясь по схематичной карте, сделанной по рассказам одного работника.
Прождала долго перед высокой лестницей, прежде чем вышла шумная компания, и я чуть приспустила с лица “маску”, стала вновь искать знакомые глаза, с которыми хотелось встретиться, и не прерывать контакт, чтобы он не исчез словно сон, который непременно забудется. Попрощавшись с одногруппниками, он какое-то время смотрел на меня издалека, как собственно и я. Никто не решался подойти первым, пока мы одновременно не шагнули на встречу друг другу.
У нас точно был день, прежде чем слуги заметят мою пропажу, но я не стала откладывать тревожащий меня разговор. Мы долго блуждали, Имхотеп внимательно слушал меня, хмурясь переодически, будто он был моим отцом.
Мне было с ним спокойно: он не боялся меня, зная, что я чья-то игрушка, он общался не от того, что ему от меня что-то было нужно. С ним было легко, не смотря на то, что у обоих характеры таковыми не являлись.
Поклялись встретиться через год на том же месте и в тот же день, как и в день нашего знакомства. Не знали, увидимся ли до этого или нет, но я прикладывала все усилия для этого через Госпожу Хатшепсут, вынужденно проявляя преданности больше и сильнее, чем прежде.
До семнадцатилетия мы встречались пару раз и я искренне верила, что каждый раз это последний. День прогулки прошёл чудесно, как и весь следующий год до восемнадцатилетия — судьба наконец-то дарила мне свою искреннюю улыбку и позволяла чувствовать себя счастливой.
В день последней прогулки — последней в своей жизни — он сделал мне подарок в виде браслета, уверил, что он заберёт меня из дома, чего бы то ему не стоило. В те часы мы стали ближе, чем когда-либо до и, конечно, после — оскорбительно будет сравнивать это с чем угодно. Знала, что за мной следят, знала, что это плохо закончится, но не хотела собственноручно прерывать сказку.
Об этом донесли, и по возвращении меня встречали все домочадцы. Пошёл отсчёт последних часов, когда я могу дышать. На рассвете хозяйка сделала так, чтобы я могла наблюдать за всем действом, где главным героями выступили крокодилы.
Не только не попала в загробный мир, но и вернулась на землю в изуродованном теле. Моим смыслом жизни стала медицина и, скрывая своё лицо и тело, переехала в другой город, где отправилась обучаться на лекаря, прежде, правда, передала браслет с запиской — написана она была с большим трудом и под руководством добродушной бабули. Имхотеп прочитал: «Я верила, что твои чувства поживут достойную жизнь. Боги не дают верить, если это невозможно».
В новом городе меня ждала жизнь в роли лекаря, пока моя не угасающая молодость не стала подозрительной и не вынудила меня отправиться по миру.
Причина смерти: её тело подверглось наказанию за содеянное. Оно так и не нашло покой даже в жалком захоронении рабов. Про её последние секунды жизни могут рассказать крокодилы.
Цель: собрать своё тело до единой косточки, до единой фаланги пальца, даже если всё это раздробленно, найти каждый осколок, и придать собранный скелет земле.
Дополнительные детали:
—Характер был написан благодаря The hatters - Танцы;
—Само собой, помимо упоминания древнеегипетские богов и богов других религий, Шер вместо «хорошо», «более менее» и «отлично» говорит «Имхотеп»;
—Факт из прошлого: она часто в шутку говорила, что её друг будет работать при дворе и именовать его будут «неру пехут» (перевод и значение спрашивайте у меня лично);
—Девушка до конца девятнадцатого века путешествовала по миру, иногда ходила в статусе паломника, поэтому сейчас она придумала себе развлечение: она находит заинтересованных археологов и искателей приключений и проводит для них экскурсию в различные гробницы — не ограничивается Египтом — где заводит людей в ловушки и покидает их. Таким образом она осуществляет свой долг проводника душ;
—Ошибочно думать, что она просто странствовала. Мин-шер иногда отправлялась на «повышение квалификации»: отправлялась в медицинские учебные заведения;
—С двадцатого века она одевается в соотвествии с модой, скрывая своё тело. До этого, как можно догадаться после биографии, она путешествовала в образе бедуина. Правда, девушка до сих пор делает макияж, как в начале своей жизни, другими средствами и носит украшения в стилистике своей страны;
—У неё есть чёрный пушистый кот, который отправился следом за ней, когда она была в Грузии. Его глаза ей напомнили её возлюбленного, поэтому у питомца, который долго держался на расстоянии, носит имя Имхотеп;
—Египтянка ненавидит своё тело и часто пытается расцарапать шрамы;
—Если бы она не умерла, то через девять месяцев стала бы мамой. В какой-то степени можно считать, что в тот день смерть встретила двух человек.
//@potassiumcyanide с днем невозможного кринжа!
Это «пристрели его» сказанное даже не ей, стало отрезвляющим. Фрида вслушивалась в разговор двух бывших любовников (?), не отводя взгляд и дуло пистолета он убегающей фигуры. Растерянность Марселло в любой другой ситуации её бы даже развеселила, но не сейчас.
Нужно брать все в свои руки, как изначально планировалось, расчитывать на кого-то ещё было опрометчиво.
Вздох. Выстрел. Гильза. Пол. Отскок. Звон разбитого стекла.
Человек, которого она так хотела застрелить, проломив телом стекло, выпал из окна, оставалось надеяться, что пуля задела что-то жизненно важное, что он не сможет выкарабкаться с того света, что его не откачают.
Наконец-то Фрида смогла спокойно выдохнуть, не веря своим глазам, улыбнуться, ликуя. Пистолет выпал из дрожащих от стресса рук; Фрида подбежала к окну, на оставшихся,плотно впившихся острыми краями кусках стекла, алыми ниточками стекала немногочисленная жидкость, девушка поежилась. Выглянув вниз, она заметила его, его совсем не выглядвшего живым, его укрытого росыпью осколков, она надеялась, что хотя бы те, впиваясь, причиняли ему сильную ноющую боль, если он имел наглость не умереть.
В голове все смешалось, но думать и рассуждать над тем, попала она в него или тот все же смог уйти от её самосуда, совершив свою смерть добровольно. Мёртв ли он вообще? Потому что ночные зеваки даже в таком не самом людном месте, могли, услышав шум, сбежаться, вызвать какую-нибудь скорую. Нужно было думать совсем о другом, как обставить это все за его нелепое желание? Как сделать это быстро и так же уйти незамеченными. Теперь к ним добавлялся ещё один человек. Не слишком много на одного подонка?
Пока за окном не звучат мигалки, не слышны крики редких прохожих, нужно было уходить.
Пулевое ранение (если оно вправду было) в голову на его теле совсем не подходило под легенду о добровольном уходе из жизни, в то время как все остальное могло за него даже сойти, если он не выживет, и ей повезет с следователями, а надеяться нужно было только на их некомпетентность, то она может быть наконец упакоится с миром.
Проговорив сквозь зубы все ругательства, предназначавшиеся ему, Фрида быстрыми шагами направилась вглубь комнаты, взяв откуда-то помятые вещи, которые, как не трудно было догадаться, принадлежали Виргинии, она положила их перед ней. Оставлять свидетельницу на месте преступления? Она может и была дурой, но не настолько.
— Одевайся, — бросила она даме. Хотелось верить, что сейчас ничего еще не произойдет, небеса позволят им спокойно выйти из этого злачного места, а уже по дороге все станет ясно.
Где-то на месте сердца ныло, она могла поклясться, что если ей ничего не удалось...сейчас об этом лучше не думать
//с каждым разом мои посты все меньше и меньше💔
@bulochkaskoritsey
Значит, девушка и впрямь была нездешней. Индианка, судя по имени, внешности и говору, Эвангелисто следовало бы догадаться сразу.
Он посмотрел на нее, лучезарно улыбаясь. Ее темные большие глаза светились непонятной ему горечью и тоской, но в то же время благодарностью. Неосознанно он ощутил прилив непонятного самодовольства в сердце.
— Здесь не так уж и плохо, — заметил Эвангелисто, оглядываясь. — Все познается в сравнении.
Итальянские трущобы времен Возрождения могли бы соперничать с худшими кварталами Лондона сейчас. Ту эпоху называют возвышенной, периодом тонкой культуры и истинной чувственности, вот только грязи там было не меньше, чем в ушедшие Средние века. Эвангелисто знал это.
Поэтому и мечтал избавиться. Поэтому он и хотел чуда, упавшего с небес. Поэтому он и молил Христа томным, тихим шепотом о том, смыть с себя толстый слой бедности. И ему посчастливилось, ему повезло. Иные не получали такого счастья.
Фортуна одарила его величайшей наградой, билетом в райскую жизнь без забот. А был ли он благодарен?
Скорее всего, не был.
Лондон ему нравился. Это был по-своему стильный город, пусть и погода была омерзительна. Он предпочитал солнце затянутому тяжелыми тучами небу. Но все же здесь было здорово, здесь было на что взглянуть. Светская жизнь английского высшего общества привлекала его. Его веселило то, как они скрывают грязные мысли под чопорными масками.
В Италии (по крайней мере, когда ему было девятнадцать), все были куда прямолинейнее.
Однако тусклое мерцание в глазах Нилам подсказало ему, что и она отлично знает, что такое трущобы.
— Здесь неплохо, — повторил он. — Только не всегда безопасно. Но есть ли смысл думать о безопасности? — Он захихикал. Ему ведь не было смысла думать о безопасности, он уже умер. — И здесь нет надоедливых джентльменов с толстыми кошельками и недоувлетворенностью в собственной личной жизни. — Он вздохнул. — Здесь другие, — он окинул взглядом человека, которого они только что оставили одному (впрочем, он уже нашел себе компанию на вечер), — но я им, как правило, не по вкусу.
Он снова рассмеялся, чисто и звонко, как переливчатый хор тонких колокольчиков.
Отчего-то ему казалось, что они похожи. Что она может понять его. Странное чувство, не походящее даже на интуицию, убедило его в этом. Возможно, потому что стройные и гибкие черты Нилам собирали на себе липкий слой из нежеланных взглядов… нежеланных, вот в чем главное отличие. Нилам не любила это, он увидел это по ее равнодушному лицу на сцене. Она просто танцевала, вырисовывая изящные движения. Ни нервничала, ни пыталась вложить в это себя. Просто двигалась под незатейливый ритм.
здесь была анкета на аластара, но теперь ее здесь нет 🤗
Цитата: 𝐟𝐞𝐮𝐞𝐫𝐬†𝐞𝐢𝐧 от 27.08.2023, 21:46// короче. я сделал! если где-то налажал, тыкни, постараюсь исправить.
// внешность и сопровождающие картинки будут позже, при возможности.
—
Имя, фамилия
Аласта́р Рихтер (Alastair Richter)
В настоящее время он чаще использует имя Александр. Он считает его более благородным, чем то, которое ему дали при рождении.
—
Национальность
Немец
—
Дата рождения, возраст на данный момент
22.03.1801 | 159 лет
—
Возраст на момент смерти и дата смерти
09.12.1832 | 31 год на момент смерти
—
Внешность
† Рост – 193. Он нередко носит каблуки.
† Он родился лишь с одним глазом – правым – поэтому вместо левого всегда носит стеклянный протез, который двигается горизонтально. При жизни это всегда был глаз, близкий цветом к его натуральному, а после смерти он отдает предпочтение антрацитовому белку без зрачка вообще. Аластару нравится, что эта деталь в его внешности пугает людей.
—
Характер
О таких людях, как Аластар, говорят, что он женат на работе. Даже несмотря на то, что у него есть семья.
Об Аластаре и при жизни отзывались как о человеке с холодной головой. О нем говорили, что, когда он входит в зал суда, раскладывает на столе бумаги, возвышаясь в основном благодаря своему высокому росту над всеми остальными фурией во плоти человека, он оставляет все эмоции за тяжёлой дверью – и ни один мускул лица у него не дрогнет, каким бы тяжёлым и запутанным ни было бы дело.
Окружающие склонны подмечать его сдержанный нрав и практически полное отсутствие выказывания сочувствия к кому бы то ни было: на него не работали давления на жалость или слёзные мольбы, поэтому если Аластар и испытывал угрызения совести, то никогда этого не показывал.
Аластар почти никогда не выказывал и слабости и того же требовал от других: его отец и окружающая среда взрастили в нем трудолюбивого человека, для которого жалоба на жизнь – показатель слабовольности, почти что табу.
Эта личностная черта вкупе с профессией высекла из Аластара человека, который непреклонен в своем мнении, инициативен, во многом склонен к критике окружающих.
Многие отмечали в Аластаре высокий интеллект и навыки дипломатии – он мог сойтись почти с кем угодно, у него были, несмотря на род деятельности, природные харизма и обаятельность, он быстро умел расположить к себе. И это было отчасти поверхностным очарованием: Аластар готов обманывать людей, чтобы получить то, что ему нужно.
Если посмотреть на него после смерти, язык не повернется сказать, что он был при жизни прокурором, засадившим ему одному известно сколько человек: Аластар легко позволяет себе аккуратно обойти социальные нормы и правила в ущерб другим, но в выгоду себе; он не имеет ничего против насилия, он также готов заговорить другим зубы.
Аластар придерживается мнения, что ни один человек не бывает абсолютно чист и невиновен – он и после смерти остаётся предан своему делу, выдвигая обвинения тому или иному человеку, но сам не брезгует замарать руки, устраняя тех, «до кого не дотянулось в свое время правосудие». Он считает себя абсолютно правым и почти всегда предстает человеком, который отстаивает благородную позицию, однако методы, которыми он пользуется, не считаются приемлемыми ни в одной судебной системе; Рихтер никогда не признает и свою неправоту.
Если при жизни он был хладнокровным карателем, лишь выносившим обвинения, то после смерти это демон во плоти, который выносит и обвинение, и нередко сам же исполняет приговор. Многие мертвые, горящие при жизни страстным огнем, затухают после возвращения на землю, но Аластара это не коснулось – он считает себя избранным высшими силами, а свое стремление к правосудию (а вместе с этим и самосуд) – причиной, по которой он все ещё жив.
—
Биография
Несмотря на состоятельность отца и сравнительно благородное происхождение, свое детство под гнетом наполеоновской армии в оккупированной Пруссии Аластар запомнил мрачным. Отец его не был призван на службу лишь из-за большого состояния, мать умерла от чахотки, когда Аластар был маленький, и братьев и сестер у него не было. Отец хотел вырастить из него прежде всего государственного служащего – чиновничество было у них по его линии в крови.
Детство в разгромленной французскими войсками Пруссии и воспитание во многом определило его дальнейшее отношение конкретно к Франции – он почти всегда относился к выходцам из этой страны с большой осторожностью; в каком-то смысле Аластара даже можно назвать патриотом своей родины.
С единственным родителем – отцом – у него почти всегда были сложные отношения: Аластар вырос похожий на него во всех отношениях, а похожим людям свойственно конкурировать друг с другом. Отец был к нему строг и требователен, и Аластар вырос таким же требовательным по отношению к другим.
Пойдя по стопам отца, работающего в правовых органах, Аластар, закончивший в
1818 году гимназию в Берлине, поступил в основанный в 1810 университет имени Гумбольдта в том же Берлине на юридический факультет. Место учебы, отвечающее проведенным после наполеоновских войн реформам, позволило ему получить лучшее образование, которое было возможно в то время.
Рихтер-младший вырос, что называется, женатом на работе, каким был его отец – его жена, мать Аластара, умерла рано, и он всего себя посвящал своей должности и воспитанию единственного сына. Начиная с мелких окружных и городских судов, Аластар вскоре стал работать прокурором в прусской королевской оберпрокуратуре при камергерихте Берлина.
Черты характера, требующиеся человеку его профессии, передались от отца к Аластару: о нем говорили как о человеке с холодной головой, готовым брать на себя ответственность и возлагать ответственность на других. Особое отношение у молодого прокурора было к дезертирам времён наполеоновских войн: Аластар считал дезертиров низкими и бесчестными людьми и никогда не пытался смягчить им меру наказания, бывшую в его времена особенно жестокой. Однако, вопреки собственной точке зрения, сам Рихтер никогда не служил в армии – он был с детства очень высок, а это был один из решающих критериев подбора в прусскую армию, но у него с рождения отсутствовал один глаз, – левый – а зрение на зрячий у него было не очень хорошим; Аластар плохо видел далеко. С раннего детства и до самой смерти он носил стеклянный протез глаза, почти неотличимый от настоящего, поэтому многие принимали разный цвет его глаз за гетерохромию.
От службы его спасли также состояние его отца и учеба в университете.
Аластар женился в 26 лет на девушке из хорошей семьи – Анне Ландау, через год у них родился сын Иероним (Джером). Не сказать, что их брак был несчастливый, но и назвать Аластара любящим мужем и отцом язык не повернется – больше он всё-таки отдавал себя своей работе прокурора. Его личностные качества сулили ему блестящую последующую карьеру в деле права – он был значимым человеком при королевской обер-прокуратуре уже в 30 лет.
А затем последовало его убийство.
Аластар всегда был непреклонен в роли обвинителя – многие говорили, что в нем, сидящем в зале суда, не было ни эмпатии, ни сочувствия. И многие грозились с ним расквитаться – однако такие люди в основном попадали за решетку на всю оставшуюся жизнь и их угрозы так и не оказывались претворены в жизнь.
Аластар и подумать не смел, что расплата может настигнуть его не рукой обвиняемого – а тем более рукой женской.
–
– Герр Рихтер, умоляю Вас, смягчите наказание моему брату.
Он молчит, глядя на фрау Ландерс пустым беспристрастным взглядом государственного обвинителя.
– Поймите... Нашего отца не стало на войне с Францией, а мать умерла при моих родах, он – единственное, что у меня осталось... Если вы его приговорите к казни, я...
Она не успевает договорить эмоциональную тираду – Аластар усмехается. Давление на жалость он никогда не признавал. Он тоже рос без матери, тоже рос в трудное время, и где он, а где вышеупомянутый герр Ландерс? Убил собственного арендодателя, потому что нечем было платить...
– И что Вы сделаете – убьете меня?
Сын Аластара, Иероним, позже говорил о части своего детства, касающейся смерти отца: «Я был слишком маленький, чтобы сказать, что запомнил своего отца. Но мне и сейчас не кажется, что он относился ко мне, как относятся к остальным детям их отцы; я почти не помню его дома, он, кажется, всегда работал. Я навещал его могилу начиная с того момента, как мне исполнилось пять, каждые два месяца вместе с мамой, а то и чаще – это такая же традиция, как традиции в остальных семьях, только более мрачная. Матушка иногда плакала по нему и говорила мне, что не мог он наложить на себя руки, не мог он позволить себе подобное слабоволие – она и следствию это сказала, но ей не поверили. Дед по отцу был настолько шокирован потерей своего сына, что слег и умер через несколько месяцев – а ему было чуть-чуть за шестьдесят, он был в ясном рассудке и добром здравии.
Несомненно, матушка его любила, и он ее тоже когда-то любил. У них был счастливый брак, он даже не был по расчету, они были зрелыми и взрослыми людьми, но пылкие чувства отца к матушке угасли слишком быстро, и не потому, что он кого-то любил кроме нее: она у него всегда была на втором месте, на первом месте у него всегда была работа. Это его и погубило».
Вернувшись 31 год спустя после своей смерти, Аластар узнал, что Анне сознательно не позволила Иерониму пойти по стезе отца, и ни прокурором, ни судьей, ни юристом он не стал. Иероним стал для своего отца разочарованием – Аластар ведь надеялся, что он продолжит, как продолжил когда-то он сам, дело их родословной.
Возвращаясь в Берлин в 1864 году, он не без труда находит поместье женившейся на богатом наследнике фрау Ландерс – после замужества Вельф – и, планируя отмщение и считая свою посмертную жизнь не иначе как знаком свыше, мстит за убийство.
Однако и этого ему оказывается недостаточно.
—
Причина смерти
«И что Вы сделаете – убьете меня?»
Это были бы самые забавные предсмертные слова, которые только можно было бы написать на могиле прокурора прусской королевской обер-прокуратуры при камергерихте Берлина и Бранденбурга, но никто так никогда и не узнал, что он был убит. Никакой особой огласки дело Аластара не получило, потому что его сочли намеренно лишившим себя жизни почти сразу.
– И что Вы сделаете – убьете меня? – он чеканит слова со свойственными ему мастерством и уверенностью государственного обвинителя, но тут же ему почему-то делается дурно.
Едва он договаривает последнее слово, фрау Ландерс приставляет револьвер к его левому виску: Аластар не видит его и повернуть голову не смеет, но чувствует упирающееся в пульсирующий сосуд дуло, как осязательный импульс проходит сначала в мозг, а потом распространяется липким страхом по всему телу, с головы до ног.
Это было и по сей день остаётся самым страшным ощущением в его, какой он ее считал, нелегкой и сравнительно недолгой жизни.
Рукоять револьвера протирают платком и бережно вкладывают в его ослабевшую и навечно холодную левую (левую – потому что рабочую) руку, оставляя прокурора, который не сможет вынести ни одного обвинения следующие тридцать один год, за столом с забрызганными кровью бумагами.
Его похоронили рядом с его родственниками на Доротеенштадтском кладбище в Берлине, ограничившись кратким «Любящий муж и отец» на надгробии. Аластар несколько раз посещал его после своей смерти и все усмехался про себя этой надписи – он считает, что было бы более почетно, если бы его увековечили как государственного служащего.
—
Цель
Мировое правосудие, искоренение убийц
Дополнительные детали
† У Аластара есть признаки, общие для социопатии и психопатии (например: сниженная способность к сопереживанию, лживость, лицемерие, мстительность и неспособность принять свою неправоту), но, поскольку он никогда не обращался к психотерапевту, трудно установить, есть ли у него действительно какое-то расстройство.
† Его имя при жизни буквально обозначает род его деятельности, Аластар – имя греческого происхождения, означающее «мститель», «защитник» или «каратель», а Рихтер – немецкая фамилия, переводящаяся как «судья».
† Прототип внешности – Кристоф Шнайдер.
† Прототип голоса – Кристоф Шнайдер, Тилль Линдеманн.
† Аластар – левша.
† У него проблемы с кровообращением в запястьях, поэтому руки почти всегда холодные вне зависимости от окружающей температуры.
—
уряя мы дождались!!! аластар принят, добро пожаловать 💐
//аластар привет
//я надеюсь, что ничего не нарушила, спасибо
= > @scaramouse
Имя и фамилия: Пьер Люк-Эжен де Леви, герцог де Вантадур [ Pierre Luc-Eugène de Lévis, duc de Vantadour ] | Пьер Дюбре [ Pierre Dubret ] после смерти.
Национальность: француз.
Дата рождения, возраст на данный момент: 28.02.1645 | 315 лет.
Возраст на момент смерти и дата смерти: 11.09.1670 | на момент смерти ему было 25 лет.
Внешность:
Характер:
Пьер любит сравнивать себя с этим огненным импульсом, что проходит по венам в моменты сильного напряжения, с тем электрическим разрядом, пробегающим по коже дорожкой из мурашек, этим глубоким, трепещущим чувством проникающего в сердце по сосудам азарта, заставляющим тело дрожать от возбуждения и предвкушения, заставляющим голову взрываться яркими красками ожидания.
Будь у него возможность, то он бы всю свою жизнь построил на азарте. Как карточную игру, требующую не только холодного рассудка, но и горячего сердца. Он считал, что жизнь слишком коротка (и оказался прав), чтобы прожигать ее, оглядываясь вперед, его мысли спонтанны, а идеи возникают в голове искрящимися вспышками, только вот и эти вспышки он научился контролировать.
Он не видит смысла в жизни без эмоций. Без захватывающих разум кричащих ощущений. Без них его существование кажется ему скучным и пресным, ибо после смерти он не может позволить себе былые развлечения, привычные ему почти триста назад: плотские удовольствия, тешащие скорее тело, чем душу.
Продуманный риск кажется Пьеру тем, без чего нельзя выжить. Он не мелочится, он хватает отовсюду крупные, чересчур крупные куски, которые порой застревают поперек его ненасытного горла, но он остается доволен, когда понимает, что все это было не зря. А если нет, то ему все равно. Он жаден до незабываемых чувств, а остаются они оправданными или нет — до этого ему дела нет.
Ему вообще не тяжело признавать ни поражения, ни свою неправоту. Он делает это с безразличным смирением, как необходимый ритуал. Нескончаемое упрямство к концу любой игры (а жизнь тоже игра, не забывайте!) разваливается, обнажая спокойную и равнодушную натуру. Он любит процесс, а результат ему не так уж и важен.
И все же сложно назвать его безрассудным, беспечным человеком, что поставит на кон свою жизнь, а потом (неизменно) ее проиграет, нет, он умеет мыслить стратегиями, просто порой это кажется ему бесполезным. Фортуна никогда (ну, почти никогда) его не подводила, он ходит с удачей под руку. Но мыслить на несколько ходов вперед — отличительная черта любого игрока. А Пьер считает себя игроком, причем ловким и опытным.
Он хитер и изворотлив, он не обойдет лести, чтобы достигнуть желаемого, он нагло пускает пыль другим в глаза, чтобы создать вокруг себя ауру приятного впечатления, и все же он предательски честен. Ложь и обман для него что-то, что портит всю суть хорошей игры — а жизнь игра, иначе не сказать — хоть он и прямолинейным его назвать непросто. Он увильнет от ответа, он недоговорит, если понадобится, но врать он не станет, ибо это все меняет.
Его уста пускают красноречивые (порой немного приукрашенные, но не лживые!) потоки слов, ласкающие уши каждого, к кому они обращены, а разум его, пожалуй, думает так же, как и говорит, разве что слегка упрощенно. Он не станет лукавить перед собственным умом, ибо слишком хорошо знает, насколько это печально — обманывать себя. Познать пришлось на горьком опыте.
Несмотря на горячность, вспыльчивость и широту проявлений чувств, он может быть холодным, точно каменная (могильная) плита. Пьера сложно назвать осторожным, но нельзя упрекнуть его в рассудительности. Он кажется легкомысленным, он хочет казаться легкомысленным, потому что это играет ему на руку. Люди не боятся, когда рядом с собой видят человека глупее их.
А Пьер не глуп. Просто он любит риск.
Он не любит полумеры. Если уж шиковать, то потратить всю версальскую казну. Если уж играть, то поставить хотя бы свой семейный титул. Если уж любить, то ради любви можно и убить, убить и оступиться, иначе все было зря.
Пьер страстен. А еще он влюбчив, что, наверное, французская национальная черта. И если он поцелуется с человеком, которому только что проиграл в карты, которого знает от силы полвечера, то он останется доволен, потому что в котле его сердца кипит бурлящий набор искренних чувств. И в конечном итоге он воспылает чарующей, дурманящей любовью, которая поразит его, отравит его изнутри.
Несмотря на показную вульгарность, он чуток и заботлив по-своему. И порой он рад подать несчастному, нуждающемуся в помощи, протянутую руку, искренне надеясь, что руку ему не отрубят. Он участлив, пусть порой и настолько ослеплен вспышкой волнений, что не замечает, как в угоду одному делает хуже другому.
Смерть погасила пламя его чувств, сделав из горящего огня тлеющий уголек. Гипертрофированные чувства она ослабила, чтобы они не обожгли своего хозяина. И Пьер даже ей благодарен. Он искренне считает, что после смерти повзрослел, повзрослел по-настоящему, и что за все прожитые им годы он успел созреть. А это значит, что своей цели он достигнет в ближайшие минуты.
Пусть он и поменялся, главное в нем осталось таким же. Он все еще тот яркий фейерверк в версальском саду, горящий любовью к жизни и роскоши, что, правда, уже нельзя назвать таким же ярким, как и раньше, ибо он стал бледнее, тусклее и тише. Но он все еще герцог де Вантадур, пусть и представляется другим именем.
Он с нежностью вспоминает старые года, года при жизни, исключая одного унизительного момента.
Смерти.
Биография:
Род де Леви один из старейших во Франции. А также один из наиболее примечательных при Версале.
Детство Пьера проходило в холодных высоких коридорах богатого поместья, вычурного и кричащего о состоятельности своих хозяев. Помимо него в нем резвились также несколько его младших братьев и сестер, всеми ими занимались не родители, а прислуга. Впрочем, они не считали это зазорным. Меньше всего им хотелось вмешиваться в родительские дела. А это были дела тяжелые.
Пьера с детства готовили к тому, что он должен стать видной частью королевского двора. Стать своеобразным серым кардиналом, игроком, чья задача — управлять пешками в виде Бурбонов. Его родителям это давалось достаточно легко. Мог ли он добиться того же?
Он получил блестящее по меркам своего времени образование. Помимо французского ему пришлось разучить итальянский, немецкий и латынь, а также занять себя обучением чтению, письму, изысканным манерам, истории и прочих вещей, которые могли бы пригодиться при дворе. Это было скучно, но необходимо.
А тайком от родни слуги обучили его игре в карты. Множество различных игр, поразивших его юное воображение своей разнообразностью. Захватывающие и непредсказуемые, он влюбился в это безумное ощущение азарта, обещая себе, что в будущем при дворе будет играть каждый день. Он сдержал это слово.
В детстве ему ни в чем не отказывали, вполне вероятно, из-за отсутствия как такового желания воспитывать детей. Он получал все, что его маленькая и гордая душа только желала, и он рос требовательным и чрезвычайно жадным. Он любил деньги и роскошь, и он мечтал о том, что умрет, окруженный сотней слуг на пышной кровати с бархатным балдахином, в позолоченной спальне с расписными гобеленами. Не все его желания, однако, сбылись.
Настроенный на получение исключительно выгоды, плотских удовольствий и рискованных приключений, едва ему исполнилось семнадцать лет, Пьер направился покорять Версаль.
И пока он ехал в дорогой карете, рассматривая с воистину детским любопытством шикарные королевские сады, он мечтал о том, как станет третьим лицом в стране (после короля и самого Господа Бога).
Версаль, по правде говоря, не оправдал его ожиданий. Это было место, где смердело точно так же, как и в конюшнях, если не хуже, приправленное резными орнаментами, вычурными узорами и драгоценностями. Богато одетые дворяне скрывали уродства под толстыми слоями пудры и большими париками (которые ему, как он ни противился, тоже пришлось приобрести). Сидеть перед некоторыми из них строго запрещалось, говорить нужно было четкими, но жеманными фразами, дух лживой лести витал здесь повсюду.
А главным его разочарованием стал сам Король-Солнце, Людовик XIV, который оказался лысым, некрасивым, эксцентричным мужчиной с эгоистичными наклонностями и чрезмерной любовью к расточительству.
И все же это было не так уж и плохо. Приближенным короля ему стать не удалось, зато он отлично познал прелести свиты его брата — Филиппа Орлеанского. А это было здорово.
Жизнь при Версале оказалась настоящей сказкой. Он мог распивать изысканные <соки>, подслушивать полезные разговоры и в чужих объятиях узнавать скандальные вещи про молодого принца, вещи, которые могли бы ему пригодиться. Он желал стать мастером темного шпионажа, обладающим светлым влиянием.
Он вымогал секреты, что могли пригодиться ему в его порочной и жестокой игре, через поцелуи и комплименты. И не жалел средств, принявшись жить на полную ногу. И он чувствовал себя на небесах.
Его красота не вызывала подозрений. Учтивые манеры вкупе с изящными чертами лишь порождали восхищенные вздохи. Юный и прекрасный герцог де Вантадур прославился своими грязными похождениями. Вскоре его имя знали все во дворце.
Он стал громкой личностью, как и хотел.
Он собирал врагов, как иные собирают марки.
Он пользовался популярностью при дворе. Многие девушки мечтали захватить его сердце, чтобы потребовать руку. Отчасти из-за титула, отчасти из-за его обаятельности. Но Пьер лишь шептал им на ухо игривые отказы, тихие пояснения, заставляющие их лица краснеть от стыда и разочарования.
Он мог влюбить в себя. Тогда ему так казалось.
Среди приближенных принца Филиппа выделялся один человек. Чья внешность казалась ангельской, чьи миловидные черты точно искрились каким-то особым свечением, чья наружность покоряла сразу же. Шевалье де Лоррен.
Обладающий изысканными манерами, прелестным личиком и природным очарованием, шевалье стал любимцем принца Филиппа (как забавно, у них были одинаковые имена!). Они были близки друг другу, принц души не чаял в молодом шевалье. Пьер тоже.
Они с шевалье были похожи. Во всяком случае, так думал Пьер. Поэтому между ними и зародилась какая-то особая связь. Пьер прикрепил себя к шевалье прочными лозами глубокой, несвойственной ему привязанности, стал его преданным рабом.
Но, признаться, он недооценил шевалье. Пьер полагал, что тот был лишь тихим мальчиком для утех, горы чьего сердца свернуть так же просто, как и <> курице, но он ошибался. Невинная внешность шевалье скрывала уродливое нутро.
Он был хитрым и беспринципным, алчущим власти волдырем на трепещущем теле Версаля, развращающим разум принца, заставляющим страдать его супругу — Генриетту Английскую, разрушающим разум Пьера. Жестокий и жадный до власти, он не останавливался ни перед чем, чтобы заполучить желаемое.
Конечно, нельзя сказать, что шевалье был однозначно плох. Затянутый в дворцовые интриги еще с детства, он мастерски подстраивался под обстоятельства, нельзя его за это винить. Но его цепкие пальцы развратили душу Пьера. Этого отрицать нельзя.
И все же шевалье был прекрасен. Тогда это было единственным, что волновало Пьера по-настоящему.
Он был точно ослеплен временным помешательством, он не мог отодрать от себя на удивление чистые мысли, приставшие к его сознанию. Он был поражен.
Шевалье жаждал власти. Он понял, что легко заполучил принца, что с такой же легкостью заполучил многих при дворе. Его бесчисленное количество друзей готовы были пасть в ноги перед ним, целуя носки его туфель. Его либо ненавидели, либо им восхищались.
А потом он пожелал большего, чем влияние лишь на принца. Генриетта Английская — вот что этому мешало.
Минетта, супруга Филиппа, была женщиной с тяжелым нравом. А дело было в том, что муж любил ее только две недели после их брака. Она ему наскучила. Он ее не замечал, а она на него злилась. Обида сидела внутри ее трепещущего от гнева сердце темным камнем, отравляя ее, заставляя задыхаться. Она была невинной голубкой, брошенной в комнату, полную голодных котов.
Она видела влияние шевалье на мужа. И она требовала отослать его подальше от принца. Она была права в том, что шевалье ничего хорошего двору не принесет, лишь разрушения и распущенность, но было поздно.
Пишу вам в спешке, понимая, что в любой момент могу быть отослан прочь со двора. Каждая из этих строк дается мне с трудом, ибо сам я поражаюсь жестокости моей просьбы, но прошу вас выслушать меня и, главное, постараться понять.
Я верю, что вы, как человек здравомыслящий и глубоко преданный государству, поймете, что в версальском гнезде завелся кукушонок. Человек, отравляющий принца Филиппа. А покончив с ним, она бросится на Людовика, тогда и придет конец всего.
Я понимаю, что просто чудовищно просить вас о таком, вас — человека доброй души и чуткой натуры, но я взываю к вашей любви к стране, любви к королю, и желанию получить благополучное будущее, оттого молю вас об этом.
Минетта опасна. Вы сами это понимаете. И от нее нужно избавиться.
Ее нужно умертвить.
Отравите ее, она слаба здоровьем. Яд вам обеспечат, на этот счет не беспокойтесь. Просто подсыпьте ей его в напиток, ваша ловкость рук не оставляет никаких сомнений. Никто и не поймет, что это было убийство, а не обычный всплеск болезни. Даже она ничего не поймет. Вы останетесь безнаказанными, но ваш поступок отразиться светлым следом на истории нашего государства.
Искренне преданный Вам, Филипп де Лоррен-Арманьяк.
Исполнить его просьбу, просьбу ненаглядного Филиппа, было так же легко, как вздохнуть. Всего лишь смазать ядом чашу молодой Минетты. Всего лишь натереть ее колким порошком. Всего лишь предложить ей горький напиток, за вкусом которого она не почувствовала бы подвоха. Всего лишь смотреть на то, как она выпивает подписанный ей еще давно смертный приговор.
Гораздо труднее было смотреть на то, как она мучается.
Ее глаза вылезли из орбит. Она схватилась за бок, крича от боли, ее прелестное лицо исказилось мучительной агонией. Слуги подбежали к ней второпях. Она жадно хватала ртом воздух, требуя священника для исповеди, тяжелое платье сдавливало ее грудь. Она силилась вдохнуть, пока по лицу ее струились ручейки пота, продавливая в толстом слое пудры беглые дорожки. Она побледнела.
— Ах, какая боль! — Ее слова порезали уши Пьера. — Меня должно быть отравили!
И ее и впрямь отравили. Она была права.
Конечно же, подозрения пали на шевалье де Лоррена. Он итак уже давно перестал забавлять двор своим прелестным лицом. Неожиданно он стал врагом королевской семьи. Но было уже поздно. Птичка выпорхнула из гнезда.
На Пьера никто и не подумал, как ему тогда казалось. Он довольно успешно изобразил скорбь на своем лице, когда наблюдал за ее похоронами. Скорбь была, вот только не по девушке, чья чистая душа ушла на небеса (а, может, и глубоко под землю, ибо она не была невинна). А скорее по ушедшему шевалье.
Потому что он дал ему обещание. Дал обещание, но не сдержал его. Он предал его, предал, и предательство это было болезненным.
Долго после смерти Минетты Пьер не прожил. Он умер через несколько месяцев. А потом вернулся, не сумев объяснить себе причины.
Причина смерти:
После смерти Минетты и отъезда из Версаля шевалье, Пьер стал тише.
Былые удовольствия больше не приносили ему никакой радости. Лишь терзали его сердце воспоминаниями о шевалье. Филипп де Лоррен… это имя неизбежно возникало в его голове всякий раз, заставляя его душу сжиматься от болезненного огня горечи.
А люди вокруг тоже стали относиться к нему строже. С ощутимым напряжением в беспечных разговорах. Людовик бросал на него косые взгляды, принц Филипп недовольно фыркал каждый раз, когда видел его, а служанки Минетты прикрывали губки ладошками, когда он проходил мимо.
Они знали. Он готов был поклясться. Они знали, они все знали. Шевалье не сдержал обещания и здесь.
Он хотел вернуться в родное семейное гнездо, забыть о тех бедах, нажитых им на голову в Версале. Но он не мог. Он должен был дождаться подходящего момента. Он решил, что покинет дворец при первой же возможности.
Но его никак не отсылали. Страх и сомнения томились в нем, чувства, несвойственные его существу, которому испуг был чужд, теперь закрылись в потаенных уголках его души подушечками, начиненными иглами. Он боялся к ним прикоснуться, он боялся укола. Настолько, что он даже принялся молить Господа о пощаде.
Ему поднесли питье, он притронулся к нему губами осторожно, проверяя на вкус. Ни горечи, ни излишней приторности. Это показалось ему подозрительным.
— Вы недовольны, герцог? — спросила служанка жеманно.
— Ничуть, — быстро ответил Пьер. И осушил бокал до дна, как привык это делать.
И тут же почувствовал жжение в правом боку.
Он не был отравлен, нет, разумеется, нет. Виной его смерти стала давно мучившая его болезнь. Видите ли, несмотря на молодость, несмотря на юность, он был слаб здоровьем, он был хрупок. Ему просто не повезло.
Цель: он полагает, что его цель — отомстить шевалье. На самом же деле душа его жаждет извинения перед убитой им девушкой.
Дополнительные детали:
⫷⫸ После смерти решил пользоваться менее "аристократичным" вариантом имени — Пьер Дюбре. Ныне он известен как завсегдатай казино и азартный карточный игрок богатого происхождения.
⫷⫸ Все личности (почти все), упомянутые в его биографии, вполне реальны. Кроме того, род де Леви (де Вантадур) действительно существовал. Надеюсь, на меня никто не обидится за столь похабное отношение к истории.
⫷⫸ Минетта — прозвище Генриетты Стюарт (Генриетты Английской), что в переводе означает "котенок".
⫷⫸ Прототипы: Рене де Ноай ("Покоряя Версаль") и Юмеко Джабами ("Kakegurui").
⫷⫸ После смерти ведет исключительно здоровый (по возможности) образ жизни.
⫷⫸ Его, возможно, отравили мышьяком.
⫷⫸ На самом деле отравление Генриетты Стюарт вызывает сомнения. Историки полагают, что она умерла от болезни, а не от яда (в последние годы жизни Генриетта часто жаловалась на боли в той области живота). Но мне захотелось использовать это в его истории, можно ведь?
⫷⫸ Во время войны 1812-го года служил в войсках Наполеона, занимая не самую высокую, но все же значимую должность. Во время революции 1789-го года ему пришлось временно покинуть страну, пока ситуация не успокоиться. Он едва ли мог умереть на гильотине во второй раз, но получить неприятный шок — вполне.
⫷⫸ После смерти, вероятно, имел небольшие проблемы с законом, решаемые взятками и флиртом.
⫷⫸ При жизни получил хотя бы один свой портрет.
Да уж, все познаётся в сравнении. Она могла бы умepeть ещё раньше, если бы её отец, имени которого она никогда не знала, выбросил её в какую-нибудь сточную канаву. Она могла бы и пожить ещё немного, если бы в этой же канаве, среди кучи мусора и зацветающей воды, её нашёл кто-то из неприкасаемых: тогда бы её детство прошло среди нагроможденных друг на друга разваливающихся коробок с одним единственным окном, которые они называют "домом", хлевов с засохшей на стенках грязью и остервенелого скота. Примерно на середине своей юности она бы подцепила какую-то неизвестную никому болячку, пока тащила старика на ритуальный костёр, и угасла бы также быстро, как и расцвела. Она могла бы стать "нечестивой женщиной", и не какой-нибудь там знаменитой искусницей, у ворот дома которой толпились бы слоны вельмож, а той, которая возлежит на стертой до дыр тряпке в душной комнате и которой за любое неповиновение гостю (такому же опустившемуся бродяге) может прилететь в голову камнем; если, конечно, уже не стала - здесь, в Британии, ее окрестили оскорбительным и неблагозвучным словом "баядерка", что практически одно и тоже, что и "пр<>ка". Впрочем, остаться с родителями вряд-ли было бы лучшей перспективой: высшекастовики никогда не бросают своих детей.
Но было ли её нынешнее существование лучше? Нет. Она так не считала. Её воротило от ярких вывесок на монументальных сводах домов, от угловатых машин и чудных двухэтажных автобусах (она никогда не ступала на его порожик, поскольку эта посудина внушала ей необъяснимое клокочущее чувство тревоги) также, как и от утонувших в антисанитарии нищих кварталах Байджнатха. От лиц её воротило ещё больше: холодные и непроницаемые, она бы поняла, если бы это было вызывано тягостями пережитой войны, но в глазах прохожих Нилам не видела ни скорби, ни гнева, но какое-то пустое отчуждение, отчего фигуры молодых и не очень мужчин и женщин похожи на двигающиеся сами по себе тела без жизненной силы внутри них. И даже когда они изгибались в подобии экстатического восторга (вроде того, который достигали в подобных притонах), это выглядело скорее как пример деформированного черепа, отчего женщина желала, чтобы они никогда не пытались улыбаться.
Равно как и не стала комментировать замечание Эвангелисто о том, что здесь неплохо. Как ни сравнивай, ей нигде не было места.
— Наверное, есть смысл думать о безопасности...– возразила Нилам, по всей видимости поспешно, поскольку с каждым словом её голос затихал, превращаясь в полушепот. Ей стыдно признаться, что в ней еще играл инстинкт самосохранения, несмотря на практически полное отсутствие ощущения физической боли и возможность переносить летальные для обычных людей ранения. Слишком сложно принять тот факт, что ты мёртв, когда ты ходишь среди живых, разговариваешь с ними, когда в твоих лёгких горький от дорожной пыли воздух, а глаза слезятся от выпавшей ресницы или переизбытка эмоций. А значит продолжаешь быть невольником и вбитых в голову жизненным опытом установок. – Среди этих...точно есть
И еще больше ей было стыдно признаться, что сальные улыбочки мужланов и требовательные прикосновения все ещё мысленно отправляют её в те времена, когда она колотила в стекла на третьем этаже особняка, надеясь, что приехавший с очередным джентльменом извозчик или вышедшая на заднее крыльцо горничная обратят внимание на её мольбы о помощи, но тут ей затыкали рот и снова придавливали лицом к заглушающей все звуки перине с тем, чтобы вывернуть ее естество наизнанку. Пусть от былой дрожи осталось лишь мелкое покалывание где-то под рёбрами, все же это было не самое приятное глазу кино, которое она хотела бы смотреть.
А в чертах блондина, несмотря на задористый смех, Нилам прочла толику сарказма и какой-то понятной ему одному иронии. Кажется, он смеялся не в пустоту, а над самим собой, над своим остроумием, которое ему так кстати подвернулось, чтобы описать эту ситуацию. Экая неудача, что он, такой красивый, не по нраву местному контингенту.
Стоп...что он сейчас сказал?
"Я им не по вкусу"?
— Вас это расстраивает? – тонкая бровь женщины приподнялась в изумлении, подчеркнув едва различимую спутанность эмоций в тусклой радужке глаз, – И я...честно говоря, не совсем понимаю, что вы имели ввиду, когда сказали, что вы им не по вкусу. То есть...вы хотели бы, чтобы это было не так?
Наверное, она догадывалась, что этот на первый взгляд свободный как ветер юноша на самом деле был связан по рукам и ногам теми же, или во всяком случае крайне похожими на её собственные обязательствами. Что бледное тело уже трогано десятками рук, а улыбка до ушей лишь плотно засевшая привычка. Вот только своих кандалов он, кажется, не просто не замечал, но вальяжно расхаживал, звякая цепями будто связкой ключей. Может быть свыкся с их тяжестью, может быть искренне считал их лёгкими, а может быть и очень хорошо притворялся. В любом случае, делать поспешных выводов Нилам не хотела. Она ждала, когда Эвангелисто скажет это вслух.
Исаак никогда не задумывался когда у него перерыв. Он обычно на него даже не ходил, ведь фокусировал все свое внимание на работе не замечая времени. Наверное единственное что выводило его из 'пещеры' было банальное чувство голода или жажда, с которыми уже ничего не поделаешь. Рабочий день длился около 6-7 часов, и в нем был один перерыв на полчаса. В этот перерыв большинство рабочих были в коридорах и обедали общаясь между собой. Несмотря на такую пугающую работу в коллективе царила приятная атмосфера. Все были добрыми и общительными. Обычно в фильмах и книгах патологоанатомы выставляются как какие-то психи со странными интересами, поэтому люди такой профессии могли столкнуться с непониманием. Да и вообще люди связанные со смертью часто принимались людьми как что-то странное, ведь никто не хотел принимать такое ужасающее событие, даже если оно встречалось всем.
- Хм... Если моя память меня не обманывает, то примерно через три часа я буду свободен на тридцать минут. - произнес он с уверенным кивком.
теперь он уже стоял перед темным зданием морга наблюдая как Ребекка медленно отдалялась. Здание не было самым привлекательным, скорее наоборот отталкивающим как и остальные больницы и подобные места. Серые стены выглядели старыми и во многих местах не было краски и проглядывал белый камень. Они были гладкими и приятными на ощупь словно мрамор, и по ним бегали блики. На земле лежали куски краски и расти разные цветы, в основном пару роз и разные ромашки с одуванчиками. Ограждения на лестнице напоминали детский садик, с такими же голубоватыми завитками на перилах.
Несмотря на свой старый вид здание было полностью чистым и даже на окнах с трещинами не было ни пылинки. Через эти самые окна можно было увидеть коридор и даже пару рабочих мест. Все внутри так же смотрелось чистым. Хотя оно и понятно, они банально не могли работать в грязи или беспорядке. Исаак и вовсе проводил в своем рабочем месте уборку перед уходом, не желая ни одного микроба в его маленьком белом уголке тишины. Все это место будто бы действовало на мозг и вызывало дрожь само по себе. От него будто шел холодный ветер, медленно крадущийся по коже как паук вызывая тяжёлые ощущения в груди. У работников попросту не было желания как-то попытаться обновить все это. Да и для кого им вообще стараться если там только тела и они сами?
Исаак повернулся чтобы посмотреть на девушку. Она не выглядела так будто испугалась бы такого места, раз уж не покинула мужчину сразу после того как он огласил свое место работы. Таких людей Джонс уважал, ведь они не были трусами, наоборот храбрыми и сдержанными. Обычно такие люди делали много необдуманных поступков о которых позже жалели, но это было лучше чем показать слабость и отступиться. Словно это был выбор умереть героем или жить трусом. И на удивление эти трусы обычно и жили дольше, иногда даже счастливее. Они были как мышки убегающие от опасности в свою норку, и не высовываясь, ведь на большее они не были способны! Это выглядело так жалко и невероятно одновременно. Ведь люди все такие одинаковые но так разно реагировали на все. Эти философские мысли скорее были пищей для ума, чтобы позабавиться и хорошо провести свободное время.
//еще раз простите💔💔
Виргиния гордо вскинула голову, натягивая на длинные ноги тонкие чулки. Неизменно той же фирмы. Это позабавило бы Марселло — маленькая Виргиния с ее неизменными маленькими привычками, Виргиния, которой не страшна даже смерть, но сейчас было не до смеха.
Он видел, как силуэт Фриды наполнился напряжением. С каким трепетом, смешанным с искренним отвращением, она посмотрела в окно, на выпавшего из него человека. Мертв ли он? Скорее всего.
Он сможет упокоиться с миром.
Какая-то часть его сердца, которая отличалась преимущественно тем, что ее терзала совесть, маленькая и жалкая, съежившаяся где-то в дальнем углу, все это время шептала ему, что его цель здесь. И вполне возможно, что если этот человек умер, то и он сможет уйти вслед за ним. Сможет ведь, не так ли?
В конце концов, просьбу он выполнил. Святые довольны. Он помог (почти что помог, скорее сопроводил) Фриде, он ранил этого мужчину. Нужно ли что-то еще? Разве это так?
Подойти к окну, убедиться во всем самому, он не решился. Он остался стоять на месте, точно врос в пол. Еще крепче сжал пистолет в руке, опасаясь, что нажмет на курок. Никогда еще он не применял оружия на людях. Все-таки он не настолько уж и плох.
А Виргиния осталась почти что беспечной. Ее не волновало абсолютно ничего, она будто забыла обо всем. Она неспешно, вальяжно расправила мятое платье, немного более дешевое, чем в тот вечер в сорок восьмом, как заметил Марселло, расчесала пальцами распущенные волосы, пригладила ресницы кончиками длинных ногтей. Потом резко встала, выпрямив спину в почти что армейской осанке, и вонзилась в него острым взглядом своих глаз-софитов.
— Что же вам сделал этот huijata? — спросила она грубовато.
Ее лицо повернулось в сторону Фриды. — И как тебя зовут, милочка?
Вновь обретя уверенность в движениях, она плавно двинулась к окну, рассматривая своего бывшего спутника. Криво усмехнулась.
— Он жив? — спросила она.
— В любом случае, нужно уходить! — почти что истерично выкрикнул Марселло, сжимая пистолет в вспотевших руках.
Он не был уверен, что в этом месте были еще постояльцы (отель оказался на удивление пустынным), но персонал ведь должен был, а значит, что их выстрелы, вероятно, не остались не услышанными. Если кто-то из них позвонит легавым, то выпутаться будет сложно.
А не все ли равно? Если он отчалит, то какой в преследовании смысл?
— Что ты вообще здесь забыла? — спросил он у Виргинии с подозрением. — Разве ты не замужем?
Она вздохнула. И показала ладонь с изящными бледными пальцами, примечательную отсутствием на ней кольца.
— Ты же помнишь, после… ну, ты понимаешь, был скандал. — Она фыркнула. — Даже мое чудо-воскрешение меня не спасло. Он не был ревнив, ему было все равно, просто он нашел повод от меня избавиться. И все ведь было по правилам, черт возьми!
— А он тебе был на что? — Марселло указал дулом на окно.
— Так получилось. — Виргиния лишь пожала плечами.
— Ты ужасно неразборчива, — заметил он с укором.
— Из твоих уст это звучит ужасно лицемерно! — Виргиния смахнула невидимые пылинки с плеча.
Имя, фамилия:
Кит Арто (англ. Keith Arthaud).
После смерти: Джей-Джей (JJ).
Национальность:
Американец французского происхождения.
Дата рождения, возраст на данный момент (дата рождения очень важна, убедительная просьба писать и год, и месяц, и день):
11. 01. 1829, 131.
Возраст на момент смерти и дата смерти:
09.08.1875, 46.
Внешность:
Характер:
Он — вулкан. Сонный, кипящий изнутри ярким пламенем, готовый выпустить наружу ранящую злость. Пугающий, словно далёкие звуки смертоносных выстрелов — громкий, подобно урчанию мужских голосов и звону побитого стекла. Большой, будто тень «Развязной Джинни»: горячий, словно нагретый августовским солнцем белый песок.
Кит грозный, недоступный. Кит не злой совсем — наоборот, Арто подобно осенним лесам переливается сверкающей гаммой цветов-эмоций. Правда потрёпанная столетием краска спрятана под толстым слоем скопившейся ярости: до неё попробовать достать, значит потерять слишком много ценного (для живых) времени. До неё попробуешь достать — глядишь, до свадьбы израненные до мяса ногти зажить не успеют.
Ему бы чьих-то губ коснуться — дунуть фантомный воздух на засохшие ранки, молвить что-то совсем трепетно, тихо: руками по чужим плечам провести, и доказать, наконец, собственную скрытую мягкость. Ему бы пальцами — сухими, костлявыми — коснуться чужих скул, подобно краешка стакана, и вытереть последние крупицы грязи. Ему бы — как когда-то при Джексоне, Гаррисоне и Тайлере — спиртного разлить и выслушать вновь чей-то жестокий секрет, сохранив его навечно во льдах разума.
Арто, подобно пустынным равнинам, сложен и угрюм в моменты, когда посмертные чувства угасают вместе с бесцветным желанием найти и отомстить. Кит — потерявший контроль над разъярённым быком ковбой, что, обещав себе заполучить страничку в истории Родео, в первое же состязание отправился в объятия Иисуса. И если Кит в мире чёртового Родео неудачливый ковбой с раздутым эго, то прогрессирующее общество вокруг него — расплата за совершенные во время жизни ошибки.
До Кита не достать (во всех смыслах: до него попробуй дотянуться — рука отвалится). До Кита — как до вершины Эйфелевой башни. Глянешь в чужое сознание, испугаешься: поймёшь, наконец, что прячется под мусором (под злостью) — откажешься от видений неясного будущего. До Кита не достать, хотя он и сам тебе не отдастся — ты ему сначала покажи и докажи, чтоб он знал точно, что единственная пуля в твоём воображаемом пистолете хранится не для него.
Он как фантомная Джинни — развязный. Он вообще собран из кусочков прошлого — его уста украшает улыбка оставившей его матери, характер, чуть гнилой, как у погибшего из-за своей глупости отца, а проницательный взгляд как у мужчин, что переступали порог «Развязной», намереваясь выиграть.
Биография:
In my heart
A deep and dark and lonely part
Wants her
And waits for after dark
After dark
В холодных объятиях Кейси Сесиль ощущала себя глупой — как она могла попасться в чужую ловушку так просто? Как она могла отдать свою честь тому, кто и пальцем не двинул, чтобы как-то уберечь её от боли, от пыток? Как она могла? Боже, как она могла?
Наверное, будь Сесиль Арто постарше, всё бы сложилось иначе — будь она старше, ни за что бы не отдалась в ту ночь Мистеру Бэнксу. Будь она старше, поняла бы, что выход есть: что подожди она ещё немного, всё обойдётся без обузы в лице новоиспечённого мужа и бедного сына. Будь она старше — а ведь ей, одинокой французской девице, предстояло дожить до ста — вспомнила бы слова покойной матери о том, что у девочек её возраста (в том году ей только-только исполнилось шестнадцать) ещё вся жизнь впереди, и, отдав свою свободу мужчине, такие как она теряют свою молодость навсегда. Но Сесиль Арто не была старше — она не видела иного решения её страшной проблеме, уже давно не помнила собственную мать и упав, в тот вечер, пред единственным хорошим мужчиной на колени согласилась подарить себя навечно тому, что видел в ней лишь редкий экземпляр противоположного пола.
А вот Кейси Бэнкс был вполне себе взрослым — по крайней мере те двадцать лет что разделяли его с французской профурсеткой отражались на его лице явными шрамами и жадным блеском в глазах. Те двадцать лет — а ведь позже, намного позже, он не раз напомнит ей о возрастном обрыве между ними, — что разделяли его с той, что заставляла его чувствовать себя героем, наградили его прекрасными знаниями о взрослой жизни и отличным пониманием того, насколько подло он поступал. Насколько подло он поступал не только с ней, но и с мальчиком, что должен был появиться на свет как знак их гадкой любви.
Она плакала. Много плакала — как же хотелось сделать так, чтобы она замолчала.
Родись Кит на несколько лет позже, всё, безусловно, сложилось бы лучше (он в этом до самого конца был уверен) — отец уже был бы мёртв, а мама, заморская красавица, нашла бы кого-то, кто сделал бы её самой счастливой женщиной на свете. Нашла бы — это он знал точно. Какого-нибудь богоподобного ковбоя, что называл бы её «миледи» и каждую пятницу водил бы её в поле, настаивая на совместной прогулке. Он бы точно говорил ей —
тут мы впервые встретились, Сесиль,
— и гладил бы её по округлому животу, целуя её в шею в знак благодарности за подаренное чудо. Однако юная Арто родила сына совсем не от храброго укротителя быков, а от медленно умирающей твари: правда тварь это вылезла лишь тогда, когда держа на руках новорожденного сына, Сесиль почувствовала, как широкая ладонь неприятно провела по её блендой щеке.
Он кричал. Много кричал — как же хотелось сделать так, чтобы он замолчал.
(Какую же нестерпимую боль она испытывала, когда единственный мужчина, которому она позволила дотронутся до себя, пользовался её глупым решением до конца своих дней.)
Сесиль не нравился дом, в котором они жили — ей вообще мало чего нравилось в Америке (родная Франция казалась сказкой по сравнению с местными равнинами), но дом входил список того что ей не понравилось бы даже в иных условиях. Киту же всегда на воспоминания о нём (доме) было всё равно — в его детском сознании отпечатались лишь ужасающие крики мамы и грубый, загробный глас отца.
А он ведь даже не винил её потом, когда она ушла, хотя, наверное, стоило. Наверняка стоило, но в его памяти так явно возникал мужской силуэт, что позже так сильно начал напоминать его собственный, что думая о матери он чувствовал лишь стыд и липкое сожаление.
(Кит помнил его горячие руки на своей спине — сквозь свои отросшие, сальные волосы он мог рассмотреть как дёргалась мать каждый раз, когда раздавался шлепок).
Отец, кажется, за всю свою так и не научился любить — Киту думалось, что даже тех женщин, что он обнимал в тёмных переулках и гостиницах он еле воспринимал. Отца, кажется, любить никогда не учили — Кит знал, что глядя на Сесиль Кейси испытывал всю красочность ярости на своей дешёвой шкуре. Отца любить не учили — Кита, почему-то, тоже.
— Тварь, — голос отца не пугал его, когда он возвращался во снах, — Тварь ты, Кит, чёртова тварь! Прям как твоя мамаша. Правильно она сделала, что оставила тебя умирать.
Но его папа быстро сгнил: он так и не узнал, что в итоге погубило его отца — шальная пуля? Чей-то нож? Хотя его это не волновало совсем — ему было всего шесть, мать больше не кричала, а значит всё было хорошо! Так ведь? Всё же было хорошо? Тогда Кит надеялся, что всё и впрямь налаживалось — лишь позже он понял, сколько проблем принесла смерть его уродского отца.
Зарплата папы была мизерной — мама не работала вовсе. (Новую работу мамы он помнил наверное лучше, чем её визги. То, как он прятал глаза и воротил нос при виде помятых платьев на деревянном полу «Розочки» не сильно нравилось матери — он не мог понять почему.)
Ему не нравились те женщины, в обществе которых он проводил вечера — от них плохо пахло, а их взгляд, шальной, всасывался в кожу и оставался гореть грязным узором до утра.
«Розочка» была скверным местом — через занавес Кит мог разглядеть покрытые веснушками и белыми полосками женские спины и кривые физиономии одиноких мужчин. Искажённые в блаженстве лица вызывали тошноту, и каждый раз, когда мама возвращалась в раздевалку он умолял её не ходить больше на сцену: её злили его мольбы.
Она плохо пела, зато отдавать себя музыке она умела на отлично — если Киту везло, то её перформанс приводил зрителя в такой восторг, что рукоплескания не заканчивались до того момента, как следующая простушка поднималась на сцену. В таких случаях Сесиль наспех одевалась и, взяв его за руку, отводила его домой (а если её настроение было хорошим, она целовала его щёки и укладывала спать рядом с собой (он боялся темноты. во тьме. был папа)).
Он ненавидел, когда им казалось, что выступление мамы было недостаточно хорошим — расстроенная мать становилась похожей на отца.
Сесиль любила его — вернее старалась любить его. Скорее всего поэтому она терпела его так долго: скорее всего поэтому она позволила ему выжить. Её любовь была тяжёлой и гнилой — она, подобно одеялу, накрывала его с головой, придавливая его неприятным грузом. Её любовь оставляла после себя горькое послевкусие, словно чужие нежные, материнские чувства были насквозь пропитаны ядом. Кит, думая о матери, всегда вспоминал, как долго жгло его щёки после её прикосновений.
Он правда. Правда не винил её когда она ушла однажды ночью, оставив его. Ведь как он мог? Она сделала для него так много. Так много. Она разрешила ему жить.
Киту было тринадцать (он помнил, что тогда его возраст уже нельзя было сосчитать по пальцам), когда проснувшись однажды посреди ночи он понял, что дом был необычайно тих — тогда ему хотелось, очень хотелось верить что отсутствие матери было вполне объяснимо: через день, два, стало понятно, что возвращаться она не собиралась.
Поэтому он ушёл тоже — благо вещей у него почти не было, а дом был настолько пугающим, что оставлять его позади было даже как-то радостно (зудящая пустота под рёбрами поглощала любые эмоции кроме злобы и неестественного веселья). Иногда он думал, что наверное тоже самое чувствовала мама, когда покидала его — иногда хотелось узнать, о что она ощущала, когда дом оставался позади. Эйфорию? Некую лёгкость? Почему-то сложнее всего верилось в то, что она могла ощущать тогда грусть.
Ей было суждено дожить до ста — интересно, она знала, что её единственному ребёнку была приписана участь страшнее?
Скитаться по улицам было необычайно тяжко — иногда он проходил мимо «Розочки», и каждый раз ждал, что оттуда выйдет мать. (Кажется, тогда она была уже за пределами Америки, хотя ему почему-то думалось, что она пряталась от него за занавесом, в раздевалке.) Временами, стоило ему заснуть, он просыпался и чувствовал, как чьи-то сильные ноги бьют его в рёбра — открывая глаза он видел фантом мамы, что медленно превращался в искажённое тело какого-то ковбоя.
(— Тварь ты, Кит, чёртова тварь.)
После очередного избиения его подобрали. Как щенка — наверное (его потом долго с щенком сравнивали).
Он работал. Много работал. Хотя это было не особо важно — главное что теперь вместо пыльных дорог он видел перед сном гниющий потолок. Лико матери начало постепенно ускользать из памяти, так же, как было навечно потеряно лико отца.
Какой-то душный бар стал его вторым домом — Кит не особо интересовался деталями, хотя, наверное, стоило. Ему тогда вообще стоило отказаться и, как Сесиль когда-то, подождать: но как он мог ждать, если, медленно погибая, ему казалось, что выхода нет?
Наверняка именно поэтому ему потом часто говорили, что он похож на свою мать — глупый немного, и совсем-совсем несчастный.
Совсем-совсем несчастный.
«Развязная Джинни» во многом отличалась от «Розочки» — посетители «Джинни» приходили не ради представления, а ради того, чтобы попытать удачу. Хозяин Джин — толстый мужчина, что называл себя Большим Гэри — вообще о женщинах предпочитал не думать, так что «Развязная» считалась местом, в котором можно было отдохнуть.
У Большого Гэри не было ни жены, ни детей — Киту думалось, что для воображаемой семьи этого человека так было даже лучше. Большой Гэри было жестоким, жадным до денег чудовищем: за свою работу Кит получал ночлег и немного еды — оставленные Арто чаевые исчезали в чужом бездонном кармане.
(Китов характер в обществе нетрезвых мужчин начал напоминать отцовский — засохшая кровь на загорелых костяшках была вовсе не его.)
Поэтому когда Большой Гэри умер (это было тогда, когда возраст Кита уже больше десятилетия нельзя было сосчитать по пальцам), «Развязная Джинни» досталась ему — Арто думалось, что, возможно, ради этого и стоило ждать чего-то воистину хорошее.
(И даже секреты, рассказанные ему при свете потерянной среди облаков луны, не могли отнять у него то хрупкое счастье, что он получил.)
Причина смерти:
— Ну же, Кит, старина, налей мне ещё!
Он ненавидел их крики. Господи, как же хотелось сделать так, чтобы они замолчали.
(Направленный в его сторону пистолет он заметил слишком поздно.)
Цель:
Вызвать на дуэль того, кто по ошибке застр_лил его.
Дополнительные детали:
— Песня ассоциация: After Dark — Tito & Tarantula.
— У Кита есть котёнок, которого он ласково назвал Каспером.
— После смерти Большого Гэри бар обрёл большую популярность не сразу: признание он получил лишь в начале классической эпохи ковбоев.
— Персонажи ассоциации: Кит ассоциируется немного со стереотипными барменами и (неужели!!!) с Хэнком Андерсоном.
— У Кита много шрамов – он их особо не стесняется, но спрашивать про них не стоит.
— После смерти он особо ничем не занимается – кряхтит правда больше, чем при жизни, и в драки лезет, но, думаю, работой это нельзя назвать.
— Насчёт своей цели Кит не уверен – он думает, что, возможно, его цель это что-то совсем иное и он ошибся насчёт дуэли.
(няш 😈💪 вся 2 группа 35 садика сидит вафиге)
//и я опять (снова) извиняюсь за задержку!!
@bulochkaskoritsey
Эвангелисто тихо, наигранно печально вздохнул.
Не то чтобы его это расстраивало. Нет, здесь едва ли нашлись бы люди с хорошим вкусом — это служило и причиной и мотивом, зачем ему они? Он вертится если не в высшем, то в определенно богемном обществе. Он рад этому, он не хочет падать ниже.
И все же было бы приятно, если бы им восхищались и здесь.
Немного тщеславная, даже жестокая мысль — ему просто нравится разбивать сердца. Они могли бы думать, что он, весь из себя ангельский и возвышенный, с внешностью и повадками святого, снизойдет к ним со своего по-язычески божественного пьедестала, а он не снизошел бы, он бы насмехался над ними свысока. И это приносило бы ему почти что садистское удовольствие.
Британцы считают (как говорят классики), что все южане отличаются жестокостью. Едва ли это правда — британцы вообще много насчет чего заблуждаются, как понял Эвангелисто, проведя здесь последние пару лет, но в этом они были правы. Эвангелисто был жестоким. Легкомысленным и жестоким, как Калигула.
Он бы не стал убивать людей, беспощадно и безжалостно, за сотни лет своей жизни он насмотрелся на насилие сполна, пусть и во времена расцвета его сил жители с таким же интересом наблюдали за казнями на главной площади, с каким сейчас ходят в кинотеатры. Разумеется, он достаточно умен для милосердия. Просто ему нравилось это ощущение превосходства.
Так что жаль, что он им не по вкусу. Это бы его повеселило.
С другой стороны, не стало бы его это раздражать?
Эвангелисто ужасала и бесила собственная противоречивость. Да, он любит восхищать. Но тоже да, он не выносит этих навязчивых людей. Да, он обожает, когда на его ухо шепчут признания в любви. Но тоже да, он терпеть не может, когда это происходит слишком часто. Да, он не желает оставаться с кем-то надолго. Но, черт возьми, да, он хочет, чтобы когда он ушел, кто-то побежал за ним вслед.
А по тону Нилам он понял, что ее это удивляет. Едва ли она вообще этого хотела — этих надоедливых прикосновений, этих мерзких слов, этих ужасных, преследующих всюду грубых взглядов, бесцеремонных колких комплиментов, что напоминают скорее оскорбления, грязные и четкие. И если уж она пленница (но не холодной и убогой тюрьмы, скорее жаркого и душного замка, из которого сложно уйти), она попыталась бы сбежать. И, может, ей это не удастся, но она попытается. А он сам?
Вряд ли. Скорее всего, он бы подыграл.
— Не так уж и хотелось бы, — беспечно заявил он, рассматривая то, как носок его ботинка протирает дыру в полу. — Их дело в том, что у них нет вкуса. — Он скривился, точно ребенок, недовольный чем-то.
Он помолчал с минуту, а потом добавил.
— И среди них не так уж и весело. — Он улыбнулся. — С ними не о чем поговорить. Заранее проигрышная ситуация. Мне даже жаль их, они вообще могут стать другими?
Но он же смог, хотя вылез примерно оттуда же! Просто ему повезло (а везло немногим). Его спасло красивое личико и Божья воля.
//офигеть, я написала пост!! надеюсь тут нет нарушений правил сайта… с днем кринжа 🎉
За свою жизнь Элиас успел побывать во многих барах.
Это были бары шумные и многолюдные, где люди собирались большими компаниями, смеялись и громко разговаривали, уже нетрезвые, спорили о политике и едва ли не дрались. Это были и бары, которые впору назвать публичными домами: освещение было в них всегда приглушено, на сцене или ее подобии пели и танцевали женщины в откровенных нарядах, а стразы на их глубоких декольте призывно сверкали, отражая желтоватый свет софитов; лысеющие мужчины, которым не хватало внимания жен, тискали молоденьких девушек, а тем приходилось кокетливо улыбаться и молчать. Порой это были бары, где пианист за роялем в углу играл ненавязчивый джаз и наливали дорогие напитки, джентельмены приходили во фраках, а леди — в вечерних платьях, красиво обтягивающих их стройные благородные фигуры.
Нельзя сказать, чтобы Элиас любил бары, но присутствовал в некоторых из них особый шарм, некая атмосфера, которая заставляла его периодически появляться в подобных местах. Еще Элиасу всегда нравилось наблюдать за другими посетителями и размышлять об их характерах и судьбах, о том, чем они живут и дорожат, а что злит их больше всего на свете и не дает покоя.
Элиас в который раз раз обводит взглядом просто, но со вкусом обставленное помещение. В стиле дикого запада, наверное: на стенах висят черно-белые фотографии (Элиас до сих пор с трудом верит в то, что люди научились навсегда запечатлевать моменты из жизни одним щелчком фотоаппарата), а выступ потолка над стойкой украшают подковы со звездами. В этот раз его внимание обращается к сидящему на барном стуле высокому мужчине. Он действительно высокий: опустив взгляд ниже, Элиас замечает, что его ноги в тяжелых потрепанных ковбойских сапогах касаются носками пола. Мужчина сидит достаточно далеко от столика в укромном углу, за которым занял место Элиас, но он все равно может рассмотреть его достаточно хорошо. Русые волосы его находятся в легком беспорядке, одет он просто, даже несколько неопрятно, но ему идет: такая одежда вполне себе вписывается в образ уставшего от жизни ковбоя. Он пьет что-то непонятного кислотно-зеленого цвета (Элиас не берется гадать, что именно), морщится и, кажется, ворчит себе под нос. По скромному мнению Элиаса мужчина странно красив, и неотесанность во внешности его совершенно не портит, но подойти и поговорить к нему он бы не решился: мужчина выглядел совершенно не настроенным на светскую беседу. Вероятно, даже если к нему подойдет познакомиться женщина, поведясь на богатырскую фигуру и широкие плечи, ее как минимум пошлют куда подальше в очень грязных выражениях. Как максимум, могут и ударить. Почему-то, хотя внешне ему было едва за сорок, создавалось ощущение, что этот угрюмый ковбой прожил долгую жизнь и видел очень много плохого, и все, чего ему сейчас хотелось — сидеть одиноко в баре и думать о прошлом. Уж точно не разговаривать.
Элиас откидывается на спинку стула и вздыхает. Мысли возвращаются на три с половиной века назад, в небольшую душную таверну, где он впервые встретил Джованни — человека, который позвал его в свою труппу, без которого не было бы тех чудесных тридцати семи лет, которые он провел в окружении прекрасных людей и занимаясь любимым делом. В тот день Элиас случайно вылил на нового знакомого кружку воды, и они очень долго смеялись, а потом до самого рассвета гуляли по узким улочкам города. Джованни де Лука был прекрасным человеком и единственным его близким другом с самого возвращения на землю… дьявол, а ведь Элиас даже не нашел в себе сил прийти на его похороны.
Элиас несколько раз моргает, силясь вернуться в реальность — в конце концов, на дворе двадцатый век, и все это давно в прошлом. Он снова скользит глазами по залу. Интересно, о чем мысли хмурого гиганта в ковбойских сапогах? Он тоже вспоминает старых друзей? Семью? Врагов?
Найдя предмет своих мыслей взглядом, Элиас на секунду замирает. Мужчина что-то зло рычит стоящему рядом с ним низенькому худому брюнету. Секунда — тот получает удар кулаком и едва ли не падает на пол. Человек выглядит настолько напуганным, что Элиасу невольно становится его жаль, он не может не вмешаться: подрывается с места и бежит к пострадавшему через все помещение, оказываясь между ним и нападавшим.
— Что вы себе позволяете?! — Элиас возмущен. Он терпеть не может пьяниц, которые не могут себя контролировать и распускают руки. Краем глаза улавливает движение: это бедный парнишка встрепенулся и выбежал из заведения. Стоит гробовая тишина, остальные посетители бара наблюдают за ними, отставив в сторону свои напитки и закуски. Элиас не боится того, что и ему может прилететь, все равно ведь боли почти не ощущает, поэтому позволяет себе продолжить, с вызовом смотря прямо в глаза мужчины, — Что этот несчастный вам сделал? Просто поговорить подошел, да?
Нилам опускает глаза, смотря на сложенные перед собой в замок руки. Юбка покачивалась из стороны в сторону, собирая на себя вековую пыль. Ей хотелось, очень хотелось спросить напрямую, но все никак не могла найти нужных слов, дабы ненароком не сотворить глупости и не оскорбить Эвангелисто. А оскорбить его было легко, - именно такой вывод она сделала, исходя из его капризно мурлыкавшей интонации. Дитя, которому не дали игрушку, хотя по факту она ему не так уж и нужна была.
Да и можно ли было превратить емкий и грубоватый вопрос во что-то более обтекаемое?
- Не могут... — ответила она на вопрос, повисший в воздухе, хотя он был, по видимому, риторический, — Не могут, потому что возможность измениться не укладывается в их мыслях. Они похожи на кур под стеклянным куполом, которого они не замечают, даже если подойдут в упор...не нужно много ума, чтобы клевать зерно... – сначала это сравнение показалось ей логичным и даже оригинальным, но затем, когда слова уже слетели с ее губ, она поняла, насколько это глупая вышла претензия на остроумие. Она отвела взгляд в смущении тем, что не блещет таким подвешенным языком, как у ее собеседника.
Вообще-то ею двигало не банальное любопытство. Берлускони был темной лошадкой, хотя и грешившей странной склонностью к посещению сомнительных забегаловок, но все же явно был в нищей среде будто золотое кольцо в гнилой рыбе. Он оценивал людей, и делал это так искусно, что сами собой закрадываются мысли, будто бы этот парень знает общество в обеих сторон его проявления. И ей не хочется звучать меркантильно (даже у себя в голове), но это было то, чем ей было нужно воспользоваться.
Те, кто еще не смотрел в лицо смepти считают, будто бы вечная жизнь это дар, который Господь при создании мира отчего-то пожадничал, а возможность видеть, как сменяются эпохи - это увлекательное путешествие. Что ж, посмотрим, как они запоют, когда они будут раз за разом открывать глаза каждый день только потому, что их гложет какая-то неоконченная задача. Ей плохо от того, что в ее венах и артериях больше нет живой крови. И еще хуже ей от того, что она должна снова и снова возвращаться к тому позорному моменту из своей жизни, от которого при каждом возвращающемся воспоминании хочется откреститься и пожелать, чтобы это просто было вычеркнуто из реальности. Все, что ей нужно - наконец выйти из этого круговорота. Хотя она все еще не могла отказаться от мысли, что просить помощи - себе дороже, и было бы куда надежнее сделать все самой, в тоже время она думала о том, что Шива таки смилостивился на ней и дал ей возможность прийти к цели более быстрым путем, пусть и в такой...необычной форме.
В конце концов, ничего не случится, если она просто попросит еще об одной услуге? Кроме этого неприятного казуса, они больше ничем не связаны, а значит в любой момент можно разойтись как в море корабли.
— Вы ведь тоже услаждаете чужие взоры за золото, не так-ли? – она по-кукольному неестественно склонила голову на бок, как бы изучая его с нового ракурса, – Надеюсь что я не ошибаюсь, ведь это сделало бы нас в чем-то похожими друг на друга. Вот только я ползаю по дну, а вы, кажется, привыкли к более высоким материям...
Едва слышно вздохнув, она наконец собралась с мыслями окончательно
— Но как бы там ни было, мне нужна ваша помощь...
// навалила кринжа 💥
Кит ненавидел крики, что окружали его, когда он сидел за стойкой — они напоминали ему об угасающем прошлом и его умершей матери. Кит ненавидел крики, потому что они заставляли его терять концентрацию, а потеря концентрации означало потерю терпения, что, в свою очередь, означало, что медленно расцветающий гнев зародится где-то под кожей. Он ненавидел крики даже после смерти: после уродливой, одинокой смерти без чьей-то компании, которая могла бы держать его в узде.
Иногда ему казалось, что смерть, ужасная смерть, была всего лишь страшным сном — слишком явными были ощущения, слишком явными были злость и глухое отчаяние. Он не мог понять своё мёртвое тело: разве мог он после смерти чувствовать то, как обжигал горло дешёвый спирт? Разве мог он после смерти ощущать то, как чужие тяжёлые шаги и грубые голоса всасывались в разум, воскрешая ранее подавленную неприязнь? Разве мог он осязать давление чьих-то костлявых конечностей на своём кармане, если иногда даже доказательством нанесённым кем-то ударам служили только еле заметные синяки, а не приглушённая боль?
Когда его кулак коснулся чужого лица он понял что, он, видимо, мог. И его не то чтобы это сильно пугало — его это скорее сильно-сильно злило. Злило так сильно, что сквозь шум он смог услышать невнятный хруст — тонкая струйка крови потекла из чужого носа вниз по губе.
Глядя на мерзкую красную жидкость, ощущая на себе не только взгляд испуганных, уставших глаз, но и чей-то светлый, потусторонний, он приходил в бешенство, словно не человеком он был, а сторожевым псом, что застал крадущегося по саду вора. Хотя, по-сути, ситуации были практически идентичны — всё-таки прикосновение чьих-то проворных пальцев к заветным ключам от чего-то совсем далёкого, забытого он уловил прекрасно. Настолько прекрасно, что сейчас, когда крохотный разряд боли, подобно дождю из фейерверков проходился по костяшкам, хотелось не только ударить человека перед собой так, чтобы тот о краже даже думать боялся, но и заодно стукнуться лбом об столешницу чтобы, наконец, прийти в себя.
Господи Иисусе.
Ему бы успокоиться, отпустить давние обиды и позволить себе наконец отдаться потоку жизни-после-смерти, но злость, чёртова навязанная ему при жизни з-л-о-с-т-ь вспыхивала бордовым пред оками, застилая собою трезвый разум.
Что вы себе позволяете?
Что это несчастный вам сделал?
Его рука скользнула в карман — ключей там уже не было. Незнакомого (или знакомого?) брюнета рядом — тоже. Он вздохнул — драматично так вздохнул, для эффекта, и повернулся, сталкиваясь лицом к лицу с каким-то хлюпким мальцом.
— Из-за тебя, парень, «этот несчастный» смылся с моей вещью, — Кит дёрнул пальцами, удерживая себя от очередного удара, — и если бы ты не вмешался, то...